Впрочем, его ещё хватало, чтобы учить Инику.
В один прекрасный день, через неделю после отплытия Мартена, дочь Мудреца показалась на пороге павильона, который теперь занимал Генрих. Застав его над рукописью, спросила о смысле этой странной деятельности. Нелегко ей было объяснить, о чем идет речь, но поняв наконец цель и пользу, вытекавшие из такого искусства, она пришла в восторг от изобретательности белых, и немедленно пожелала сама приобщиться к этой тайне.
Шульц не имел ничего против: нашлось ещё одно развлечение, чтобы скрасить ожидание возвращения “Зефира” и “Ибекса”. Через пару дней он заметил, что Иника оказалась способной ученицей и быстро делает успехи. За две недели она научилась читать, за три — писать и считать до ста. Среди прочих вновь приобретенных знаний она усвоила и несколько десятков английских слов. Ему это доставляло все большее удовольствие, а её ежедневные визиты стали пробуждать в нем странное, но отнюдь не неприятное волнение.
Иника была хороша собой и привлекательна. Генрих напрасно повторял себе, что она ещё дитя, а не женщина. Касаясь её тонкой смуглой руки, помогая рисовать литеры и цифры, он ощущал дрожь внутри. Не мог удержаться от взглядов украдкой на её гладкие округлые плечи и стройную шею, когда та склонялась над листом бумаги, а от запаха её волос и горячего молодого тела у него кружилась голова.
Но она, казалось, не замечала впечатления, которое производит. Была любопытна и непосредственна, но не кокетлива. Чувства её ещё не пробудились, и во всяком случае особа Генриха не вызывала в ней никаких чувственных порывов.
Эта холодность, высокое положение, которое она занимала, и прежде всего то, что она была язычницей, удерживали Шульца от попыток сближения. Генрих считал, что молодые матросы, тайком совокуплявшиеся с индеанками и негритянками, совершают содомский грех, не говоря уже о том, что завлекаемые их чарами легко могут оказаться во власти дьявола и что эти отношения вызывают неизбежные скандалы с обманутыми мужьями или родственниками. Сам же он, карая или милуя виновных, должен был подавать пример сдержанности и порядочности.
Все это вместе взятое не нравилось ему с самого начала, с того самого решения, которое принял Мартен под губительным влиянием шевалье де Бельмона.
Союз с Мудрецом как-никак изрядно ограничивал свободу действий белых в Амахе и к тому же обходился все дороже. Разве не проще и дешевле было бы завоевать эту страну, обратив всех местных жителей в невольников, как это делали испанцы? У Мартена хватило бы на это сил, а реши он заодно окрестить этих людей — заслужил бы благословение Господне, спасая их души от вечных мук. Не стало бы хлопот и с женщинами для матросов, скандалов с ревнивыми мужьями и отцами, возни с набором добровольцев в плавание. Можно было бы править тут железной рукой, разместив с полсотни хорошо вооруженных людей во дворце Квиче за частоколом и установив меж двух мортир крест вместо мерзкого истукана Тлалока.
“ — Будь я на его месте, — думал Генрих о Мартене, — правил бы тут силой. И принудил бы этих дикарей к покорности и послушанию. Даже сделал бы для них гораздо больше, спася их души. Повелел бы повесить Уатолока, уничтожить изваяния его богов, а покидая этот край навсегда, вверил бы страну испанцам, которые все-таки католики. Нет, решай тут я, правил бы только силой.”
Даже мысленно он страшился добавить, что тогда учил бы Инику вовсе ни письму и грамоте. Запрещал себе категорически столь развратные и грешные мысли. Но прекрасно знал, что так бы все и было.
Весть о возвращении Мартена значительно опередила его прибытие в Нагуа, и даже появление кораблей в устье реки. Сообщил о нем далекий грохот барабанов, которые на рассвете загремели над лагуной, вызывая ответ других, скрытых в лесах вдоль берегов Амахи. Еще не взошло солнце, как ответил им большой барабан Уатолока, помещенный перед его домом за дворцовым холмом, и этот шум разбудил Шульца.
Генрих перепуганно вскочил и выбежал из павильона, не имея понятия, что означает этот переполох: бунт, внезапное нападение, наводнение, пожар?..
Внизу был слышен гул голосов; индейцы собирались на площади. От замка мчались посланцы Мудреца. Их он узнал по черно-красным украшениям из волос, но на его оклик те не обратили внимания. Тогда он пустился к орудиям, где ночевало несколько человек с “Зефира”, но по дороге встретил Инику.
Та спешила вниз, взволнованная, едва одетая, с распущенными волосами, без обычных украшений. Заметив Генриха, сверкнула зубами в улыбке.
