На “Зефире” осталась только белая команда, состоявшая из нескольких десятков людей, единственным желанием которых было убраться оттуда поскорее.
Но Мартен тянул. Хотел дождаться прибытия Уайта, Шульца и Бельмона — по крайней мере так он утверждал. Каротт и Хагстоун признали весомость его доводов; невозможно было затевать никакой экспедиции со столь скромным экипажем, а корабли из Англии должны были вернуться максимум через несколько недель.
На самом же деле Мартен не думал ни о каких экспедициях и даже не строил никаких планов, а если чего и ждал, то только знака от Иники. Полагал, что она скрылась вместе с остальными в каком-нибудь глухом селении в глубине страны, или нашла убежище в Хайхоле. Эта последняя возможность казалась ему наиболее правдоподобной, поскольку — как следовало из рассказа Хагстоуна — молодой Тотнак прибыл сюда с запоздавшей помощью и наверняка стоял лагерем поблизости, пока испанцы хозяйничали в окрестностях Нагуа.
Возвращение “Зефира” не могло пройти незамеченным обитателями тех селений, подступы к которым защищали джунгли и куда могли добраться только местные жители. Их барабаны донесли эту весть и до предгорных окраин Амахи, в Аколгуа и Хайхол, и её подтвердили беглецы из команды “Зефира”. Так что если Иника осталась в живых, то уже должна была знать, что Мартен вернулся. Если хотела видеть его и говорить, могла дать знать.
“ — Может быть, ей что-то мешает, — успокаивал он себя. Могло что-то случилось по дороге с её гонцом. Или обстоятельства пока не позволяют ей связаться со мной. А может, она ждет вестей от меня? Или усомнилась во мне, как и все?”
Эти мысли нестерпимо мучили его, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ян боялся, что когда Уайт с Бельмоном вернутся, придется уплыть, и никогда уже не узнает он о судьбе чудной девушки, которая — быть может — считает его предателем.
Больше он терпеть этого не мог. Сообщил Каротту, что намерен отправиться вверх по реке и вернется через две недели. Отобрал десять человек из старой своей команды и назавтра на рассвете отправился в путь, провожаемый недовольными взглядами французских моряков с “Ванно”, уже позабывших, что обязаны ему жизнью.
Вскоре после того, как шлюпка миновала первую излучину Амахи и её мелкий правый приток, милях в шести от Нагуа, в глубине джунглей зарокотали барабаны. Это было странно и непонятно, поскольку ни на реке, ни по её берегам Мартен не заметил ни малейшего следа людских существ. Но однако чьи-то глаза должны были следить за ними, ибо барабаны рокотали с перерывами целый день до самого вечера, и умолкли только тогда, когда шлюпка причалила к небольшому островку посреди главного русла, где команда провела ночь у костра.
Мартен не скрывал своих намерений. Да и ни к чему все это было. Знал, что за ним следят, и не смог бы противостоять нападению. Но не допускал, что им грозила серьезная опасность со стороны местных индейцев или жителей Хайхола. Он не стал бы сражаться, даже напади они: не хотел проливать кровь своих прежних союзников, что бы окончательно развенчало его в их глазах. Нет, он направлялся к ним открыто, как друг, не такой могущественный, как прежде, но не менее прямой и честный. Только таким образом мог он их убедить и достичь намеченной цели.
Потом пару дней шлюпка шла под парусом, пользуясь попутным ветром. Река по-прежнему оставалась пуста, берега безлюдны. Бескрайние леса, обширные болота, поросшие чащей кустов, тростника и камышами, тянулись по обе стороны. Многочисленные большие и малые притоки, ленивые и заболоченные, или быстрые и шумливые, вливались и слева, и справа, образуя иногда в устье целые озера и мелкие разливы. С них срывались тучи птиц и кружили над шлюпкой, но людей нигде видно не было.
Только на четвертый день на закате Мартен издали увидел столб дыма, поднимавшийся из-за деревьев. Чаща поредела, сквозь величественную колоннаду махагони, сурмий, жакаранд и гевей пробивались алые отблески костров, горевших на сухой расчищенной поляне, а на пологом песчаном берегу, который переходил в небольшой обрыв, сохли вытащенные из воды пироги.
Караулили их трое хайхолов, вооруженных копьями и луками. Когда шлюпка стала приближаться, один из них взобрался на обрыв и помчался к кострам. Двое оставшихся молча следили за пришельцами, не трогаясь с места, словно вид лодки с парусом был им совершенно безразличен. Не дрогнули, не заговорили даже тогда, когда двое белых матросов вбили в песок заостренный кол с цепью, удерживающей нос шлюпки.
