Под глазами мешки, очки забрызганы непонятной белой гадостью. Свенсон отскребает ногтем какую-то дрянь с переднего зуба, проверяет языком тот задний, который его беспокоит.
Так! Этим займемся потом. Сейчас – на работу.
Пробежка вверх по четырем пролетам лестницы – вот и вся зарядка Свенсона, но сегодня утром пользы вообще никакой: он слишком нервничает, что опаздывает. На третьем этаже он начинает задыхаться. Боль в груди? Может быть. Вполне вероятно. Неужто такова его судьба – рухнуть замертво у обутых в «Доктор Мартенс» ножек этой… затянутой в кожу малявки? Анджела сидит на полу, прислонившись к стене и водрузив на белеющие сквозь прорези в джинсах коленки какую-то книжку.
За несколько ступенек до цели Свенсон успевает разглядеть название: это не опус какого-нибудь модного подросткового автора, как мог предположить Свенсон, а «Джейн Эйр». На Анджеле черные кожаные перчатки с обрезанными пальцами, ногти иссиня-фиолетовые. Ручки у нее такие крохотные (может, по сравнению с объемистым томом Шарлотты Бронте), что перчатки выглядят по-викториански строго и солидно. Конский хвост с оранжевыми и зелеными прядями делает ее похожей на разукрашенное мороженое в детском кафе.
– Доброе утро, – бормочет запыхавшийся Свенсон.
Анджела, оторвав взгляд от книги, словно удивляется странному совпадению, которое свело их здесь.
– Привет! – отвечает она неуверенно.
– Прошу прощения за опоздание, – говорит Свенсон. – Не уследил за временем.
– Ничего страшного. Не беспокойтесь.
Свенсон вцепляется в перила – отчасти для того, чтобы отдышаться, отчасти чтобы сдержаться и не придушить на месте эту неблагодарную соплячку, которая вытащила его из кровати (точнее, с дивана) чуть свет и заставила мчаться сюда, рискуя жизнью. «Ничего страшного!» Неужели? Спектр его возможностей ограничен, но четок. Либо прочесть ей сухую нотацию о хороших манерах и пользе выражений вроде «благодарю вас», либо стиснуть зубы и перетерпеть пятнадцать минут, в течение которых она будет нести что-нибудь про свою работу или, что вероятнее, про то, почему она с этой работой не справилась, – тогда он промямлит пару слов в ответ, и все будут счастливы.
– Может, перенесем? – предлагает он.
– Нет-нет-нет. Прошу вас! Мне необходимо с вами поговорить. Правда. Мне даже понравилось: я тут сидела, словно пряталась от кого-то. Как в детстве. Я вместо того, чтобы в школу ходить, залезала под веранду, сидела там и читала.
– Вы любите читать? Замечательно!
– Да, наверное, – говорит она и, опершись на руку, пытается подняться с пола.
Свенсон наклоняется, чтобы помочь ей. Она, решив, что он хочет взглянуть на книгу, послушно ее протягивает. Он делает вид, что действительно заинтересовался книгой. Она берет свой рюкзачок, а он перелистывает книгу, в которой некоторые места отчеркнуты. Ах вот оно что! Она читает ее к занятию.
– Вам нравится «Джейн Эйр»?
– Это мой любимый роман. Я его семь раз читала.
Свенсону следовало самому догадаться. Под этой кожаной оболочкой бьется нежное сердце гувернантки, сохнущей по мистеру Рочестеру.
– Больше всего мне нравится, – говорит Анджела, – как Джейн Эйр бесится. Она весь роман рвет и мечет, а в награду получает в мужья слепого мужика, который спалил на чердаке собственную женушку.
– Проходите, – говорит Свенсон. – Присаживайтесь.
Свенсон отпирает дверь, а Анджела продолжает:
– Ужас в том, что читаю я ее для семинара Лорен Хили. Война полов в художественной литературе. Все, что бы мы ни читали, оборачивается историей про торжество мужского шовинизма. Это, может, и верно – мне понятно, как приходят к такому выводу, – да только по-разному все бывает.
Он возится с замком и ключом, поэтому может отмахнуться от извечной дилеммы: следует или не следует соглашаться, если студент катит бочку на коллегу-преподавателя. К тому же его смущает, что эта девица, на занятиях хранящая угрюмое молчание, вдруг так разговорилась. Он рассчитывал, что их встреча пойдет по другому плану: она будет грызть от застенчивости ногти, а он – минут десять делать вид, что рассказывает ей нечто важное.
В кабинете Свенсона пахнет свитерами, которые так и лежат в шкафчике. Когда он здесь был в последний раз? Свенсон пытается вспомнить, но не может. Он распахивает окно. В комнату врывается поток свежего воздуха.
– Вам не холодно? – спрашивает он, прикрывая створку. – Вчера была тропическая жара, сегодня арктический холод. Планета свихнулась.
