Они выпили, и зулусский воин в полной мере отдал должное спиртному, а Петр опять ел и ел. Мбулу уважительно поглядывал на окровавленную Петрову повязку – он уже знал, что под ней.
– Ты настоящий воин, Питер. Ты хочешь вернись своя страна? Я знаю, она далеко, там холодно, совсем как на горах Катламбы. Мне Чака говорил. Чака твой брат. Чака брат Мбулу. Мбулу твой брат. Все зулу брат Мбулу. Мбулу сделает все, что надо.
– А где Чака? Он жив, здоров?
– Чака жив, Чака здоров. Чака большой вождь зулу. Только он далеко там. Три солнца пути. Чака учит зулу бить белых. Пиф-паф – нужно много винтовка. Я обязательно передай Чаке привет брата Питера, да? Ты немножко сиди, я немножко спи, потом иди вместе.
Он сытно рыгнул, широчайше улыбнулся и, вытянув на земле свое громадное тело, тотчас уснул.
…Петр и Каамо сидели, касаясь плечами друг друга, и ничего не говорили, лишь изредка взглядывали один на другого. Говорить было нельзя: они бы захлебнулись в словах. Было очень тяжело, но причитаниями утишают боль только женщины.
Так они сидели долго. Час. Может быть, два часа.
В высоком небе плыли, чуть покачиваясь, облака. Только покачивались не они. Это одинокая пальма здесь, среди кустарников, раскачивалась на ветру, как человек при зубной маете.
Нежданно прокричала ржанка – сетулатсепи, что значит «кующая железо». Звонкое, металлическое «дзинь-дзинь-дзинь» этой птицы звучит всегда тревожно.
Зулус вскочил, будто и не спал.
– Мбулу смотри хороший сон. – Он сладко потянулся. – Время, Питер. Говори «прощай». Каамо обними Питера, Питер обними Каамо. Мы пошли.
И больше не было ни одного слова. Друзья молча обнялись, молча, не оглядываясь, двинулся Петр за проворным чернокожим гигантом. Мбулу должен был вывести его на португальскую территорию, к Моамбе.
Крепко-крепко зажав рот кулаком, Каамо обхватил ствол пальмы и немо раскачивался вместе с ним…

ЭПИЛОГ
ВОИН УМИРАЕТ В БОЮ

1
Пароход шел по Финскому заливу. Впереди уже показался Котлин, последний крупный остров перед Петербургом. Серое, скучное море было спокойным. Легкий туман висел над ним прозрачной кисеей. Апрельский день был теплым, но по балтийски сырым.
На второй палубе близ кормы стоял рослый, широкогрудый человек в котелке и пальто, небрежно наброшенном на плечи. Пассажиры давно приметили, что он ищет уединения. По одежде, по манерам и безупречному владению языками человек этот походил на иностранца. Однако по-особому стриженная борода, серые славянские глаза, ленивая медлительность движений, за которой угадывалась способность к движениям внезапным и стремительным, выдавали русского. Впрочем, гадать не приходилось: в списке пассажиров он значился как Петр Никитич Ковалев.
Он стоял, склонив голову, и, чуть прищурясь, смотрел на широкий пенный след, оставляемый пароходом. У самой кормы вода бурунилась и кипела, потом спадала в невысокие, плоские волны, оставляя на поверхности пузырящуюся пену. След тянулся белым, чуть изжелта шлейфом, постепенно исчезающим в дымке тумана.
«Вот так, – думал Петр, – и мои дела: бурлили, кипели, а прошли годы – они растаяли, исчезли, растворились в сумятице дней, оказавшись, в общем-то, никчемными».
Глухой, уже не больной болью отзывались в сердце бегучие воспоминания о войне в Африке, о расставаниях с друзьями и товарищами. Благополучно добравшись в конце 1901 года до Парижа, Петр хотел было обратиться к Паулю Крюгеру, который все еще мыкался по Европе, тщетно взывая о помощи бурам, но, рассудив, махнул рукой и нанялся рабочим на один из заводов Рено.
По газетам он следил за перипетиями окончания южноафриканской драмы. Переговоры, о которых говорил ему при последнем свидании Луис Бота, окончились неудачей: английское командование не хотело ни малейших компромиссов. Конец года и начало следующего прошли в редких и некрупных схватках бурских партизан с оккупантами, и снова возникла необходимость в мирных переговорах. Они состоялись и тянулись долго, но наконец 1 июня 1902 года в Варенигинге был подписан мир: бурские республики переходили под эгиду Великобритании.
Вскоре генералы Бота, Деларей и Девет отправились в Лондон выторговывать крохи самоуправления. Миссия их была печальной – унизительной и неудачной.
Кто знает, может быть, Петр навсегда остался бы во Франции, рядовой парижский пролетарий, не произойди одной почти случайной встречи. В маленьком ресторанчике, куда Петр – теперь уже Пьер – обычно заходил перекусить вечером, к нему однажды подсел какой-то худосочный, чахоточного вида блондин.
– Извините, месье, вы русский? – спросил он.
Петр медленно повернул к нему голову, оглядел спокойно, хотя сердце екнуло, и сказал:
– Русский.
– Мне хотелось бы поговорить с вами. Может, пройдемся?
Они долго бродили по улицам. Николай Гриневич пригласил его в субботу к себе.
– Соберутся земляки, поболтаем, вспомним матушку Русь…
Так Петр познакомился с группой эмигрировавших из России социал-демократов.
То были разные люди – и по своему положению, и по характерам, и по взглядам. Но на это Петр вначале не обращал внимания: просто он жадно вслушивался в разговоры о родине, старался понять, что там происходит, какая там нынче жизнь. Споры были нескончаемы. Спорили о целях и методах борьбы. Постепенно Петр понял, насколько разнообразна «окраска» его товарищей. Одни из них тянулись к эсерам, другие стояли на плехановских позициях, третьи, упорные и яростные, все чаще ссылались на Ленина.
Петр с головой ушел в политическую литературу: он не мог быть со всеми сразу, ему надо было определиться. Когда в феврале 1905 года он приготовил и прочел реферат о взаимоотношении рабочего класса и крестьянства в революции, Гриневич сказал с досадой:
– Еще один перекинулся в лагерь Ленина…
В первых числах апреля 1905 года с адресами явок и шифрованными письмами в Россию выехал новый партийный агент Петр Ковалев…
Вскипая и спадая, скользил в туманную дымку позади пенный след.
Впереди вставал уже остров Котлин с Кронштадтской крепостью, за ним – Петербург.
Петру вспомнилось, как тринадцать лет назад полуграмотным зеленым парнем покидал он родные берега. Берегов, впрочем, он и не видел: кидал жаркий уголь в ненасытное чрево парохода. Теперь он возвращался к матери-родине возмужавшим и закаленным, убежденным бойцом.
Он знал, на что потратить свои силы, – против чего и ради чего.
Петр поднял голову, поправил пальто на широких плечах. «Ну, Россия, принимай своего сына, и пусть солоно будет твоим ненавистным правителям!» Неторопливым, твердым шагом он двинулся к носу парохода, пристально вглядываясь в еще невидимый Петербург.

2
За окном чернел глухой ноябрьский вечер, но в комнатах этого богатого особняка, заполненных шорохом платьев, легким шарканьем подошв по паркету и негромким возбужденным говором, было светло и празднично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90