Но уж чего-то важного, значительного — непременно. Духота накатывала волнами. Кружа по атрию, Вер то и дело наклонялся к бассейну и черпал воду, смачивая лицо и шею. Тогда отражение бронзовой Либерты начинает рябить, и факел, отделившись от мускулистой руки, подплывал к самому бортику мраморного бассейна.
— Ну что, богиня, — фамильярно обратился Юний Вер к бронзовой Свободе, — по-моему, для тебя в Риме настают плохие времена. Пора бы тебе спуститься на землю да приструнить расшалившихся граждан.
Либерта не отвечала — она смотрела прямо перед собой. Позолоченный острозубый венец на ее голове слегка светился.
— Если имеешь глупость думать, что люди тебя любят, — продолжал рассуждать Вер, — то ты глубоко заблуждаешься. Люди лишь делают вид, что поклоняются тебе. На самом деле они бегут от тебя. Всю жизнь. Только такой сумасшедший, как Элий, мог устроить в своем доме твой алтарь.
Так и не дождавшись ответа от бронзовой собеседницы, Юний Вер вновь принялся расхаживать по атрию, рассматривая бесчисленные гипсовые и восковые слепки, выставленные на дубовых полках. В большинстве своем это были копии восковых масок императоров, начиная с Траяна Деция. Но даже в этом случае ряд был не полным, ибо к тому времени, как Траян Деций сделался императором и основал династию, род Дециев уже насчитывал около шестисот лет. Вер с удивлением отметил, что ни капли не завидует Элию. Разговаривая с Кассием Лентулом в Колизее, он пытался представить себя ненавистником аристократии, злопыхателем и бунтарем. И вот теперь, рассматривая эту портретную галерею, Вер понял, что и зависть, и ненависть он всегда лишь изображал. Он просто чувствовал себя другим. Не хуже и не лучше.
От всех Вер как будто огражден стеной, и попытки пробить ограду лишь увеличивают ее толщину. Красавец атлет, исполняющий желания гладиатор, плебей, но при этом гражданин Рима, а значит, и мира — то есть все в одном лице. Выдающийся и обычный. Он должен быть в самой гуще жизни, а он страдает от одиночества, как от аллергии — каждодневно, мучительно, без надежды на излечение. Аристократ Элий, напротив, не страдал от этого недуга вовсе. Он был своим в Афинской академии, на арене, в сенате. Какие бы безумные взгляды ни отстаивал, как бы нелепо себя ни вел, он повсюду был свой. Он с легкостью наживал себе врагов, но и друзья всегда находились.
Вер остановился возле полки с восковыми масками ближайших родственников Элия. Вот его дед — младший'сын императора Корнелия, сначала блестящий военный, затем преподаватель академии в Афинах — весьма странное занятие для члена императорской фамилии, — потом сенатор. Вот отец Элия Адриан, умерший в больнице от ран во время Третьей Северной войны, — Элий на него очень похож — тот же высокий лоб и тонкий нос. И… постой-ка, должен же быть еще старший брат, легионер Второго Парфянского легиона, погибший вместе с другими солдатами специальной когорты «Нереида». Тиберий Валериан Мессий Деций, где же он? Вер внимательно осмотрел полку. Маски Тиберия не было. Невероятно! Это безродному Веру могли из-за неразберихи и обилия подобных посылок не прислать посмертной маски его матери. Но Элию ее обязаны были доставить с нарочным! Бронзовая табличка с именем и датой рождения и смерти на месте. А маски нет. Опять «Нереида»! Вер почувствовал, как в висках гулко застучала кровь. «Нереида»… Почему он знает о ней так мало, если она имеет для него такое значение?! «Нереида» — он вновь и вновь повторял это слово, и кровь в висках стучала все громче, сердце бухало, будто молот по наковальне.
— «Нереида»! — выкрикнул он в духоту ночи.
Призыв прозвучал, но ответа не последовало. Вер подошел к окну, выходящему на улицу, и, скрестив руки на груди, принялся смотреть на освещенную фонарем мостовую и огромное дерево у входа, шатром берегущее возле себя чернильную тень. Гости скоро придут. Ждать осталось недолго.
Корнелий Икел вышел из принципария и направился к карцеру. Лагерь преторианцев и ночью освещен как днем, но префект претория нес с собой фонарь. Гвардеец, дежуривший у дверей карцера, приветствовал префекта. Тот небрежно махнул рукой в ответ и велел охраннику отправляться в караульное помещение. Гвардеец удивился — сам же префект претория отдал приказ охранять пленника как зеницу ока. Но приказ есть приказ, и гвардеец ушел, не задавая лишних вопросов. Префект отпер дверь в темную галерею с одинаковыми стальными дверьми. Всего камер было восемь. Но все они, кроме одной, в этот час пустовали. Икел открыл первую дверь и вошел. Человек лежал, скрючившись, на узкой железной кровати. Даже в камере с него не потрудились снять наручники. Обычно в изоляторе всегда прохладно, а зимой промозгло, но в эту ночь здесь царила нестерпимая духота. Кожа арестованного блестела от пота, а пестрая туника репортера промокла насквозь на спине и груди.
