– Это наглость с моей стороны, но муж одной особы начинает кое-что подозревать, и нам приходится быть чрезвычайно осторожными.
– Утром можешь тоже не беспокоиться. Я уйду рано, так что вся квартира будет в вашем распоряжении.
– Чудесно!
– Ну, я пойду.
Джимми собрал свои книги, пошел в спальню и разделся. Часы показывали четверть первого. Ночь была лунная. Он погасил свет и долго сидел на краю кровати. От далекого воя сирены с реки у него пробежали мурашки по спине. С улицы доносились звуки шагов, мужские и женские голоса, тихий молодой смех идущих домой парочек. Где-то играл граммофон. Джимми лежал на спине поверх одеяла. В окно проникал запах бензина, кислой требухи, пыльных мостовых. Пахло прелью неубранных каморок, в которых извивались одинокие мужские и женские тела, мучимые ночью и юной весной. Он лежал, уставившись сухими глазами в потолок, его тело горело и трепетало в лихорадке, как раскаленный докрасна металл.
Возбужденный женский шепот разбудил его; кто-то толчком открыл дверь:
– Я не хочу видеть его. Я не хочу видеть его. Ради Бога, Джимми, поговорите с ним. Я не хочу видеть его!
Элайн Оглторп, закутанная в простыню, вошла в комнату. Джимми вскочил с кровати.
– В чем дело?
– Спрячьте меня куда-нибудь. Я не хочу говорить с Джоджо, когда он в таком состоянии.
Джимми оправил свою пижаму.
– За спинкой кровати стоит шкаф.
– Хорошо… Джимми, будьте ангелом, поговорите с ним и заставьте его уйти.
Джимми угрюмо вышел в соседнюю комнату.
– Шлюха, шлюха! – кричал кто-то из окна.
Горел свет. Стэн, задрапированный, как индеец, в серое одеяло с розовыми полосами, сидел, скрючившись, между двумя кушетками, составленными вместе. Он бесстрастно глядел на Джона Оглторпа; тот, перегнувшись снаружи через подоконник, выл, размахивал руками и ругался, точно балаганный паяц. Его спутанные волосы падали на глаза. Он размахивал тросточкой, а в другой руке держал светло-палевую фетровую шляпу.
– Иди сюда, шлюха! Я тебя поймал на месте преступления… На месте преступления! Недаром предчувствие привело меня по пожарной лестнице в квартиру Лестера Джонса. – Он замолчал и уставился на Джимми широко открытыми, пьяными глазами. – А, вот он, младенец-репортер, желтый журналист! Посмотрите, какой у него невинный вид! Хотите знать, что я о вас думаю? Хотите знать, какого я о вас мнения? Я достаточно слышал о вас от Рут и других. Я знаю, вы считаете себя динамитчиком и человеком, чуждым всем нам… Вы – проститутка, газетная проститутка, оплачиваемая построчно! Вам нравится ваш желтый билет? Вы думаете, что я актер, артист, что я ничего не смыслю в этих вещах? Я слышал от Рут ваше мнение об актерах.
– Послушайте, мистер Оглторп, вы ошибаетесь, уверяю вас.
– Я себе читаю и молчу. Я из числа молчаливых наблюдателей. Я знаю, что каждая фраза, каждое слово, каждая запятая, которая появляется в газете, обдумана, обработана, отшлифована в интересах лиц, дающих объявления, и держателей акций. Река национальной жизни отравлена у самого источника!
– Валяйте, выкладывайте все! – закричал вдруг Стэн; он вскочил с кушетки и захлопал в ладоши.
– Я предпочитаю быть ничтожнейшим актеришкой на выходах… Я предпочитаю быть старушкой-уборщицей, подметающей сцену… Это лучше, чем сидеть в бархатном редакторском кресле самой большой газеты города. Быть актером – достойная, почетная, скромная, джентльменская профессия. – Речь внезапно оборвалась.
– Ну ладно, что же вы, в сущности, хотите от меня? – спросил Джимми, скрестив руки на груди.
– Ну вот, дождь пошел, – заговорил Оглторп дрожащим, хнычущим голосом.
– Вы бы лучше шли домой, – сказал Джимми.
– И пойду… Уйду туда, где нет шлюх – ни женщин-шлюх, ни мужчин-шлюх… Я уйду в великую ночь…
– Как ты думаешь, может он один дойти до дому, Стэн?
Стэн сидел на краю кушетки и трясся от смеха. Он пожал плечами.
– Моя кровь падет на твою голову, Элайн!.. Во веки веков… Ты слышишь? Во веки веков!.. В ночь, где никто не сидит и не издевается надо мной… Не думай, что я не вижу тебя… Если случится катастрофа, то не по моей вине.
– Спокойной но-очи! – заорал Стэн; в последнем спазме смеха он упал с кушетки и покатился по полу.
Джимми подошел к окну и посмотрел вниз на пожарную лестницу и на аллею. Оглторп исчез. Шел сильный дождь. Стены дома пахли мокрым кирпичом.
– Ну разве это не сумасшествие?
Он пошел к себе в комнату, не глядя на Стэна. В дверях мимо него шелково прошелестела Эллен.
– Я ужасно огорчена, Джимми… – начала она.
Он захлопнул дверь перед ее носом и повернул ключ.
– Проклятые дураки! Ведут себя как сумасшедшие! – проговорил он сквозь зубы. – Что они думают, черт бы их побрал?
Его руки были холодны и дрожали. Он натянул на себя одеяло. Он лежал и прислушивался к монотонному стуку дождя и журчанью льющейся по желобу воды. Время от времени холодный ветер ударял ему в лицо. В комнате все еще плавал мягкий запах кедрового дерева, исходивший от ее волос, от шелкового тела, только что лежавшего на его простынях.
Эд Тэтчер сидел на подоконнике, обложившись воскресными газетами. Его волосы поседели, а щеки были изборождены морщинами. Верхняя пуговица на широких брюках была расстегнута, чтобы дать простор круглому брюшку. Он сидел у открытого окна, глядя на сверкающий асфальт, на бесконечный поток автомобилей, сновавших во всех направлениях мимо желто-кирпичных рядов магазинов и краснокирпичной станции, на фронтоне которой висела черная доска с мерцающими золотыми буквами: «Пассаик». Из смежных квартир доносился жалобный воскресный скрежет граммофонов. На коленях у него лежало театральное приложение «Нью-Йорк таймс». Он смотрел слезящимися глазами в дрожащий зной и чувствовал, как его ребра напрягаются от неотступной боли. Он только что прочел заметку в отделе «В городе и свете».
Злым языкам дает обильную пищу то обстоятельство, что автомобиль молодого Стэнвуда Эмери ежевечерне дежурит у театра «Никербокер». Говорят, что он постоянно отвозит домой некую очаровательную юную актрису, которая вскоре обещает стать звездой первой величины. Стэнвуд Эмери – тот самый молодой джентльмен, отец которого является главой одной из наиболее уважаемых в городе юридических контор. Он недавно покинул Гарвардский университет при довольно неблагоприятных обстоятельствах и долгое время удивлял горожан выходками, которые, как мы уверены, являются лишь следствием избытка юношеского темперамента. Sapienti sat.
Три раза позвонили. Эд Тэтчер уронил газеты и поплелся к двери.
– Элли, как ты поздно! Я боялся, что ты совсем не придешь.
– Папа, разве я хоть раз тебя обманула?
– Нет-нет, дорогая.
– Как ты поживаешь? Как дела в конторе?
– Мистер Элберт в отпуску… Когда он вернется, я, должно быть, тоже получу отпуск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105