Травинка гнулась. Дойдя до конца, божья коровка каждый раз падала на землю лапками вверх, некоторое время барахталась и снова начинала свое восхождение.
Костя взял ее, посадил на палец и подул ей в крылышки. Она затрепыхалась, выпустила из-под желтого панциря черные слюдяные занавесочки и улетела.
Если смотреть так близко, олений мох-ягель кажется лесом. Каждый стволик - крохотная березка, покрытая инеем. Спичка, которую он бросил, закуривая, лежала в этом лесу, как бревно.
...Маленький мир со своими происшествиями, со своим маленьким, медленным временем. Божьей коровке тоже, верно, казалось, что она занята делом. Когда она ползла вверх и падала, происходили события и текло ее собственное, божье-коровское время.
Давно же он не был в лесу, не видел этой сухой, теплой, колючей земли с пепельной подкладкой. Бесплодная, прелестная северная земля. Он осторожно поцеловал ее и оглянулся - не видит ли Юра?
...На пляже было пусто - ни души на всей дуге, сколько видит глаз. Ноги тонули в сухом, податливом, сероватом песке. В песке было много палочек, сухих черноватых водорослей, и все это пахло морем. Подумаешь, море: мелкое, ручное, смиренное, а пахнет... Они разделись.
- Постой, Юра, что это у тебя? Ты был ранен?
- Ну да. А что?
- Почему ты мне не говорил никогда?
- А чего говорить? Подумаешь, заслуга какая! Не повезло, стукнуло. Это не заслуга, а вина.
- Глуповато.
- Почему? Ранен - виноват. Заболел - виноват, так тебе, сукиному сыну, и надо. Попал в тюрьму - виноват. Умер - трижды виноват.
- Это какая-то ересь, да еще книжная.
- Есть отчасти. Мы ведь до того сформированы книгами, что иногда трудно разобрать, где мы, где они...
"Был ранен, а мне не сказал, - думал Костя, - как же я теперь спрошу его, что с ним?"
Они долго шли в море - по колени, по бедра, по пояс - и наконец вошли в теплую, светлую, сладкую воду. Юра плыл сильным, щегольским кролем, Костя спокойным брассом, рассекая воду перед лицом горизонтально сложенной лопаточкой рук. Ему было жаль погружать голову, он оставил глаза над водой, и перед ними было все море - атласное, полосатое, теперь уже вечерне-сиреневое. Море на уровне глаз. Он видел и словно дышал глазами. Видел дымки черноватых туч над серьезным оранжевым краем неба, и лиловую голубизну вверху, и спящую чайку, строго белевшую на валуне, - видел и не мог надышаться.
Заплыли далеко. Юра вынул из воды мокрую кудрявую голову и лег на спину. Костя лег рядом и спросил:
- Хорошо?
- Очень, - неожиданно просто ответил Юра. ...Юра, говорящий просто! Бедный, с ним действительно нехорошо...
К станции они выходили уже ночью и сбились с пути. Днем все это выглядело иначе. А ночь была светлая, развернутая, теплая, с поющими комарами. Облака в небе - жидкие, как болтаная простокваша, и между ними кое-где бледные звезды. Они шли по шоссе, остро шуршащему галькой. Вдруг Юра остановился:
- Смотри, что это?
Впереди загадочно зажигались и гасли попеременно два красных глаза. Гас один, зажигался другой.
- Переезд, - объяснил Костя. - Предупреждающие огни. Поезд идет. Обождем.
Постояли.
- Костя, - сказал Юра странным голосом и оборвал.
- Что? Говори!
- Нет, это так...
- Не ври. Ты что-то хотел мне сказать.
- Ничего особенного. Просто я вспомнил... одного человека. Он, когда говорит, тоже открывает - то один глаз, то другой...
- С этим человеком что-то связано? Говори. Не тяни душу.
- Не сейчас. Еще не сейчас. После когда-нибудь я тебе все скажу. Обещаю. А пока что - не приставай. Можешь ты наконец не приставать ко мне?
- Не ори. Припадочный. Разумеется, я приставать не буду. Когда я к тебе приставал?
- Всю жизнь.
Мимо, истошно крича, пронесся поезд с горьким дымом и искрами из трубы. Красные огни погасли.
Домой приехали поздно.
Костя поднялся по лестнице и хотел открыть дверь своим ключом, но не успел. Ему открыла Ольга Федоровна и сразу громко заплакала.
- Ольга Федоровна, что случилось? Ради бога... Надюша?
Ольга Федоровна подняла черный шелковый подол, громко высморкалась и рыдая сказала:
- Константин Исаакович, у вас сын родился.
Спустя десять минут, после всех ахов, охов и расспросов, он позвонил Юре.
- Юра! Какая новость! У меня сын родился!
- Тоже - новость. Давно знаю и поздравляю. Только что хотел тебе звонить.
- Откуда ты знаешь?
- От Лили, конечно. Она же и отвезла Надю в больницу.