— А, начальник! — непочтительно приветствовал арестованный префекта претория.
Он мотнул головой в попытке отбросить со лба свесившуюся прядь, но волосы намертво прилипли в влажной коже.
— Ты плохо себя вел, Квинт, — Икел говорил тоном отца, который журит нерадивого сына.
— Чьи изображения ты держишь в ларарии, префект? Небось Юпитера или Марса. А я поставил милашку Клоцину, покровительницу клоак и тайных комнат. Ты, префект, не понимаешь, как это важно — чистота отхожих мест.
Запах уборной был нестерпим. Камеры изолятора не оборудованы смывными уборными специально — чтобы арестованные яснее чувствовали свое униженное положение. Можно издеваться над человеком и не нарушая закона. Икел уселся на единственный стул и несколько секунд изучающе смотрел на пленника. Тот тяжело дышал, пот катился по его лицу не только из-за жары — в поезде Квинт оказал отчаянное сопротивление фрументариям Икела, и бравые агенты сломали ему несколько ребер. Теперь каждый вздох причинял пленнику боль.
— Тебя послали разведать, чем занимается наш умненький Трион. А что сделал ты? — спросил наконец Корнелий Икел.
— Я узнал, — отвечал Квинт.
— Узнал…-повторил в задумчивости префект претория. — А потом решил вместо того, чтобы передать найденные материалы мне, отправить их в «Акту диурну». Так?
Он думал, что Квинт начнет отпираться, и тогда Икел его уличит, сообщив, что в «Плясунах» разговор Квинта с Лапитом был подслушан и весь — слово в слово — передан префекту. Но Икел ошибся. Квинт не стал ничего отрицать.
— Подобный материал не принадлежит агенту фрументариев или первому префекту претория. Это достояние римского народа. Всех без исключения. Опубликовать мое донесение в «Акте диурне» — единственный способ избежать гнева богов. Боги обожают, когда люди каются в грехах.
Икел смотрел на арестованного и чувствовал, как в груди его поднимается волна ярости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
— Ну что, богиня, — фамильярно обратился Юний Вер к бронзовой Свободе, — по-моему, для тебя в Риме настают плохие времена. Пора бы тебе спуститься на землю да приструнить расшалившихся граждан.
Либерта не отвечала — она смотрела прямо перед собой. Позолоченный острозубый венец на ее голове слегка светился.
— Если имеешь глупость думать, что люди тебя любят, — продолжал рассуждать Вер, — то ты глубоко заблуждаешься. Люди лишь делают вид, что поклоняются тебе. На самом деле они бегут от тебя. Всю жизнь. Только такой сумасшедший, как Элий, мог устроить в своем доме твой алтарь.
Так и не дождавшись ответа от бронзовой собеседницы, Юний Вер вновь принялся расхаживать по атрию, рассматривая бесчисленные гипсовые и восковые слепки, выставленные на дубовых полках. В большинстве своем это были копии восковых масок императоров, начиная с Траяна Деция. Но даже в этом случае ряд был не полным, ибо к тому времени, как Траян Деций сделался императором и основал династию, род Дециев уже насчитывал около шестисот лет. Вер с удивлением отметил, что ни капли не завидует Элию. Разговаривая с Кассием Лентулом в Колизее, он пытался представить себя ненавистником аристократии, злопыхателем и бунтарем. И вот теперь, рассматривая эту портретную галерею, Вер понял, что и зависть, и ненависть он всегда лишь изображал. Он просто чувствовал себя другим. Не хуже и не лучше.
От всех Вер как будто огражден стеной, и попытки пробить ограду лишь увеличивают ее толщину. Красавец атлет, исполняющий желания гладиатор, плебей, но при этом гражданин Рима, а значит, и мира — то есть все в одном лице. Выдающийся и обычный. Он должен быть в самой гуще жизни, а он страдает от одиночества, как от аллергии — каждодневно, мучительно, без надежды на излечение. Аристократ Элий, напротив, не страдал от этого недуга вовсе. Он был своим в Афинской академии, на арене, в сенате. Какие бы безумные взгляды ни отстаивал, как бы нелепо себя ни вел, он повсюду был свой. Он с легкостью наживал себе врагов, но и друзья всегда находились.