Шагнув на берег, Мартен взглянул наверх, на обрыв, который возносился над головами, заслоняя обзор. Четыре силуэта индейцев в складчатых серапе показались на фоне угасающего заката. Он не мог различить их лица, но в одном из силуэтом узнал стройную фигуру молодого вождя.
— Приветствую тебя, Тотнак! — произнес он на наречии хайхолов.
— И тебе привет, — ответил Тотнак. — С чем ты пришел?
Мартен ответил не сразу. Не отводя взгляда, вытащил из-за пояса пистолет и, взяв его за ствол, подал Ворсту, стоявшему за ним. Потом таким же образом избавился от ножа и только тогда сказал:
— Я хочу говорить с Иникой.
Тотнак долго молчал, словно колеблясь. Они стояли лицом к лицу — индеец над самым краем обрыва, белый внизу, на песчаном берегу, разделенные небольшим пространством крутого откоса.
— Иди один, — наконец сказал Тотнак.
Костры широким полукругом окружали шатер из козьих шкур, вход в который заслоняла узорчатая шерстяная ткань, напоминавшая ковер. Вечерняя мгла стелилась над самой землей, образуя слабый багровый ореол вокруг огней. На фоне этого приглушенного сияния изредка сновали черные людские тени, а нечеткие силуэты сидящих временами чуть перемещались, когда кто-то подбрасывал хвороста в огонь. Слышен был тихий гул приглушенных голосов и треск поленьев.
Иника стояла перед шатром, уронив руки и гордо подняв голову. На ней было небесно-голубое серапе с разрезами на плечах, перехваченное на бедрах поясом, сплетенным из тонких ремешков. Багровый отблеск костра слабо озарял её лицо с правильными чертами и отражался в черных, широко раскрытых глазах, не согревая их взгляда. В глубине неподвижных зрачков, направленных на Мартена, было нечто твердое и холодное, как мрамор.
Молча выслушав его, она чуть качнула головой.
— Ты обманул и меня, и себя, — тихо произнесла Иника. Обманул моего отца и мой народ. Твой взор и твой голос, которые были для меня единственной истиной, лгали каждым взглядом и каждым словом. Путь, который ты мне указал, был ложным. Вел он только к твоим целям, а я, моя страна, мои замыслы — это были лишь средства, которыми ты воспользовался. Мы хотели жить в мире, а ты принес нам войну и смерть, хотя утверждал, что твои пушки и мушкеты сберегут мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Но Мартен тянул. Хотел дождаться прибытия Уайта, Шульца и Бельмона — по крайней мере так он утверждал. Каротт и Хагстоун признали весомость его доводов; невозможно было затевать никакой экспедиции со столь скромным экипажем, а корабли из Англии должны были вернуться максимум через несколько недель.
На самом же деле Мартен не думал ни о каких экспедициях и даже не строил никаких планов, а если чего и ждал, то только знака от Иники. Полагал, что она скрылась вместе с остальными в каком-нибудь глухом селении в глубине страны, или нашла убежище в Хайхоле. Эта последняя возможность казалась ему наиболее правдоподобной, поскольку — как следовало из рассказа Хагстоуна — молодой Тотнак прибыл сюда с запоздавшей помощью и наверняка стоял лагерем поблизости, пока испанцы хозяйничали в окрестностях Нагуа.
Возвращение “Зефира” не могло пройти незамеченным обитателями тех селений, подступы к которым защищали джунгли и куда могли добраться только местные жители. Их барабаны донесли эту весть и до предгорных окраин Амахи, в Аколгуа и Хайхол, и её подтвердили беглецы из команды “Зефира”. Так что если Иника осталась в живых, то уже должна была знать, что Мартен вернулся. Если хотела видеть его и говорить, могла дать знать.
“ — Может быть, ей что-то мешает, — успокаивал он себя. Могло что-то случилось по дороге с её гонцом. Или обстоятельства пока не позволяют ей связаться со мной. А может, она ждет вестей от меня? Или усомнилась во мне, как и все?”
Эти мысли нестерпимо мучили его, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ян боялся, что когда Уайт с Бельмоном вернутся, придется уплыть, и никогда уже не узнает он о судьбе чудной девушки, которая — быть может — считает его предателем.
Больше он терпеть этого не мог. Сообщил Каротту, что намерен отправиться вверх по реке и вернется через две недели. Отобрал десять человек из старой своей команды и назавтра на рассвете отправился в путь, провожаемый недовольными взглядами французских моряков с “Ванно”, уже позабывших, что обязаны ему жизнью.