И вот они сидели за столом и пили за нового человека, маленького, загадочного, про которого только и известно, что он - мужчина. Наташа не спала, и ей дали самую капельку, с чаем. Все говорили о сыне. Как это непривычно звучало: сын! Косте было стыдно, но он гордился. И тем, что мальчик, и весом, и ростом.
- Леонилла Илларионовна, а средний рост какой?
- Пятьдесят. А ваш - пятьдесят семь! Гренадер! Она была весела, в ударе.
- Исключительно правильные роды. Молодец Надя! Очень интенсивная родовая деятельность. Когда отошли воды...
Костя смотрел ей в рот, слушал. И он когда-то считал эту женщину неприятной! Вот дурак!
Тут раздался тонкий, словно ненастоящий, голосок с кровати.
- А как вы назовете мальчика? - спросила Наташа. Костя поднял рюмку и поглядел Юре в глаза:
- А ты как думаешь? Как мы его назовем?
- Не знаю.
- Юрой, конечно! - заорал Костя. - И будут у нас два Юры: большой и маленький.
- Не надо, - вдруг сказал Юра.
- Ты с ума сошел. У нас с Надюшей давно решено: если мальчик, то Юра.
- Черт с тобой. Называй, как хочешь.
Только прощаясь с Костей под утро, Юра сжал ему руку и сказал:
- Спасибо, друг.
* * *
Странно быть отцом.
Особенно таким - теоретическим - отцом, который и сына-то своего ни разу не видел.
Всю эту неделю, пока Надя не выписалась из больницы, он провел как-то суматошно. Непрерывно звонил телефон, поздравляли. Как будто весь город радовался, что у него сын. Механически он отвечал на единственный вопрос, на который мог ответить:
- Четыре. Пятьдесят семь.
- У, богатырь! - говорили ему. А он гордился.
В вестибюле родильного дома он каждый день с удовлетворением читал замечательную строчку: "Левина Н. Мальчик. 4 кг 57 см".
Он приносил цветы. Много цветов. Целые вороха пионов - малиновых, белых, розовых, пахнущих лимоном, с каплями воды на холодных лепестках.
Надюша писала коротко: "Дорогой Костя! Чувствую себя хорошо. Спасибо за цветы. Из еды ничего не надо. Мальчик тоже здоров. Крепко целую. Н.".
Он вертел в руках записку, ища в ней чего-то нового. Снова перечитывал список. Ему казалось, что все с завистью читают именно его строчку: Мальчик. Четыре. Пятьдесят семь. Его сын и в самом деле был в списке самым высоким! Но не самым толстым... Была, оказывается, чудо-девочка: четыре восемьсот... Костя невзлюбил эту девочку. Презирая себя, он сказал какой-то бабушке, тоже внимательно изучавшей список:
- Не в весе счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Костя взял ее, посадил на палец и подул ей в крылышки. Она затрепыхалась, выпустила из-под желтого панциря черные слюдяные занавесочки и улетела.
Если смотреть так близко, олений мох-ягель кажется лесом. Каждый стволик - крохотная березка, покрытая инеем. Спичка, которую он бросил, закуривая, лежала в этом лесу, как бревно.
...Маленький мир со своими происшествиями, со своим маленьким, медленным временем. Божьей коровке тоже, верно, казалось, что она занята делом. Когда она ползла вверх и падала, происходили события и текло ее собственное, божье-коровское время.
Давно же он не был в лесу, не видел этой сухой, теплой, колючей земли с пепельной подкладкой. Бесплодная, прелестная северная земля. Он осторожно поцеловал ее и оглянулся - не видит ли Юра?
...На пляже было пусто - ни души на всей дуге, сколько видит глаз. Ноги тонули в сухом, податливом, сероватом песке. В песке было много палочек, сухих черноватых водорослей, и все это пахло морем. Подумаешь, море: мелкое, ручное, смиренное, а пахнет... Они разделись.
- Постой, Юра, что это у тебя? Ты был ранен?
- Ну да. А что?
- Почему ты мне не говорил никогда?
- А чего говорить? Подумаешь, заслуга какая! Не повезло, стукнуло. Это не заслуга, а вина.
- Глуповато.
- Почему? Ранен - виноват. Заболел - виноват, так тебе, сукиному сыну, и надо. Попал в тюрьму - виноват. Умер - трижды виноват.
- Это какая-то ересь, да еще книжная.
- Есть отчасти. Мы ведь до того сформированы книгами, что иногда трудно разобрать, где мы, где они...
"Был ранен, а мне не сказал, - думал Костя, - как же я теперь спрошу его, что с ним?"
Они долго шли в море - по колени, по бедра, по пояс - и наконец вошли в теплую, светлую, сладкую воду. Юра плыл сильным, щегольским кролем, Костя спокойным брассом, рассекая воду перед лицом горизонтально сложенной лопаточкой рук. Ему было жаль погружать голову, он оставил глаза над водой, и перед ними было все море - атласное, полосатое, теперь уже вечерне-сиреневое. Море на уровне глаз. Он видел и словно дышал глазами. Видел дымки черноватых туч над серьезным оранжевым краем неба, и лиловую голубизну вверху, и спящую чайку, строго белевшую на валуне, - видел и не мог надышаться.