Вер остановился возле полки с восковыми масками ближайших родственников Элия. Вот его дед — младший'сын императора Корнелия, сначала блестящий военный, затем преподаватель академии в Афинах — весьма странное занятие для члена императорской фамилии, — потом сенатор. Вот отец Элия Адриан, умерший в больнице от ран во время Третьей Северной войны, — Элий на него очень похож — тот же высокий лоб и тонкий нос. И… постой-ка, должен же быть еще старший брат, легионер Второго Парфянского легиона, погибший вместе с другими солдатами специальной когорты «Нереида». Тиберий Валериан Мессий Деций, где же он? Вер внимательно осмотрел полку. Маски Тиберия не было. Невероятно! Это безродному Веру могли из-за неразберихи и обилия подобных посылок не прислать посмертной маски его матери. Но Элию ее обязаны были доставить с нарочным! Бронзовая табличка с именем и датой рождения и смерти на месте. А маски нет. Опять «Нереида»! Вер почувствовал, как в висках гулко застучала кровь. «Нереида»… Почему он знает о ней так мало, если она имеет для него такое значение?! «Нереида» — он вновь и вновь повторял это слово, и кровь в висках стучала все громче, сердце бухало, будто молот по наковальне.
— «Нереида»! — выкрикнул он в духоту ночи.
Призыв прозвучал, но ответа не последовало. Вер подошел к окну, выходящему на улицу, и, скрестив руки на груди, принялся смотреть на освещенную фонарем мостовую и огромное дерево у входа, шатром берегущее возле себя чернильную тень. Гости скоро придут. Ждать осталось недолго.
Корнелий Икел вышел из принципария и направился к карцеру. Лагерь преторианцев и ночью освещен как днем, но префект претория нес с собой фонарь. Гвардеец, дежуривший у дверей карцера, приветствовал префекта. Тот небрежно махнул рукой в ответ и велел охраннику отправляться в караульное помещение. Гвардеец удивился — сам же префект претория отдал приказ охранять пленника как зеницу ока. Но приказ есть приказ, и гвардеец ушел, не задавая лишних вопросов. Префект отпер дверь в темную галерею с одинаковыми стальными дверьми. Всего камер было восемь. Но все они, кроме одной, в этот час пустовали. Икел открыл первую дверь и вошел. Человек лежал, скрючившись, на узкой железной кровати. Даже в камере с него не потрудились снять наручники. Обычно в изоляторе всегда прохладно, а зимой промозгло, но в эту ночь здесь царила нестерпимая духота. Кожа арестованного блестела от пота, а пестрая туника репортера промокла насквозь на спине и груди.
— А, начальник! — непочтительно приветствовал арестованный префекта претория.
Он мотнул головой в попытке отбросить со лба свесившуюся прядь, но волосы намертво прилипли в влажной коже.
— Ты плохо себя вел, Квинт, — Икел говорил тоном отца, который журит нерадивого сына.
— Чьи изображения ты держишь в ларарии, префект? Небось Юпитера или Марса. А я поставил милашку Клоцину, покровительницу клоак и тайных комнат. Ты, префект, не понимаешь, как это важно — чистота отхожих мест.
Запах уборной был нестерпим. Камеры изолятора не оборудованы смывными уборными специально — чтобы арестованные яснее чувствовали свое униженное положение. Можно издеваться над человеком и не нарушая закона. Икел уселся на единственный стул и несколько секунд изучающе смотрел на пленника. Тот тяжело дышал, пот катился по его лицу не только из-за жары — в поезде Квинт оказал отчаянное сопротивление фрументариям Икела, и бравые агенты сломали ему несколько ребер. Теперь каждый вздох причинял пленнику боль.
— Тебя послали разведать, чем занимается наш умненький Трион. А что сделал ты? — спросил наконец Корнелий Икел.
— Я узнал, — отвечал Квинт.
— Узнал…-повторил в задумчивости префект претория. — А потом решил вместо того, чтобы передать найденные материалы мне, отправить их в «Акту диурну». Так?
Он думал, что Квинт начнет отпираться, и тогда Икел его уличит, сообщив, что в «Плясунах» разговор Квинта с Лапитом был подслушан и весь — слово в слово — передан префекту. Но Икел ошибся. Квинт не стал ничего отрицать.
— Подобный материал не принадлежит агенту фрументариев или первому префекту претория. Это достояние римского народа. Всех без исключения. Опубликовать мое донесение в «Акте диурне» — единственный способ избежать гнева богов. Боги обожают, когда люди каются в грехах.
Икел смотрел на арестованного и чувствовал, как в груди его поднимается волна ярости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109