.."
- Мама, я буду есть кашу.
- Погоди, маленький, сейчас.
- Я большой. Я тебя люблю.
- Знаю, деточка.
"...Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"...".
- Мама!!
- Деточка, кушай сам.
Юрка взял ложку и стал шуровать.
"...Как ничтожных козявок, раздавит жалкую шайку презренных предателей родины советский народ-богатырь. "Если враг не сдается, его уничтожают" (А.М.Горький)".
Почему-то она прочла: "Если врач не сдается, его уничтожают". Очень страшно. Она встала, ища, что бы сделать. Газета не слушалась, она ее уронила.
А Юрка поднял к ней требовательное, кругом испачканное кашей лицо:
- Поцелуй.
Она схватила его крепко, отчаянно и стала целовать куда попало, в кашу.
* * *
По лицу Софьи Марковны ничего нельзя было сказать. То же энергичное, заботливое лицо, разве что на одну тень бледнее. А руки суетливо вертели стальной молоточек. Поворачивалась, взблескивая на солнце, никелированная головка. Молоточек прыгал, а лицо было спокойно.
- Ничего не поделаешь, Наденька. Будем бодры.
- Как же мы без вас? - спросила Надя.
- Ничего, не бойтесь. Будьте бодры, и он поправится. Это не суеверие, а медицинский факт. Мне приходилось видеть, как человек спасал человека любовью и бодростью, ничем другим.
- Но ему стало хуже! Неужели опять все сначала?
- Не думаю. Это временное ухудшение на фоне обратного развития болезни.
- Ухудшение без причины?
- Причины всегда есть, только мы не всегда их знаем. Возможно, это реакция на внешние события.
- Газеты?
- Ну да. Это моя ошибка. Рано я ему стала давать газеты. Надо было беречь его от травмирующих впечатлений.
- От жизни, значит?
- Зачем так горько? - Софья Марковна положила на Надину руку свою, мягкую, полную, небольшую. - Вы еще очень молоды. Вам предстоит долгая жизнь. И вы увидите, что она не вся такая.
Рука лежала совсем близко от Надиных губ - хотелось ее поцеловать. Она спросила глазами: можно? Софья Марковна замотала головой: нельзя.
- Софья Марковна... А вы-то как? Вы-то как будете?
- Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я - ванька-встанька.
- Будете искать работу?
- Конечно. Скоты предлагали - на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди. Может быть, как раз зачерствелость так называемых "здоровых" - уклонение от нормы. А эти... Болезнь - сверху, а в глубине - душа. Обиженная, раненная, а живая...
Надя слушала. Костина душа...
- Да, за эту "душу" много мне попадало. Прорабатывали: идеализм. В наше время назвать человека идеалистом значило похвалить. Удивительно, как смещаются понятия.
В кабинет заглянула сестра:
- Софья Марковна, Петров беспокоится.
- Иду.
Она поправила шапочку, встала и пошла к двери на тяжелых, отечных ногах.
Надя осталась одна. Маленький радиоприемник чуть слышно наигрывал танцевальную музыку. Шепот беззаботности. Хорошо было слушать его, ни о чем не думая, пока это было возможно. Подольше.
Софья Марковна вернулась.
- Насчет души, - сказала она сразу, словно и не выходила. - У нас принято считать, что души нет. А все-таки, откуда название: "душевные болезни"? Нет, что-то такое есть, не все ли равно, как назвать: душа, личность... Слова, ведь они мало что значат...
Маленький приемник продолжал свою призрачную деятельность, тихонько нашептывая, все о своем.
- Не умеем мы лечить по-настоящему. Бродим в потемках, ощупью. А много ли сделаешь ощупью?
- Вы много, много делаете, - сказала Надя. Софья Марковна ее не слушала.
- Люби больного, - сказала она куда-то в пространство. - В этом все. Не умеешь любить - не ходи во врачи! Нечего тебе там делать. Говорят, любви в институте не научишь. А может быть, и научишь? Курс любви... Экзамен по любви... Не так смешно, как кажется.
Зазвонил телефон.
- Слушаю, - сказала Софья Марковна. - Десятое отделение.
Трубка заговорила маленьким, торопливым, металлическим голоском. Слов нельзя было разобрать, но слышно было, как на другом конце провода бьет тревогу человеческая душа.
Софья Марковна слушала, а трубка говорила-говорила, плакала, билась в ее руках, просила, требовала и, наконец, замолкла. Тогда Софья Марковна печально сказала в трубку:
- Милая моя, хорошая, ничего не могу для вас сделать. Я здесь больше не работаю. Сдала отделение Владимиру Павловичу.
* * *
Рувиму Израилевичу позвонили из поликлиники:
- Доктор Левин? Примите телефонограмму. Сегодня, 16 января, в 17.00 состоится общее собрание рабочих и служащих. Повестка дня: разоблачение шайки врачей - шпионов и убийц. Ваша явка обязательна. Записали?