Вскоре после того, как шлюпка миновала первую излучину Амахи и её мелкий правый приток, милях в шести от Нагуа, в глубине джунглей зарокотали барабаны. Это было странно и непонятно, поскольку ни на реке, ни по её берегам Мартен не заметил ни малейшего следа людских существ. Но однако чьи-то глаза должны были следить за ними, ибо барабаны рокотали с перерывами целый день до самого вечера, и умолкли только тогда, когда шлюпка причалила к небольшому островку посреди главного русла, где команда провела ночь у костра.
Мартен не скрывал своих намерений. Да и ни к чему все это было. Знал, что за ним следят, и не смог бы противостоять нападению. Но не допускал, что им грозила серьезная опасность со стороны местных индейцев или жителей Хайхола. Он не стал бы сражаться, даже напади они: не хотел проливать кровь своих прежних союзников, что бы окончательно развенчало его в их глазах. Нет, он направлялся к ним открыто, как друг, не такой могущественный, как прежде, но не менее прямой и честный. Только таким образом мог он их убедить и достичь намеченной цели.
Потом пару дней шлюпка шла под парусом, пользуясь попутным ветром. Река по-прежнему оставалась пуста, берега безлюдны. Бескрайние леса, обширные болота, поросшие чащей кустов, тростника и камышами, тянулись по обе стороны. Многочисленные большие и малые притоки, ленивые и заболоченные, или быстрые и шумливые, вливались и слева, и справа, образуя иногда в устье целые озера и мелкие разливы. С них срывались тучи птиц и кружили над шлюпкой, но людей нигде видно не было.
Только на четвертый день на закате Мартен издали увидел столб дыма, поднимавшийся из-за деревьев. Чаща поредела, сквозь величественную колоннаду махагони, сурмий, жакаранд и гевей пробивались алые отблески костров, горевших на сухой расчищенной поляне, а на пологом песчаном берегу, который переходил в небольшой обрыв, сохли вытащенные из воды пироги.
Караулили их трое хайхолов, вооруженных копьями и луками. Когда шлюпка стала приближаться, один из них взобрался на обрыв и помчался к кострам. Двое оставшихся молча следили за пришельцами, не трогаясь с места, словно вид лодки с парусом был им совершенно безразличен. Не дрогнули, не заговорили даже тогда, когда двое белых матросов вбили в песок заостренный кол с цепью, удерживающей нос шлюпки.
Шагнув на берег, Мартен взглянул наверх, на обрыв, который возносился над головами, заслоняя обзор. Четыре силуэта индейцев в складчатых серапе показались на фоне угасающего заката. Он не мог различить их лица, но в одном из силуэтом узнал стройную фигуру молодого вождя.
— Приветствую тебя, Тотнак! — произнес он на наречии хайхолов.
— И тебе привет, — ответил Тотнак. — С чем ты пришел?
Мартен ответил не сразу. Не отводя взгляда, вытащил из-за пояса пистолет и, взяв его за ствол, подал Ворсту, стоявшему за ним. Потом таким же образом избавился от ножа и только тогда сказал:
— Я хочу говорить с Иникой.
Тотнак долго молчал, словно колеблясь. Они стояли лицом к лицу — индеец над самым краем обрыва, белый внизу, на песчаном берегу, разделенные небольшим пространством крутого откоса.
— Иди один, — наконец сказал Тотнак.
Костры широким полукругом окружали шатер из козьих шкур, вход в который заслоняла узорчатая шерстяная ткань, напоминавшая ковер. Вечерняя мгла стелилась над самой землей, образуя слабый багровый ореол вокруг огней. На фоне этого приглушенного сияния изредка сновали черные людские тени, а нечеткие силуэты сидящих временами чуть перемещались, когда кто-то подбрасывал хвороста в огонь. Слышен был тихий гул приглушенных голосов и треск поленьев.
Иника стояла перед шатром, уронив руки и гордо подняв голову. На ней было небесно-голубое серапе с разрезами на плечах, перехваченное на бедрах поясом, сплетенным из тонких ремешков. Багровый отблеск костра слабо озарял её лицо с правильными чертами и отражался в черных, широко раскрытых глазах, не согревая их взгляда. В глубине неподвижных зрачков, направленных на Мартена, было нечто твердое и холодное, как мрамор.
Молча выслушав его, она чуть качнула головой.
— Ты обманул и меня, и себя, — тихо произнесла Иника. Обманул моего отца и мой народ. Твой взор и твой голос, которые были для меня единственной истиной, лгали каждым взглядом и каждым словом. Путь, который ты мне указал, был ложным. Вел он только к твоим целям, а я, моя страна, мои замыслы — это были лишь средства, которыми ты воспользовался. Мы хотели жить в мире, а ты принес нам войну и смерть, хотя утверждал, что твои пушки и мушкеты сберегут мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73