Анджела не отвечает. Она сосредоточенно шагает по комнате. И все же спотыкается о ковер, а наклонившись, чтобы его поправить, чуть не падает. Свенсон, наблюдая за этим, пугается. Господи, только бы не оказалась наркоманкой.
– Ну вот опять. Вечно я обо всякое дерьмо спотыкаюсь.
– Вы уж будьте поосторожнее, – по-отцовски заботливо говорит Свенсон.
– Обязательно буду. Спасибо. – Она что, ехидничает?
– Может, лучше сядете? Для надежности?
– Ничего, если я немного постою? – Анджела переминается с ноги на ногу.
– Как вам удобно… – говорит Свенсон.
– Как удобно? Знать бы…
Ну и ну, думает Свенсон.
Он усаживается за стол, с официальным видом перебирает пачку старых писем, складывает их в аккуратную стопку. Доктор сейчас вас примет.
– Как идут занятия? – ведет свою роль Свенсон.
– Прямиком в канализацию. – Анджела смотрит в окно.
– Прискорбно слышать. – Свенсон говорит искренне, хотя она об этом, скорее всего, не догадывается. На его вопрос полагается отвечать «нормально». Студенты ему не доверяют. А он их на откровенность и не вызывает. Может, у кого-то из них жизнь рушится, но они про это не рассказывают. Те, кто занимается в поэтическом семинаре, со всеми своими бедами бегут к Магде Мойнахен. Он же старается держаться подальше от университетских сплетен. Про то, что один из студентов помешался, он узнал только несколько лет спустя. Чему тут удивляться – у Свенсона свои проблемы. Их проблемы ему ни к чему; впрочем, порой он чувствует себя… на отшибе, что ли, его даже беспокоит собственное равнодушие к драмам, разворачивающимся вокруг. Он совершенно лишен наблюдательности. Поэтому-то и не может писать.
– А теперь я, пожалуй, сяду, – говорит Анджела.
– Да, конечно, – кивает Свенсон. – Располагайтесь.
Анджела плюхается в кожаное кресло, стоящее напротив стола. Сначала забирается в него с ногами – пытается усесться в позу лотоса, затем подтягивает колени к подбородку, после чего все-таки спускает ноги на пол и откидывается назад, а рукой елозит по подлокотнику. Свенсон никогда не видел, чтобы люди так мучительно усаживались. Отчего она такая заведенная? На наркотики не похоже. Затянувшийся пубертатный период. Ее кожаная куртка все время скрипит – звук такой, будто сдирают пластырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Так! Этим займемся потом. Сейчас – на работу.
Пробежка вверх по четырем пролетам лестницы – вот и вся зарядка Свенсона, но сегодня утром пользы вообще никакой: он слишком нервничает, что опаздывает. На третьем этаже он начинает задыхаться. Боль в груди? Может быть. Вполне вероятно. Неужто такова его судьба – рухнуть замертво у обутых в «Доктор Мартенс» ножек этой… затянутой в кожу малявки? Анджела сидит на полу, прислонившись к стене и водрузив на белеющие сквозь прорези в джинсах коленки какую-то книжку.
За несколько ступенек до цели Свенсон успевает разглядеть название: это не опус какого-нибудь модного подросткового автора, как мог предположить Свенсон, а «Джейн Эйр». На Анджеле черные кожаные перчатки с обрезанными пальцами, ногти иссиня-фиолетовые. Ручки у нее такие крохотные (может, по сравнению с объемистым томом Шарлотты Бронте), что перчатки выглядят по-викториански строго и солидно. Конский хвост с оранжевыми и зелеными прядями делает ее похожей на разукрашенное мороженое в детском кафе.
– Доброе утро, – бормочет запыхавшийся Свенсон.
Анджела, оторвав взгляд от книги, словно удивляется странному совпадению, которое свело их здесь.
– Привет! – отвечает она неуверенно.
– Прошу прощения за опоздание, – говорит Свенсон. – Не уследил за временем.
– Ничего страшного. Не беспокойтесь.
Свенсон вцепляется в перила – отчасти для того, чтобы отдышаться, отчасти чтобы сдержаться и не придушить на месте эту неблагодарную соплячку, которая вытащила его из кровати (точнее, с дивана) чуть свет и заставила мчаться сюда, рискуя жизнью. «Ничего страшного!» Неужели? Спектр его возможностей ограничен, но четок. Либо прочесть ей сухую нотацию о хороших манерах и пользе выражений вроде «благодарю вас», либо стиснуть зубы и перетерпеть пятнадцать минут, в течение которых она будет нести что-нибудь про свою работу или, что вероятнее, про то, почему она с этой работой не справилась, – тогда он промямлит пару слов в ответ, и все будут счастливы.
– Может, перенесем? – предлагает он.