- Записал, - сказал доктор Левин.
Он пошел в столовую. Положив перед собой тяжелые, неподвижные руки, он некоторое время думал.
- Рувим, тебе пора пить кефир, - сказала Роза.
- Выпью.
- Что с тобой? - спросила Роза.
- Ничего. Сегодня к пяти часам вызывают в поликлинику.
Роза встрепенулась:
- Не ходи, Рувим.
- Я пойду.
Часы показывали два часа: четырнадцать. Три часа ему оставалось.
Он выпил кефир. Потом снова положил на желтую клеенку свои руки, сидел и думал. Думал он до шестнадцати тридцати. В шестнадцать тридцать он встал.
- Не ходи, Рувим, - сказала Роза. - Или тебе больше всех нужно?
- Я думал о великом Бехтереве, - ответил Рувим. - Как ты думаешь, пошел бы он или нет? Пошел бы.
Роза помогла ему одеться. Рувим, сухой и гордый, застегнул пальто до самого верха, надел высокую меховую шапку и, скованно подымая ноги, вставил их в черные суконные боты.
- Идем, Роза, пора.
По улице он шел стройно, внимательно, обходя длинные ледяные дорожки, прокатанные мальчишками. Сегодня ему особенно ни к чему было сломать себе шейку бедра.
Оставив, как всегда. Розу в вестибюле, он надел халат и поднялся по широкой лестнице с ковровой дорожкой, застланной полотном. Чудесный запах охватил его - строгий запах лечебницы. Он привык любить его за всю свою жизнь. Каждый раз, входя в больницу, поликлинику, амбулаторию, он слышал этот запах и любил его. И сегодня он вдыхал его - верный, честный, рабочий запах - и наслаждался им, как никогда.
В зале было тесно, всюду толпились, вставали, садились, разговаривали белые халаты. Белый халат - символ чести.
Доктор Левин шел по проходу, и белые халаты расступались, пропуская его вперед. Он сел в первом ряду и поставил перед собой палку, строго приказав ей стоять вертикально. Обе руки его опирались на серебряный набалдашник, и они не дрожали. Он был собой доволен. Он вошел, как нужно, и сел, как нужно.
Собрание началось. Рувим Израилевич слушал очень внимательно, хотя заранее знал все, о чем будет идти речь. Его интересовало другое: кто будет говорить и как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
- Мама, я буду есть кашу.
- Погоди, маленький, сейчас.
- Я большой. Я тебя люблю.
- Знаю, деточка.
"...Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"...".
- Мама!!
- Деточка, кушай сам.
Юрка взял ложку и стал шуровать.
"...Как ничтожных козявок, раздавит жалкую шайку презренных предателей родины советский народ-богатырь. "Если враг не сдается, его уничтожают" (А.М.Горький)".
Почему-то она прочла: "Если врач не сдается, его уничтожают". Очень страшно. Она встала, ища, что бы сделать. Газета не слушалась, она ее уронила.
А Юрка поднял к ней требовательное, кругом испачканное кашей лицо:
- Поцелуй.
Она схватила его крепко, отчаянно и стала целовать куда попало, в кашу.
* * *
По лицу Софьи Марковны ничего нельзя было сказать. То же энергичное, заботливое лицо, разве что на одну тень бледнее. А руки суетливо вертели стальной молоточек. Поворачивалась, взблескивая на солнце, никелированная головка. Молоточек прыгал, а лицо было спокойно.
- Ничего не поделаешь, Наденька. Будем бодры.
- Как же мы без вас? - спросила Надя.
- Ничего, не бойтесь. Будьте бодры, и он поправится. Это не суеверие, а медицинский факт. Мне приходилось видеть, как человек спасал человека любовью и бодростью, ничем другим.
- Но ему стало хуже! Неужели опять все сначала?
- Не думаю. Это временное ухудшение на фоне обратного развития болезни.
- Ухудшение без причины?
- Причины всегда есть, только мы не всегда их знаем. Возможно, это реакция на внешние события.
- Газеты?
- Ну да. Это моя ошибка. Рано я ему стала давать газеты. Надо было беречь его от травмирующих впечатлений.
- От жизни, значит?
- Зачем так горько? - Софья Марковна положила на Надину руку свою, мягкую, полную, небольшую. - Вы еще очень молоды. Вам предстоит долгая жизнь. И вы увидите, что она не вся такая.
Рука лежала совсем близко от Надиных губ - хотелось ее поцеловать. Она спросила глазами: можно? Софья Марковна замотала головой: нельзя.
- Софья Марковна... А вы-то как? Вы-то как будете?
- Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я - ванька-встанька.
- Будете искать работу?
