Ведь на их производство затрачено больше времени, чем на саму работу!
- Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.
- Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.
- То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.
- Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон - никакая работа идти не может. Органически!
- Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, "огульно охаиваешь". Можно подумать, что ты... не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.
- Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.
- Плюйся. Тебе же хуже.
...Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс...
Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.
- Юра! Вышло-таки, вышло!
- Да.
- Разве ты не рад?
- Ну, рад.
- Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На Ученом совете. Вообрази эффект!
Юра молчал.
- Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем - гром среди ясного неба!
Юра молчал.
- Юра, почему ты так грубо молчишь?
- Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.
* * *
- Научная статья должна быть сухой, как порох.
Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра - заносчивый, отделанный, немного фразер.
Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.
- Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, - сказал Костя. - Есть еще порох в пороховницах!
Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.
- Юра, скажи на милость, что с тобой?
- Со мной? Решительно ничего.
- Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.
- Ты разучился за эти годы меня понимать.
"Вот тебе и дружба, - подумал Костя. - Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел".
- На чем же мы остановились?
- Преобразование Фурье входного сигнала...
- Ага: преобразование Фурье входного сигнала...
- Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, - сказал Юра, глядя на часы.
- А в чем дело?
- Есть надобность.
- Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
- Ну, на свидание.
"Этого нужно было ожидать, - думал Костя по дороге домой, - да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно".
"Домой, домой, - думал еще Костя, - много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом".
Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето - и уже зима. Даже газету - стыдно сказать! - прочесть некогда.
Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире?
Крупный заголовок бросился ему в глаза:
"ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ!"
Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи... В другом мире. Дальше, чем на Луне. "Космополитизм, - прочел он, это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры".
Театральные критики... Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней - маленький. Мальчик, я почему-то в это верю...
"...Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское..."
Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему - и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт - и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся - пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
"...Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством..." Это - уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Фу-ты, черт, ерунда какая.
В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
- Россия - родина приоритета, - сказал один.
Великолепно! Расскажу Надюше.
А Юра-то. На свидание пошел...
* * *
Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
"Только бы кто-нибудь из наших не сел, - подумал он, - начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки..."
Никто из "наших" не сел.
Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
"Боюсь я, что ли? - спросил он себя и ответил: - Боюсь".
- Улица Воинова, - закричала кондукторша. Тоже счастливая - едет дальше!
Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.
- Знойко, - сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.
"...Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте... Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом - друзья. А это..."
Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. "Большой" - не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: "Большой дом". Скажи так, и каждый вздрогнет.
Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой - окна первого этажа, а под ними стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?
Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома - милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого - цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так - прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
- Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.
- Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.
- То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.
- Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон - никакая работа идти не может. Органически!
- Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, "огульно охаиваешь". Можно подумать, что ты... не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.
- Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.
- Плюйся. Тебе же хуже.
...Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс...
Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.
- Юра! Вышло-таки, вышло!
- Да.
- Разве ты не рад?
- Ну, рад.
- Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На Ученом совете. Вообрази эффект!
Юра молчал.
- Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем - гром среди ясного неба!
Юра молчал.
- Юра, почему ты так грубо молчишь?
- Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.
* * *
- Научная статья должна быть сухой, как порох.
Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра - заносчивый, отделанный, немного фразер.
Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.
- Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, - сказал Костя. - Есть еще порох в пороховницах!
Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.
- Юра, скажи на милость, что с тобой?
- Со мной? Решительно ничего.
- Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.
- Ты разучился за эти годы меня понимать.
"Вот тебе и дружба, - подумал Костя. - Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел".
- На чем же мы остановились?
- Преобразование Фурье входного сигнала...
- Ага: преобразование Фурье входного сигнала...
- Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, - сказал Юра, глядя на часы.
- А в чем дело?
- Есть надобность.
- Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
- Ну, на свидание.
"Этого нужно было ожидать, - думал Костя по дороге домой, - да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно".
"Домой, домой, - думал еще Костя, - много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом".
Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето - и уже зима. Даже газету - стыдно сказать! - прочесть некогда.
Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире?
Крупный заголовок бросился ему в глаза:
"ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ!"
Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи... В другом мире. Дальше, чем на Луне. "Космополитизм, - прочел он, это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры".
Театральные критики... Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней - маленький. Мальчик, я почему-то в это верю...
"...Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское..."
Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему - и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт - и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся - пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
"...Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством..." Это - уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Фу-ты, черт, ерунда какая.
В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
- Россия - родина приоритета, - сказал один.
Великолепно! Расскажу Надюше.
А Юра-то. На свидание пошел...
* * *
Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
"Только бы кто-нибудь из наших не сел, - подумал он, - начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки..."
Никто из "наших" не сел.
Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
"Боюсь я, что ли? - спросил он себя и ответил: - Боюсь".
- Улица Воинова, - закричала кондукторша. Тоже счастливая - едет дальше!
Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.
- Знойко, - сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.
"...Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте... Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом - друзья. А это..."
Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. "Большой" - не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: "Большой дом". Скажи так, и каждый вздрогнет.
Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой - окна первого этажа, а под ними стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?
Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома - милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого - цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так - прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66