Скажи, Христа ради, ну за что я должон погибать? А? Ведь у меня малец есть такой славный, ласковый такой… Кто его до дела доведёт без меня? — Он судорожно проглотил слюну, губы его вздрагивали. — У нас под Тулой леса хорошие, Засека называется. Мы с ним зимой по дрова ездили. Ах, хорошо, господи, до чего хорошо было! — Глаза его потеплели, налились слезами. Ты пропиши-ка мне письмецо бабе. Я хочу ей наказ дать. А то, видать, не встану. Кто её надоумит?…
И Краснушкин ещё долго сидел у койки солдат, слушая его прерывистый, горячий шёпот.
Наутро, когда доктор пришёл в палату, его поразила суета, царившая всюду — в вестибюле, в коридорах. Сёстры бегали, постукивая изящными каблучками, шуршали накрахмаленными фартуками. На его вопрос одна, взмахнув длинными ресницами, ответила:
— Разве Вы не знаете — ждём святого старца!
«Этого ещё не доставало! — чертыхнулся про себя Краснушкин. — Здесь люди умирают, а для них спектакль».
Часам к двенадцати двери в палату распахнулись, на пороге показалась высокая фигура в чёрной шёлковой рясе. Грудь человека украшал крест, висевший на массивной золотой цепи. Осенив всех крёстным знамением, Распутин прошёл в палату. За ним хлынула толпа великосветских дам, военных. Они говорили о чём-то своём, по всей вероятности, интересном для них и весёлом, стараясь при этом сохранить постное, пристойное для данного случая лицо.
«Спектакль, спектакль!». — не покидала мысль Краснушкина.
Он задыхался от возмущения и злобы. Ему хотелось тут же, на глазах у всех солдат, ударить по лицу или плюнуть в глаза этому «святому» проходимцу.
Распутин остановился неподалёку от койки Федюнина, благословил всех размашистым сильным жестом и собирался повернуть обратно, как вдруг его остановил слабый, но спокойный и твёрдый голос:
— Подожди, не уходи…
Краснушкин узнал голос Федюнина. Сердце его бешено заколотилось в груди.
— Ишь ты, какой гладкий… — Солдат говорил неторопливо, будто рассматривая Распутина. — Белый да румяный, и борода завитая. И крест на пузе золотой… Что ж, выходит, это я за тебя здыхать должон? А?
Голос Федюнина вдруг поднялся до высокой ноты, задрожал слезами и ударил по сердцу, по нервам лежащих в палате солдат. Многие поднялись, со злобой глядя на растерявшегося «старца» и его придворных дам.
— Братцы! — уже кричал Федюнин. — Гони их в шею, кровопийцев! Навязались на нас… Душегубы! Распутники!
Краснушкин кинулся к Федюнину, на ходу видя, как солдаты с остервенением и ненавистью бросали в Распутина подушками, пузырьками, лекарствами…
Размахивая широкими рукавами рясы и придерживая рукой крест, «святой старец» быстрым шагом прошёл мимо доктора, обдав его запахом ладана и духов.
Узнав о случившемся, разгневанная императрица приказала перевести «недостойного» солдата из её госпиталя. Но Федюнину стало хуже. После нервного напряжения наступил упадок сил, началось кровохарканье. Он умирал, но глаза его были довольны, в них появился хитроватый огонёк.
— Потешился хоть перед смертью, — хрипел он Краснушкину. — Тут небось отродясь такого не бывало… Не смели… А я посмел. Не то бы ещё посмел, да вот смерть приходит…
Умер он перед вечером, наказав доктору отправить в деревню письмо и узнать, «если выпадет случай», как мальчонка.
4
Немецкая армия наступала по всему фронту, особенно на Варшаву. Отбиваясь часто только штыками за неимением винтовочных патронов, без поддержки своей артиллерии, героическая русская пехота умудрялась сдерживать немецкое наступление, а кое-где даже отвечать на него короткими контрударами.
На восток эвакуировалось все — штаб фронта, штабы армий, обозы, артиллерийские парки, тяжёлая артиллерия и часть лёгкой. Эвакуировалось население Варшавы, не пожелавшее оставаться при немцах. Анеля Шулейко и Зоя Сидорина уехали вместе с отрядом Союза городов. Вагонов, платформ не хватало. Войска двигались походным порядком, создавая у мостов пробки.
Батарея Звонарёва двигалась на Брест-Литовск, где надлежало сосредоточиться всему тяжёлому дивизиону.
Звонарёв направил свою батарею на переправу южнее Варшавы. Когда они спустились ужасающая картина: широким потоком ехала, шла, двигалась, как могла, отступающая армия. Повозки, двуколки, пушки, пулемёты, интендантские, штабные машины и главное — солдаты, солдаты и солдаты здоровые, больные, раненые — всё двинулось на переправу. Скорей за Вислу!