- Конечно. Скоты предлагали - на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди. Может быть, как раз зачерствелость так называемых "здоровых" - уклонение от нормы. А эти... Болезнь - сверху, а в глубине - душа. Обиженная, раненная, а живая...
Надя слушала. Костина душа...
- Да, за эту "душу" много мне попадало. Прорабатывали: идеализм. В наше время назвать человека идеалистом значило похвалить. Удивительно, как смещаются понятия.
В кабинет заглянула сестра:
- Софья Марковна, Петров беспокоится.
- Иду.
Она поправила шапочку, встала и пошла к двери на тяжелых, отечных ногах.
Надя осталась одна. Маленький радиоприемник чуть слышно наигрывал танцевальную музыку. Шепот беззаботности. Хорошо было слушать его, ни о чем не думая, пока это было возможно. Подольше.
Софья Марковна вернулась.
- Насчет души, - сказала она сразу, словно и не выходила. - У нас принято считать, что души нет. А все-таки, откуда название: "душевные болезни"? Нет, что-то такое есть, не все ли равно, как назвать: душа, личность... Слова, ведь они мало что значат...
Маленький приемник продолжал свою призрачную деятельность, тихонько нашептывая, все о своем.
- Не умеем мы лечить по-настоящему. Бродим в потемках, ощупью. А много ли сделаешь ощупью?
- Вы много, много делаете, - сказала Надя. Софья Марковна ее не слушала.
- Люби больного, - сказала она куда-то в пространство. - В этом все. Не умеешь любить - не ходи во врачи! Нечего тебе там делать. Говорят, любви в институте не научишь. А может быть, и научишь? Курс любви... Экзамен по любви... Не так смешно, как кажется.
Зазвонил телефон.
- Слушаю, - сказала Софья Марковна. - Десятое отделение.
Трубка заговорила маленьким, торопливым, металлическим голоском. Слов нельзя было разобрать, но слышно было, как на другом конце провода бьет тревогу человеческая душа.
Софья Марковна слушала, а трубка говорила-говорила, плакала, билась в ее руках, просила, требовала и, наконец, замолкла. Тогда Софья Марковна печально сказала в трубку:
- Милая моя, хорошая, ничего не могу для вас сделать. Я здесь больше не работаю. Сдала отделение Владимиру Павловичу.
* * *
Рувиму Израилевичу позвонили из поликлиники:
- Доктор Левин? Примите телефонограмму. Сегодня, 16 января, в 17.00 состоится общее собрание рабочих и служащих. Повестка дня: разоблачение шайки врачей - шпионов и убийц. Ваша явка обязательна. Записали?
- Записал, - сказал доктор Левин.
Он пошел в столовую. Положив перед собой тяжелые, неподвижные руки, он некоторое время думал.
- Рувим, тебе пора пить кефир, - сказала Роза.
- Выпью.
- Что с тобой? - спросила Роза.
- Ничего. Сегодня к пяти часам вызывают в поликлинику.
Роза встрепенулась:
- Не ходи, Рувим.
- Я пойду.
Часы показывали два часа: четырнадцать. Три часа ему оставалось.
Он выпил кефир. Потом снова положил на желтую клеенку свои руки, сидел и думал. Думал он до шестнадцати тридцати. В шестнадцать тридцать он встал.
- Не ходи, Рувим, - сказала Роза. - Или тебе больше всех нужно?
- Я думал о великом Бехтереве, - ответил Рувим. - Как ты думаешь, пошел бы он или нет? Пошел бы.
Роза помогла ему одеться. Рувим, сухой и гордый, застегнул пальто до самого верха, надел высокую меховую шапку и, скованно подымая ноги, вставил их в черные суконные боты.
- Идем, Роза, пора.
По улице он шел стройно, внимательно, обходя длинные ледяные дорожки, прокатанные мальчишками. Сегодня ему особенно ни к чему было сломать себе шейку бедра.
Оставив, как всегда. Розу в вестибюле, он надел халат и поднялся по широкой лестнице с ковровой дорожкой, застланной полотном. Чудесный запах охватил его - строгий запах лечебницы. Он привык любить его за всю свою жизнь. Каждый раз, входя в больницу, поликлинику, амбулаторию, он слышал этот запах и любил его. И сегодня он вдыхал его - верный, честный, рабочий запах - и наслаждался им, как никогда.
В зале было тесно, всюду толпились, вставали, садились, разговаривали белые халаты. Белый халат - символ чести.
Доктор Левин шел по проходу, и белые халаты расступались, пропуская его вперед. Он сел в первом ряду и поставил перед собой палку, строго приказав ей стоять вертикально. Обе руки его опирались на серебряный набалдашник, и они не дрожали. Он был собой доволен. Он вошел, как нужно, и сел, как нужно.
Собрание началось. Рувим Израилевич слушал очень внимательно, хотя заранее знал все, о чем будет идти речь. Его интересовало другое: кто будет говорить и как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66