Ты сам себя отговаривал – холодной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И думала, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так поступаете.
– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…
Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его поступить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного великодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлющего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.
– Как ее зовут?
– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.
– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?
– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.
– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.
– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?
– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университете! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…
Свенсон говорит:
– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.
– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.
Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:
– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?
– Посмотрим, как будут развиваться события.
От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…
Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, пока они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.
* * *
Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из череды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно камень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все разговоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочитал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естественно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавливает себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорблением.
О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни. Шерри явно пытается не опускаться до враждебности, то есть не обсуждает ни его отношений с Анджелой, ни грядущее слушание дела. Но иной темы просто нет – все так или иначе с этим связано.
Вот почему Господь дал людям алкоголь. Многие – из тех, кто присутствовал на приеме у Бентама, возможно, Лен, наверное, даже Шерри – скорее всего думают, что у Свенсона уже давно проблемы с выпивкой, однако Свенсон с этим не согласен. Впрочем, сейчас такая проблема помогла бы решить другие, более серьезные. Для таких случаев Господь и придумал склонность к алкоголизму. Свенсон наблюдает за тем, как коробки с вином опорожняются, и мир вокруг него становится словно обложенным пенопластом, который приглушает звуки, сглаживает углы, служит буфером между Свенсоном и его жизнью. Алкоголь держит его в состоянии оцепенения, но в то же время Свенсон удивительным образом напоен злостью, доставляющей ему удовольствие: она глушит тревожный шепоток боли, страха, тоски.
Поэтому он не придает должного значения рассказу Шерри о том, как она ходила в библиотеку, у входа в которую устроили митинг: Женская лига университета вышла с плакатами, требующими, чтобы Юстон стал для женщин безопасен. Готовясь к сему радостному дню, они взялись украшать все кругом. На женском общежитии развешаны транспаранты. НЕТ – СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ! РАСПУТНИКОВ – К ПОЗОРНОМУ СТОЛБУ! И поэтому над заснеженным университетским двориком словно витает дух Марди Гра .
Бедняжка Шерри вынуждена была пройти сквозь эту толпу. Она стояла и наблюдала за выступавшими, вопившими теми пронзительными голосами, слыша которые, она всегда говорила: понятно, за что мужчины ненавидят женщин. Интересно, была ли там Анджела, думает Свенсон. Когда Шерри подошла к демонстрантам, загородившим вход в здание, Лорен Хили предложила ей подняться на трибуну и выступить, а остальные радостно эту идею поддержали.
Шерри говорит:
– Я не могла туда подняться и вступить с ними в спор, будто я на твоей стороне. Но я так долго была на твоей стороне, так к этому привыкла, что сама не могла понять, за кого же я теперь, и вообще, могу ли я вы брать одну из сторон.
Не важно, сколько Свенсон выпил – эти слова Шерри он слышит. Его все еще шатает, он никак не может отдышаться, а Шерри говорит, что с нее достаточно, она уходит, поживет в том огромном деревенском доме, где Арлен Шерли живет одна с тех самых пор, как ее муж однажды не вписался в поворот и врезался на скорости в бетонный сарай.
Шерри права. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так его и не узнать. Лично он поражен до глубины души: как могла женщина, с которой он провел половину жизни, предпочесть ему Арлен! Если, как Шерри говорит, мужики есть мужики, может, и бабы есть бабы, со своими ведьмовскими шабашами и «Джейн Эйр».
Вечером после отъезда Шерри Свенсон снова напивается, и тут звонит Руби.
– По-моему, ты поступил с мамой гнусно, – заявляет она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…
Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его поступить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного великодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлющего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.
– Как ее зовут?
– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.
– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?
– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.
– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.
– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?
– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университете! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…
Свенсон говорит:
– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.
– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.
Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:
– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?
– Посмотрим, как будут развиваться события.
От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…
Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, пока они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.
* * *
Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из череды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно камень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все разговоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочитал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естественно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавливает себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорблением.
О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни. Шерри явно пытается не опускаться до враждебности, то есть не обсуждает ни его отношений с Анджелой, ни грядущее слушание дела. Но иной темы просто нет – все так или иначе с этим связано.
Вот почему Господь дал людям алкоголь. Многие – из тех, кто присутствовал на приеме у Бентама, возможно, Лен, наверное, даже Шерри – скорее всего думают, что у Свенсона уже давно проблемы с выпивкой, однако Свенсон с этим не согласен. Впрочем, сейчас такая проблема помогла бы решить другие, более серьезные. Для таких случаев Господь и придумал склонность к алкоголизму. Свенсон наблюдает за тем, как коробки с вином опорожняются, и мир вокруг него становится словно обложенным пенопластом, который приглушает звуки, сглаживает углы, служит буфером между Свенсоном и его жизнью. Алкоголь держит его в состоянии оцепенения, но в то же время Свенсон удивительным образом напоен злостью, доставляющей ему удовольствие: она глушит тревожный шепоток боли, страха, тоски.
Поэтому он не придает должного значения рассказу Шерри о том, как она ходила в библиотеку, у входа в которую устроили митинг: Женская лига университета вышла с плакатами, требующими, чтобы Юстон стал для женщин безопасен. Готовясь к сему радостному дню, они взялись украшать все кругом. На женском общежитии развешаны транспаранты. НЕТ – СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ! РАСПУТНИКОВ – К ПОЗОРНОМУ СТОЛБУ! И поэтому над заснеженным университетским двориком словно витает дух Марди Гра .
Бедняжка Шерри вынуждена была пройти сквозь эту толпу. Она стояла и наблюдала за выступавшими, вопившими теми пронзительными голосами, слыша которые, она всегда говорила: понятно, за что мужчины ненавидят женщин. Интересно, была ли там Анджела, думает Свенсон. Когда Шерри подошла к демонстрантам, загородившим вход в здание, Лорен Хили предложила ей подняться на трибуну и выступить, а остальные радостно эту идею поддержали.
Шерри говорит:
– Я не могла туда подняться и вступить с ними в спор, будто я на твоей стороне. Но я так долго была на твоей стороне, так к этому привыкла, что сама не могла понять, за кого же я теперь, и вообще, могу ли я вы брать одну из сторон.
Не важно, сколько Свенсон выпил – эти слова Шерри он слышит. Его все еще шатает, он никак не может отдышаться, а Шерри говорит, что с нее достаточно, она уходит, поживет в том огромном деревенском доме, где Арлен Шерли живет одна с тех самых пор, как ее муж однажды не вписался в поворот и врезался на скорости в бетонный сарай.
Шерри права. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так его и не узнать. Лично он поражен до глубины души: как могла женщина, с которой он провел половину жизни, предпочесть ему Арлен! Если, как Шерри говорит, мужики есть мужики, может, и бабы есть бабы, со своими ведьмовскими шабашами и «Джейн Эйр».
Вечером после отъезда Шерри Свенсон снова напивается, и тут звонит Руби.
– По-моему, ты поступил с мамой гнусно, – заявляет она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88