Заплыли далеко. Юра вынул из воды мокрую кудрявую голову и лег на спину. Костя лег рядом и спросил:
- Хорошо?
- Очень, - неожиданно просто ответил Юра. ...Юра, говорящий просто! Бедный, с ним действительно нехорошо...
К станции они выходили уже ночью и сбились с пути. Днем все это выглядело иначе. А ночь была светлая, развернутая, теплая, с поющими комарами. Облака в небе - жидкие, как болтаная простокваша, и между ними кое-где бледные звезды. Они шли по шоссе, остро шуршащему галькой. Вдруг Юра остановился:
- Смотри, что это?
Впереди загадочно зажигались и гасли попеременно два красных глаза. Гас один, зажигался другой.
- Переезд, - объяснил Костя. - Предупреждающие огни. Поезд идет. Обождем.
Постояли.
- Костя, - сказал Юра странным голосом и оборвал.
- Что? Говори!
- Нет, это так...
- Не ври. Ты что-то хотел мне сказать.
- Ничего особенного. Просто я вспомнил... одного человека. Он, когда говорит, тоже открывает - то один глаз, то другой...
- С этим человеком что-то связано? Говори. Не тяни душу.
- Не сейчас. Еще не сейчас. После когда-нибудь я тебе все скажу. Обещаю. А пока что - не приставай. Можешь ты наконец не приставать ко мне?
- Не ори. Припадочный. Разумеется, я приставать не буду. Когда я к тебе приставал?
- Всю жизнь.
Мимо, истошно крича, пронесся поезд с горьким дымом и искрами из трубы. Красные огни погасли.
Домой приехали поздно.
Костя поднялся по лестнице и хотел открыть дверь своим ключом, но не успел. Ему открыла Ольга Федоровна и сразу громко заплакала.
- Ольга Федоровна, что случилось? Ради бога... Надюша?
Ольга Федоровна подняла черный шелковый подол, громко высморкалась и рыдая сказала:
- Константин Исаакович, у вас сын родился.
Спустя десять минут, после всех ахов, охов и расспросов, он позвонил Юре.
- Юра! Какая новость! У меня сын родился!
- Тоже - новость. Давно знаю и поздравляю. Только что хотел тебе звонить.
- Откуда ты знаешь?
- От Лили, конечно. Она же и отвезла Надю в больницу.
И вот они сидели за столом и пили за нового человека, маленького, загадочного, про которого только и известно, что он - мужчина. Наташа не спала, и ей дали самую капельку, с чаем. Все говорили о сыне. Как это непривычно звучало: сын! Косте было стыдно, но он гордился. И тем, что мальчик, и весом, и ростом.
- Леонилла Илларионовна, а средний рост какой?
- Пятьдесят. А ваш - пятьдесят семь! Гренадер! Она была весела, в ударе.
- Исключительно правильные роды. Молодец Надя! Очень интенсивная родовая деятельность. Когда отошли воды...
Костя смотрел ей в рот, слушал. И он когда-то считал эту женщину неприятной! Вот дурак!
Тут раздался тонкий, словно ненастоящий, голосок с кровати.
- А как вы назовете мальчика? - спросила Наташа. Костя поднял рюмку и поглядел Юре в глаза:
- А ты как думаешь? Как мы его назовем?
- Не знаю.
- Юрой, конечно! - заорал Костя. - И будут у нас два Юры: большой и маленький.
- Не надо, - вдруг сказал Юра.
- Ты с ума сошел. У нас с Надюшей давно решено: если мальчик, то Юра.
- Черт с тобой. Называй, как хочешь.
Только прощаясь с Костей под утро, Юра сжал ему руку и сказал:
- Спасибо, друг.
* * *
Странно быть отцом.
Особенно таким - теоретическим - отцом, который и сына-то своего ни разу не видел.
Всю эту неделю, пока Надя не выписалась из больницы, он провел как-то суматошно. Непрерывно звонил телефон, поздравляли. Как будто весь город радовался, что у него сын. Механически он отвечал на единственный вопрос, на который мог ответить:
- Четыре. Пятьдесят семь.
- У, богатырь! - говорили ему. А он гордился.
В вестибюле родильного дома он каждый день с удовлетворением читал замечательную строчку: "Левина Н. Мальчик. 4 кг 57 см".
Он приносил цветы. Много цветов. Целые вороха пионов - малиновых, белых, розовых, пахнущих лимоном, с каплями воды на холодных лепестках.
Надюша писала коротко: "Дорогой Костя! Чувствую себя хорошо. Спасибо за цветы. Из еды ничего не надо. Мальчик тоже здоров. Крепко целую. Н.".
Он вертел в руках записку, ища в ней чего-то нового. Снова перечитывал список. Ему казалось, что все с завистью читают именно его строчку: Мальчик. Четыре. Пятьдесят семь. Его сын и в самом деле был в списке самым высоким! Но не самым толстым... Была, оказывается, чудо-девочка: четыре восемьсот... Костя невзлюбил эту девочку. Презирая себя, он сказал какой-то бабушке, тоже внимательно изучавшей список:
- Не в весе счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66