Напряжение последних дней, голод и усталость бессонных ночей, обида за отступление, за напрасно пролитую кровь и злоба, лютая, страшная злоба к офицерам и начальству, к тем, кто сначала приказывал наступать, а теперь гнал армию вспять, — всё это Звонарёв отчётливо прочитал на лицах солдат и ужаснулся: «Ну, быть беде! Народ дошёл до крайности. Довольно одной искры, чтобы вспыхнул бунт…».
У понтонного моста образовалась пробка. Комендант моста обещал переправить батарею только к вечеру. Приказав ездовым подтянуть поближе к переправе, Звонарёв стал наблюдать за мостом.
В это время переправлялся походный полевой госпиталь. Раненые с восковыми, заросшими щетиной лицами, с окровавленными грязными бинтами сидели, лежали на повозках, медленно пробирающихся к мосту. Солдаты, рвавшиеся к переправе, нехотя, угрюмо уступали им дорогу. На мост вступила вторая повозка, как вдруг из укрытия вышел комендант. Подойдя к переправе, он приказал прекратить продвижение госпиталя. Солдаты глухо зашумели, угрюмо поглядывая на коменданта, но с переправы не ушли.
— Кому сказано — освободить переправу! — с надрывом закричал комендант. — Нужно срочно переправить штабное имущество. А ну, сторонись!
К переправе спускалось несколько фурманок, груженных аккуратно упакованными ящиками.
— Братцы! Да что же это такое? — закричал сидевший на повозке раненый.
Воспалёнными, с набухшими веками глазами он смотрел на коменданта. В глазах солдата была такая злоба и ненависть, что у Звонарёва мороз прошёл по коже.
Опираясь здоровой левой рукой о плечо товарища, солдат тяжело поднялся во весь рост. Он поднял высоко над головой запелёнатую окровавленными бинтами руку.
— Гляньте, братцы! — всхлипывая, кричал он. — Окалечить сумели, а теперь — катись с переправы! — Солдат задохнулся от злобы.
И без того бледное лицо его налилось мертвенной желтизной:
— Кровопийцы! Сволочи! Бей их, братцы!
— Ты что орёшь? — взвизгнул комендант. — Бунтовать?! Ты у меня побунтуешь… — В руке его плясал револьвер.
Толпа притихла, затаилась как перед бурей. Слышно было с трудом сдерживаемое дыхание.
— Плевал я на твой револьверт! — Солдат презрительно плюнул в сторону коменданта. — Поехали, солдатики. — И он дернул здоровой рукой поводья.
Лошадь тронулась, солдат покачнулся, но удержался, и повозка, скрипя колёсами, двинулась к мосту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
И Краснушкин ещё долго сидел у койки солдат, слушая его прерывистый, горячий шёпот.
Наутро, когда доктор пришёл в палату, его поразила суета, царившая всюду — в вестибюле, в коридорах. Сёстры бегали, постукивая изящными каблучками, шуршали накрахмаленными фартуками. На его вопрос одна, взмахнув длинными ресницами, ответила:
— Разве Вы не знаете — ждём святого старца!
«Этого ещё не доставало! — чертыхнулся про себя Краснушкин. — Здесь люди умирают, а для них спектакль».
Часам к двенадцати двери в палату распахнулись, на пороге показалась высокая фигура в чёрной шёлковой рясе. Грудь человека украшал крест, висевший на массивной золотой цепи. Осенив всех крёстным знамением, Распутин прошёл в палату. За ним хлынула толпа великосветских дам, военных. Они говорили о чём-то своём, по всей вероятности, интересном для них и весёлом, стараясь при этом сохранить постное, пристойное для данного случая лицо.
«Спектакль, спектакль!». — не покидала мысль Краснушкина.
Он задыхался от возмущения и злобы. Ему хотелось тут же, на глазах у всех солдат, ударить по лицу или плюнуть в глаза этому «святому» проходимцу.
Распутин остановился неподалёку от койки Федюнина, благословил всех размашистым сильным жестом и собирался повернуть обратно, как вдруг его остановил слабый, но спокойный и твёрдый голос:
— Подожди, не уходи…
Краснушкин узнал голос Федюнина. Сердце его бешено заколотилось в груди.
— Ишь ты, какой гладкий… — Солдат говорил неторопливо, будто рассматривая Распутина. — Белый да румяный, и борода завитая. И крест на пузе золотой… Что ж, выходит, это я за тебя здыхать должон? А?
Голос Федюнина вдруг поднялся до высокой ноты, задрожал слезами и ударил по сердцу, по нервам лежащих в палате солдат. Многие поднялись, со злобой глядя на растерявшегося «старца» и его придворных дам.
— Братцы! — уже кричал Федюнин. — Гони их в шею, кровопийцев! Навязались на нас… Душегубы! Распутники!