– Нет-нет-нет. Прошу вас! Мне необходимо с вами поговорить. Правда. Мне даже понравилось: я тут сидела, словно пряталась от кого-то. Как в детстве. Я вместо того, чтобы в школу ходить, залезала под веранду, сидела там и читала.
– Вы любите читать? Замечательно!
– Да, наверное, – говорит она и, опершись на руку, пытается подняться с пола.
Свенсон наклоняется, чтобы помочь ей. Она, решив, что он хочет взглянуть на книгу, послушно ее протягивает. Он делает вид, что действительно заинтересовался книгой. Она берет свой рюкзачок, а он перелистывает книгу, в которой некоторые места отчеркнуты. Ах вот оно что! Она читает ее к занятию.
– Вам нравится «Джейн Эйр»?
– Это мой любимый роман. Я его семь раз читала.
Свенсону следовало самому догадаться. Под этой кожаной оболочкой бьется нежное сердце гувернантки, сохнущей по мистеру Рочестеру.
– Больше всего мне нравится, – говорит Анджела, – как Джейн Эйр бесится. Она весь роман рвет и мечет, а в награду получает в мужья слепого мужика, который спалил на чердаке собственную женушку.
– Проходите, – говорит Свенсон. – Присаживайтесь.
Свенсон отпирает дверь, а Анджела продолжает:
– Ужас в том, что читаю я ее для семинара Лорен Хили. Война полов в художественной литературе. Все, что бы мы ни читали, оборачивается историей про торжество мужского шовинизма. Это, может, и верно – мне понятно, как приходят к такому выводу, – да только по-разному все бывает.
Он возится с замком и ключом, поэтому может отмахнуться от извечной дилеммы: следует или не следует соглашаться, если студент катит бочку на коллегу-преподавателя. К тому же его смущает, что эта девица, на занятиях хранящая угрюмое молчание, вдруг так разговорилась. Он рассчитывал, что их встреча пойдет по другому плану: она будет грызть от застенчивости ногти, а он – минут десять делать вид, что рассказывает ей нечто важное.
В кабинете Свенсона пахнет свитерами, которые так и лежат в шкафчике. Когда он здесь был в последний раз? Свенсон пытается вспомнить, но не может. Он распахивает окно. В комнату врывается поток свежего воздуха.
– Вам не холодно? – спрашивает он, прикрывая створку. – Вчера была тропическая жара, сегодня арктический холод. Планета свихнулась.
Анджела не отвечает. Она сосредоточенно шагает по комнате. И все же спотыкается о ковер, а наклонившись, чтобы его поправить, чуть не падает. Свенсон, наблюдая за этим, пугается. Господи, только бы не оказалась наркоманкой.
– Ну вот опять. Вечно я обо всякое дерьмо спотыкаюсь.
– Вы уж будьте поосторожнее, – по-отцовски заботливо говорит Свенсон.
– Обязательно буду. Спасибо. – Она что, ехидничает?
– Может, лучше сядете? Для надежности?
– Ничего, если я немного постою? – Анджела переминается с ноги на ногу.
– Как вам удобно… – говорит Свенсон.
– Как удобно? Знать бы…
Ну и ну, думает Свенсон.
Он усаживается за стол, с официальным видом перебирает пачку старых писем, складывает их в аккуратную стопку. Доктор сейчас вас примет.
– Как идут занятия? – ведет свою роль Свенсон.
– Прямиком в канализацию. – Анджела смотрит в окно.
– Прискорбно слышать. – Свенсон говорит искренне, хотя она об этом, скорее всего, не догадывается. На его вопрос полагается отвечать «нормально». Студенты ему не доверяют. А он их на откровенность и не вызывает. Может, у кого-то из них жизнь рушится, но они про это не рассказывают. Те, кто занимается в поэтическом семинаре, со всеми своими бедами бегут к Магде Мойнахен. Он же старается держаться подальше от университетских сплетен. Про то, что один из студентов помешался, он узнал только несколько лет спустя. Чему тут удивляться – у Свенсона свои проблемы. Их проблемы ему ни к чему; впрочем, порой он чувствует себя… на отшибе, что ли, его даже беспокоит собственное равнодушие к драмам, разворачивающимся вокруг. Он совершенно лишен наблюдательности. Поэтому-то и не может писать.
– А теперь я, пожалуй, сяду, – говорит Анджела.
– Да, конечно, – кивает Свенсон. – Располагайтесь.
Анджела плюхается в кожаное кресло, стоящее напротив стола. Сначала забирается в него с ногами – пытается усесться в позу лотоса, затем подтягивает колени к подбородку, после чего все-таки спускает ноги на пол и откидывается назад, а рукой елозит по подлокотнику. Свенсон никогда не видел, чтобы люди так мучительно усаживались. Отчего она такая заведенная? На наркотики не похоже. Затянувшийся пубертатный период. Ее кожаная куртка все время скрипит – звук такой, будто сдирают пластырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88