— Вернулся! — крикнула она издалека. — Вернулся целым и невредимым!
Шульц понял, что речь идет о Мартене. Подумал, что её сияющее лицо и горящие глаза говорят о большем, чем радость за успех могущественного союзника её страны. И горечь стиснула ему сердце.
Иника задержалась перед ним.
— Пойдешь его встречать?
— Нет. А ты откуда знаешь, что он вернулся?
Девушка удивленно уставилась на него.
— Так говорят барабаны. Они в заливе. Мы вышлем пироги, чтобы перевезти сюда добычу с кораблей.
— А ты поплывешь с ними?
— О да! — воскликнула она. — Я не могу ждать.
— Я не могу плыть с тобой, — ответил он, силясь говорить спокойно и равнодушно. — Нужно все приготовить здесь.
— Так оставайся. Вечером мы вернемся. Привет, Ян, — произнесла она с немалым усилием на непонятном языке, оказавшемся куда труднее испанского. — Я правильно произношу эти слова?
Огромные костры горели у пристани, со всех сторон площади и вдоль дороги, ведущей к воротам в частоколе. Земля просыхала после ливня, который начался в полдень и не переставал несколько часов. Теперь распогодилось, и звезды засверкали в бездонной глубине неба.
Свита Квиче стояла в нескольких шагах за плечами владыки, который сидел, скрестив ноги, на циновках рядом с Шульцем. С другой стороны помоста, с оружием на караул ожидала прибытия белых двойная шеренга индейцев-мушкетеров, а отряд пушкарей с топорами и лопатами для отсыпки шанцев замыкал каре.
Когда шлюпка Мартена, шедшая на буксире у трех пирог, показалась в мерцающих багровых отсветах пламени, её приветствовали громкие крики и рукоплескания, которые правда тут же стихли от охватившего толпу изумления. Мартен стоял на корме, а рядом с ним Иника. Иника, преображенная до неузнаваемости, одетая в малайский саронг из тяжелой материи, затканной золотыми нитями; Иника, волосы которой были зачесаны высоко — на испанский манер-с резными гребнями из перламутра, украшенными золотом и жемчугами, с множеством ожерелий, спадающих на грудь, с брильянтовыми кольцами в ушах.
Мартен, смеясь, ей что-то говорил, а когда шлюпка поравнялась с пристанью, перескочил на помост и помог ей сойти на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
В один прекрасный день, через неделю после отплытия Мартена, дочь Мудреца показалась на пороге павильона, который теперь занимал Генрих. Застав его над рукописью, спросила о смысле этой странной деятельности. Нелегко ей было объяснить, о чем идет речь, но поняв наконец цель и пользу, вытекавшие из такого искусства, она пришла в восторг от изобретательности белых, и немедленно пожелала сама приобщиться к этой тайне.
Шульц не имел ничего против: нашлось ещё одно развлечение, чтобы скрасить ожидание возвращения “Зефира” и “Ибекса”. Через пару дней он заметил, что Иника оказалась способной ученицей и быстро делает успехи. За две недели она научилась читать, за три — писать и считать до ста. Среди прочих вновь приобретенных знаний она усвоила и несколько десятков английских слов. Ему это доставляло все большее удовольствие, а её ежедневные визиты стали пробуждать в нем странное, но отнюдь не неприятное волнение.
Иника была хороша собой и привлекательна. Генрих напрасно повторял себе, что она ещё дитя, а не женщина. Касаясь её тонкой смуглой руки, помогая рисовать литеры и цифры, он ощущал дрожь внутри. Не мог удержаться от взглядов украдкой на её гладкие округлые плечи и стройную шею, когда та склонялась над листом бумаги, а от запаха её волос и горячего молодого тела у него кружилась голова.
Но она, казалось, не замечала впечатления, которое производит. Была любопытна и непосредственна, но не кокетлива. Чувства её ещё не пробудились, и во всяком случае особа Генриха не вызывала в ней никаких чувственных порывов.
Эта холодность, высокое положение, которое она занимала, и прежде всего то, что она была язычницей, удерживали Шульца от попыток сближения. Генрих считал, что молодые матросы, тайком совокуплявшиеся с индеанками и негритянками, совершают содомский грех, не говоря уже о том, что завлекаемые их чарами легко могут оказаться во власти дьявола и что эти отношения вызывают неизбежные скандалы с обманутыми мужьями или родственниками. Сам же он, карая или милуя виновных, должен был подавать пример сдержанности и порядочности.
Все это вместе взятое не нравилось ему с самого начала, с того самого решения, которое принял Мартен под губительным влиянием шевалье де Бельмона.