Краснушкин кинулся к Федюнину, на ходу видя, как солдаты с остервенением и ненавистью бросали в Распутина подушками, пузырьками, лекарствами…
Размахивая широкими рукавами рясы и придерживая рукой крест, «святой старец» быстрым шагом прошёл мимо доктора, обдав его запахом ладана и духов.
Узнав о случившемся, разгневанная императрица приказала перевести «недостойного» солдата из её госпиталя. Но Федюнину стало хуже. После нервного напряжения наступил упадок сил, началось кровохарканье. Он умирал, но глаза его были довольны, в них появился хитроватый огонёк.
— Потешился хоть перед смертью, — хрипел он Краснушкину. — Тут небось отродясь такого не бывало… Не смели… А я посмел. Не то бы ещё посмел, да вот смерть приходит…
Умер он перед вечером, наказав доктору отправить в деревню письмо и узнать, «если выпадет случай», как мальчонка.
4
Немецкая армия наступала по всему фронту, особенно на Варшаву. Отбиваясь часто только штыками за неимением винтовочных патронов, без поддержки своей артиллерии, героическая русская пехота умудрялась сдерживать немецкое наступление, а кое-где даже отвечать на него короткими контрударами.
На восток эвакуировалось все — штаб фронта, штабы армий, обозы, артиллерийские парки, тяжёлая артиллерия и часть лёгкой. Эвакуировалось население Варшавы, не пожелавшее оставаться при немцах. Анеля Шулейко и Зоя Сидорина уехали вместе с отрядом Союза городов. Вагонов, платформ не хватало. Войска двигались походным порядком, создавая у мостов пробки.
Батарея Звонарёва двигалась на Брест-Литовск, где надлежало сосредоточиться всему тяжёлому дивизиону.
Звонарёв направил свою батарею на переправу южнее Варшавы. Когда они спустились ужасающая картина: широким потоком ехала, шла, двигалась, как могла, отступающая армия. Повозки, двуколки, пушки, пулемёты, интендантские, штабные машины и главное — солдаты, солдаты и солдаты здоровые, больные, раненые — всё двинулось на переправу. Скорей за Вислу!
Напряжение последних дней, голод и усталость бессонных ночей, обида за отступление, за напрасно пролитую кровь и злоба, лютая, страшная злоба к офицерам и начальству, к тем, кто сначала приказывал наступать, а теперь гнал армию вспять, — всё это Звонарёв отчётливо прочитал на лицах солдат и ужаснулся: «Ну, быть беде! Народ дошёл до крайности. Довольно одной искры, чтобы вспыхнул бунт…».
У понтонного моста образовалась пробка. Комендант моста обещал переправить батарею только к вечеру. Приказав ездовым подтянуть поближе к переправе, Звонарёв стал наблюдать за мостом.
В это время переправлялся походный полевой госпиталь. Раненые с восковыми, заросшими щетиной лицами, с окровавленными грязными бинтами сидели, лежали на повозках, медленно пробирающихся к мосту. Солдаты, рвавшиеся к переправе, нехотя, угрюмо уступали им дорогу. На мост вступила вторая повозка, как вдруг из укрытия вышел комендант. Подойдя к переправе, он приказал прекратить продвижение госпиталя. Солдаты глухо зашумели, угрюмо поглядывая на коменданта, но с переправы не ушли.
— Кому сказано — освободить переправу! — с надрывом закричал комендант. — Нужно срочно переправить штабное имущество. А ну, сторонись!
К переправе спускалось несколько фурманок, груженных аккуратно упакованными ящиками.
— Братцы! Да что же это такое? — закричал сидевший на повозке раненый.
Воспалёнными, с набухшими веками глазами он смотрел на коменданта. В глазах солдата была такая злоба и ненависть, что у Звонарёва мороз прошёл по коже.
Опираясь здоровой левой рукой о плечо товарища, солдат тяжело поднялся во весь рост. Он поднял высоко над головой запелёнатую окровавленными бинтами руку.
— Гляньте, братцы! — всхлипывая, кричал он. — Окалечить сумели, а теперь — катись с переправы! — Солдат задохнулся от злобы.
И без того бледное лицо его налилось мертвенной желтизной:
— Кровопийцы! Сволочи! Бей их, братцы!
— Ты что орёшь? — взвизгнул комендант. — Бунтовать?! Ты у меня побунтуешь… — В руке его плясал револьвер.
Толпа притихла, затаилась как перед бурей. Слышно было с трудом сдерживаемое дыхание.
— Плевал я на твой револьверт! — Солдат презрительно плюнул в сторону коменданта. — Поехали, солдатики. — И он дернул здоровой рукой поводья.
Лошадь тронулась, солдат покачнулся, но удержался, и повозка, скрипя колёсами, двинулась к мосту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131