Конечно, это были не самые лучшие ее носки, но почему она должна отказываться от них теперь? Она их любила, они напоминали ей о нашем коте Сейбле. Каждый раз, когда мама клала носки в сумку со старыми вещами, Беки вытаскивала их оттуда. Закончив, я вынесла одежду тетушке Джерри.
– Может, платье Золушки и не... – начала я.
– Думаю, ты абсолютно права, моя дорогая. Эти вещи лучше тех, которые выбрала я.
– Не знаю, что скажет дядя Пирс... Он может решить, что это не соответствует нашим правилам...
– Я не уверена, что на этот счет существуют какие-то правила, – заметила тетя Джерри. – Думаю, будет правильно, если мы поступим так, как подсказывает сердце.
Она сложила вещи и отнесла их в ритуальный дом. В последнюю минуту я побежала за ней и отдала медвежонка Бруснику. Это было еще труднее, чем расстаться с платьем. Но у меня ведь останутся книги и рисунки девочек.
Но не медвежонок Брусника.
Ночью прошел дождь. Папа собрал все свечи, венки и плюшевых медведей и отвез их в лютеранскую церковь. Наш двор приобрел обычный вид. Дождь смыл следы мела и прибил к земле желтую ленту. Дядюшка Брайс оборвал ее, чтобы, когда мы вернемся после похорон, ничто не напоминало о том, что это место преступления, а не наш дом.
Мы ехали, и я сидела на заднем сиденье одна. Всю дорогу я видела впереди машину Эмори.
Мама нарушила тишину лишь однажды. Она сказала:
– Ребенок бьет ножками.
Имена моих сестер были написаны на входе в ритуальный дом. У меня было впечатление, будто я смотрю кино о Беки и Руги и оно вот-вот закончится. Папа был в галстуке и черном кашемировом пиджаке, который он надевал на свадьбу своего брата Брайса, а также на церковную службу в тот день, когда сыновья дяди Пирса отправлялись в паломничество. Мама была в широком сиреневом платье, в котором обычно ездила в художественные галереи. Я не знала о том, что она сделала наброски портретов Рути и Беки.
Рути мама изобразила бегущей вдоль чащи: она оглядывалась и улыбалась. Беки сидела в кругу света, держа блюдо с ягодами. Папа взял маму под руку, а рисунки она зажала в другой руке. На службу собралось столько родственников, что не осталось ни одного свободного сантиметра. Нас спросили, хотим ли мы попрощаться с девочками.
Мы остались втроем.
В помещении было холодно, и комната казалась еще меньше, оттого что окно было закрыто бледно-синими шторами, на свету казавшимися розоватыми. Гробы стояли на маленьких белых подставках. Мои двоюродные братья должны будут отнести их позже в часовню.
Когда я увидела своих сестер в платьях, укрытых их фланелевыми одеяльцами, с их подушками под головой, я вспомнила о словах той леди из газеты... Да, мне хотелось умереть прямо в ту минуту. Я не могла вынести этого зрелища. Я не ощущала поддержки Бога. Я хотела рухнуть на пол и биться головой, чтобы потерять сознание, чтобы выкричать свою боль. Но я не могла сделать ничего такого – мне следовало соблюдать правила. Позже, изучая траурные ритуалы людей – возможно, другие так интересуются празднованием Рождества в разных концах планеты, – я узнала, что, будь я мусульманкой или ирландкой, то могла бы рвать на себе волосы и одежду от горя. Думаю, что так мне было бы легче. Когда я увидела безжизненные улыбки сестер, их пальчики, с которых еще два дня назад я смывала остатки джема, когда я увидела медвежонка Беки, лежавшего рядом с ней на подушке, я не смогла сдержаться и стала плакать – не так, как плачет двенадцатилетняя девочка, а как маленький ребенок. Так я плакала, когда сломала локоть, грохнувшись с велосипеда. Меня просто сотрясали рыдания, так что пришлось выйти в крошечную уборную, где меня вырвало. Когда я вошла, мама качнулась так, словно ее уже не держали ноги, но папа успел ее подхватить.
– Я люблю тебя, Кресси. Я люблю наших детей, – сказал он.
Его губы были крепко сжаты, а голос звучал глухо, как бывало, когда он спорил с дядюшкой Пирсом. Я знала, что чувствует папа, но понимала, как горестно на душе у мамы.
Мама отвернула воротник на шее Рути и увидела, что разрез зашили. Розовой, в тон кожи, нитью.
– Он кажется таким маленьким, – повернулась она ко мне. – Просто маленький шрам.
Она потянулась к одеяльцу Беки, но папа остановил ее. Мы преклонили колени. Папа благословил Рути и Беки, как делал каждый вечер перед сном, каждое утро, перед тем как им отправляться в школу, а затем благословил маму и меня.