Союз с Мудрецом как-никак изрядно ограничивал свободу действий белых в Амахе и к тому же обходился все дороже. Разве не проще и дешевле было бы завоевать эту страну, обратив всех местных жителей в невольников, как это делали испанцы? У Мартена хватило бы на это сил, а реши он заодно окрестить этих людей — заслужил бы благословение Господне, спасая их души от вечных мук. Не стало бы хлопот и с женщинами для матросов, скандалов с ревнивыми мужьями и отцами, возни с набором добровольцев в плавание. Можно было бы править тут железной рукой, разместив с полсотни хорошо вооруженных людей во дворце Квиче за частоколом и установив меж двух мортир крест вместо мерзкого истукана Тлалока.
“ — Будь я на его месте, — думал Генрих о Мартене, — правил бы тут силой. И принудил бы этих дикарей к покорности и послушанию. Даже сделал бы для них гораздо больше, спася их души. Повелел бы повесить Уатолока, уничтожить изваяния его богов, а покидая этот край навсегда, вверил бы страну испанцам, которые все-таки католики. Нет, решай тут я, правил бы только силой.”
Даже мысленно он страшился добавить, что тогда учил бы Инику вовсе ни письму и грамоте. Запрещал себе категорически столь развратные и грешные мысли. Но прекрасно знал, что так бы все и было.
Весть о возвращении Мартена значительно опередила его прибытие в Нагуа, и даже появление кораблей в устье реки. Сообщил о нем далекий грохот барабанов, которые на рассвете загремели над лагуной, вызывая ответ других, скрытых в лесах вдоль берегов Амахи. Еще не взошло солнце, как ответил им большой барабан Уатолока, помещенный перед его домом за дворцовым холмом, и этот шум разбудил Шульца.
Генрих перепуганно вскочил и выбежал из павильона, не имея понятия, что означает этот переполох: бунт, внезапное нападение, наводнение, пожар?..
Внизу был слышен гул голосов; индейцы собирались на площади. От замка мчались посланцы Мудреца. Их он узнал по черно-красным украшениям из волос, но на его оклик те не обратили внимания. Тогда он пустился к орудиям, где ночевало несколько человек с “Зефира”, но по дороге встретил Инику.
Та спешила вниз, взволнованная, едва одетая, с распущенными волосами, без обычных украшений. Заметив Генриха, сверкнула зубами в улыбке.
— Вернулся! — крикнула она издалека. — Вернулся целым и невредимым!
Шульц понял, что речь идет о Мартене. Подумал, что её сияющее лицо и горящие глаза говорят о большем, чем радость за успех могущественного союзника её страны. И горечь стиснула ему сердце.
Иника задержалась перед ним.
— Пойдешь его встречать?
— Нет. А ты откуда знаешь, что он вернулся?
Девушка удивленно уставилась на него.
— Так говорят барабаны. Они в заливе. Мы вышлем пироги, чтобы перевезти сюда добычу с кораблей.
— А ты поплывешь с ними?
— О да! — воскликнула она. — Я не могу ждать.
— Я не могу плыть с тобой, — ответил он, силясь говорить спокойно и равнодушно. — Нужно все приготовить здесь.
— Так оставайся. Вечером мы вернемся. Привет, Ян, — произнесла она с немалым усилием на непонятном языке, оказавшемся куда труднее испанского. — Я правильно произношу эти слова?
Огромные костры горели у пристани, со всех сторон площади и вдоль дороги, ведущей к воротам в частоколе. Земля просыхала после ливня, который начался в полдень и не переставал несколько часов. Теперь распогодилось, и звезды засверкали в бездонной глубине неба.
Свита Квиче стояла в нескольких шагах за плечами владыки, который сидел, скрестив ноги, на циновках рядом с Шульцем. С другой стороны помоста, с оружием на караул ожидала прибытия белых двойная шеренга индейцев-мушкетеров, а отряд пушкарей с топорами и лопатами для отсыпки шанцев замыкал каре.
Когда шлюпка Мартена, шедшая на буксире у трех пирог, показалась в мерцающих багровых отсветах пламени, её приветствовали громкие крики и рукоплескания, которые правда тут же стихли от охватившего толпу изумления. Мартен стоял на корме, а рядом с ним Иника. Иника, преображенная до неузнаваемости, одетая в малайский саронг из тяжелой материи, затканной золотыми нитями; Иника, волосы которой были зачесаны высоко — на испанский манер-с резными гребнями из перламутра, украшенными золотом и жемчугами, с множеством ожерелий, спадающих на грудь, с брильянтовыми кольцами в ушах.
Мартен, смеясь, ей что-то говорил, а когда шлюпка поравнялась с пристанью, перескочил на помост и помог ей сойти на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73