Смотритель ритуального дома спросил, хотим ли мы их поцеловать или сфотографировать на память. Мама приложила кончики пальцев к губам, а потом коснулась губ девочек. Она сказала:
– Я не хочу запомнить их... не теплыми.
Мужчина понимающе кивнул. Я попросила ножницы. Он поспешил из комнаты. Папа и мама посмотрели на меня сначала с удивлением, а потом, видимо, поняли.
На Рождество, когда все были заняты соревнованиями, а я не могла играть, потому что носила траур и еще потому, что эта история попала в газеты, я сплела каштановые волосы Рути и темно-шоколадные волосы Беки в тонкие косички, настолько тонкие и тугие, что получилось кольцо. Я носила его на цепочке, и люди думали, что это какой-то экзотический талисман, но я не разуверила их. Я никому ничего не рассказывала и не показала его своим родителям, но мне казалось, что я выполняю желание моих сестричек. Со временем кольцо стало твердым, как олений рог. Однажды на пикнике цепочка разошлась, и я потеряла это кольцо. Со мной приключилась истерика, и я не могла успокоиться, пока ребята, обшарив все вокруг, не нашли его. Я все еще надеваю его, если мне требуется мужество. Когда я была в больнице, медсестры пошли мне навстречу и запаковали колечко в целлофан, чтобы я не снимала его.
В тот день, когда я срезала эти пряди волос, они были мягкими. Я покинула ритуальный зал. Крышки гробов закрыли на глазах у мамы, и она тихонько вскрикнула. Я знала, что папа положил на гроб рисунки, но я пошла прочь, туда, где нас ждала семья.
Обычно, собираясь вместе, мы не могли наговориться. Элли, Бриджет, Бри, Тоня, Конор, Марк, Джоэль – все мы были одного возраста. Родители ругали нас, потому что мы никак не могли уняться, даже когда на небе уже высыпали звезды. Но сегодня Бри и Бридж просто взяли меня за руку и повели в комнату, где должна была состояться служба. Они сели со мной на большой диван. Эмма подошла и стала рядом. Я увидела, что мои родители заняли место в первом ряду.
Клэр встала и запела, но не гимн.
Прикусив губу, она посмотрела в сторону дядюшки Пирса и моих родителей, потом запела «Где-то там, над радугой».
Вначале все были шокированы, но потом все, кроме тети Адер, заплакали. Родимое пятно на ее шее стало еще краснее, как бывало, когда она очень злилась. Тетя Джерри зарыдала в голос, так что ей пришлось встать и выйти. Тетя Адер еще больше разозлилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Может, платье Золушки и не... – начала я.
– Думаю, ты абсолютно права, моя дорогая. Эти вещи лучше тех, которые выбрала я.
– Не знаю, что скажет дядя Пирс... Он может решить, что это не соответствует нашим правилам...
– Я не уверена, что на этот счет существуют какие-то правила, – заметила тетя Джерри. – Думаю, будет правильно, если мы поступим так, как подсказывает сердце.
Она сложила вещи и отнесла их в ритуальный дом. В последнюю минуту я побежала за ней и отдала медвежонка Бруснику. Это было еще труднее, чем расстаться с платьем. Но у меня ведь останутся книги и рисунки девочек.
Но не медвежонок Брусника.
Ночью прошел дождь. Папа собрал все свечи, венки и плюшевых медведей и отвез их в лютеранскую церковь. Наш двор приобрел обычный вид. Дождь смыл следы мела и прибил к земле желтую ленту. Дядюшка Брайс оборвал ее, чтобы, когда мы вернемся после похорон, ничто не напоминало о том, что это место преступления, а не наш дом.
Мы ехали, и я сидела на заднем сиденье одна. Всю дорогу я видела впереди машину Эмори.
Мама нарушила тишину лишь однажды. Она сказала:
– Ребенок бьет ножками.
Имена моих сестер были написаны на входе в ритуальный дом. У меня было впечатление, будто я смотрю кино о Беки и Руги и оно вот-вот закончится. Папа был в галстуке и черном кашемировом пиджаке, который он надевал на свадьбу своего брата Брайса, а также на церковную службу в тот день, когда сыновья дяди Пирса отправлялись в паломничество. Мама была в широком сиреневом платье, в котором обычно ездила в художественные галереи. Я не знала о том, что она сделала наброски портретов Рути и Беки.
Рути мама изобразила бегущей вдоль чащи: она оглядывалась и улыбалась. Беки сидела в кругу света, держа блюдо с ягодами. Папа взял маму под руку, а рисунки она зажала в другой руке. На службу собралось столько родственников, что не осталось ни одного свободного сантиметра. Нас спросили, хотим ли мы попрощаться с девочками.
Мы остались втроем.
В помещении было холодно, и комната казалась еще меньше, оттого что окно было закрыто бледно-синими шторами, на свету казавшимися розоватыми. Гробы стояли на маленьких белых подставках. Мои двоюродные братья должны будут отнести их позже в часовню.
Когда я увидела своих сестер в платьях, укрытых их фланелевыми одеяльцами, с их подушками под головой, я вспомнила о словах той леди из газеты... Да, мне хотелось умереть прямо в ту минуту. Я не могла вынести этого зрелища. Я не ощущала поддержки Бога. Я хотела рухнуть на пол и биться головой, чтобы потерять сознание, чтобы выкричать свою боль. Но я не могла сделать ничего такого – мне следовало соблюдать правила. Позже, изучая траурные ритуалы людей – возможно, другие так интересуются празднованием Рождества в разных концах планеты, – я узнала, что, будь я мусульманкой или ирландкой, то могла бы рвать на себе волосы и одежду от горя. Думаю, что так мне было бы легче. Когда я увидела безжизненные улыбки сестер, их пальчики, с которых еще два дня назад я смывала остатки джема, когда я увидела медвежонка Беки, лежавшего рядом с ней на подушке, я не смогла сдержаться и стала плакать – не так, как плачет двенадцатилетняя девочка, а как маленький ребенок. Так я плакала, когда сломала локоть, грохнувшись с велосипеда. Меня просто сотрясали рыдания, так что пришлось выйти в крошечную уборную, где меня вырвало. Когда я вошла, мама качнулась так, словно ее уже не держали ноги, но папа успел ее подхватить.
– Я люблю тебя, Кресси. Я люблю наших детей, – сказал он.
Его губы были крепко сжаты, а голос звучал глухо, как бывало, когда он спорил с дядюшкой Пирсом. Я знала, что чувствует папа, но понимала, как горестно на душе у мамы.
Мама отвернула воротник на шее Рути и увидела, что разрез зашили. Розовой, в тон кожи, нитью.
– Он кажется таким маленьким, – повернулась она ко мне. – Просто маленький шрам.
Она потянулась к одеяльцу Беки, но папа остановил ее. Мы преклонили колени. Папа благословил Рути и Беки, как делал каждый вечер перед сном, каждое утро, перед тем как им отправляться в школу, а затем благословил маму и меня.
Смотритель ритуального дома спросил, хотим ли мы их поцеловать или сфотографировать на память. Мама приложила кончики пальцев к губам, а потом коснулась губ девочек. Она сказала:
– Я не хочу запомнить их... не теплыми.
Мужчина понимающе кивнул. Я попросила ножницы. Он поспешил из комнаты. Папа и мама посмотрели на меня сначала с удивлением, а потом, видимо, поняли.
На Рождество, когда все были заняты соревнованиями, а я не могла играть, потому что носила траур и еще потому, что эта история попала в газеты, я сплела каштановые волосы Рути и темно-шоколадные волосы Беки в тонкие косички, настолько тонкие и тугие, что получилось кольцо. Я носила его на цепочке, и люди думали, что это какой-то экзотический талисман, но я не разуверила их. Я никому ничего не рассказывала и не показала его своим родителям, но мне казалось, что я выполняю желание моих сестричек. Со временем кольцо стало твердым, как олений рог. Однажды на пикнике цепочка разошлась, и я потеряла это кольцо. Со мной приключилась истерика, и я не могла успокоиться, пока ребята, обшарив все вокруг, не нашли его. Я все еще надеваю его, если мне требуется мужество. Когда я была в больнице, медсестры пошли мне навстречу и запаковали колечко в целлофан, чтобы я не снимала его.
В тот день, когда я срезала эти пряди волос, они были мягкими. Я покинула ритуальный зал. Крышки гробов закрыли на глазах у мамы, и она тихонько вскрикнула. Я знала, что папа положил на гроб рисунки, но я пошла прочь, туда, где нас ждала семья.
Обычно, собираясь вместе, мы не могли наговориться. Элли, Бриджет, Бри, Тоня, Конор, Марк, Джоэль – все мы были одного возраста. Родители ругали нас, потому что мы никак не могли уняться, даже когда на небе уже высыпали звезды. Но сегодня Бри и Бридж просто взяли меня за руку и повели в комнату, где должна была состояться служба. Они сели со мной на большой диван. Эмма подошла и стала рядом. Я увидела, что мои родители заняли место в первом ряду.
Клэр встала и запела, но не гимн.
Прикусив губу, она посмотрела в сторону дядюшки Пирса и моих родителей, потом запела «Где-то там, над радугой».
Вначале все были шокированы, но потом все, кроме тети Адер, заплакали. Родимое пятно на ее шее стало еще краснее, как бывало, когда она очень злилась. Тетя Джерри зарыдала в голос, так что ей пришлось встать и выйти. Тетя Адер еще больше разозлилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70