Во всяком случае, такими их видела Нелл, хотя, вполне допускаю, что на самом деле они были не такими.
Хотя Нелл и свыклась с нежданными ужасными событиями, всю ее коротенькую жизнь, если исключить единственный день в обществе Эрика Блоттона, о ней заботились самые добрые, самые чуткие, самые отзывчивые люди в прекрасной, пусть порой и необычной, обстановке. Центр, где мешались запахи капусты, дезинфекции и человеческое отчаяние, а взрослые были требовательны, суровы и всесильны, привел ее в изумление, но не сокрушил. Он не мог причинить такой глубокой травмы, как авиакатастрофа, как дьявол, сровнявший замок с землей, как объятые огнем обломки и трупы на Route National, зато изумлял больше. И изумление это было не из приятных! Стоять в унылом истлейкском медицинском кабинете и терпеть, как ее стригут наголо! Смотреть, как ее прелестные кудри падают на истертый линолеум! И некого обнять, и некому рассказать ей сказку, некому спеть ей. Впрочем, с этим всем она еще могла на время смириться. Но не иметь возможности любить, не быть любимой, – если бы такое положение продлилось, вот это было бы истинное несчастье, собственно говоря, худшее из всех возможных, какое только может выпасть на долю ребенка, и Нелл инстинктивно знала, что ей надо уйти отсюда, и поскорее. Что в любом другом месте ей будет лучше, чем тут! Что в мире есть много хорошего, есть добрые люди, и она должна отправиться на их поиски.
Это был седьмой день рождения Эллен Рут – как постановил Истлейкский центр. Мы-то знаем, что на самом деле Эллен было только 6 1/2. Но 7 – магический возраст, когда по закону дети считаются способными сами ходить в школу – переходить магистрали, избегать незнакомых людей, которые подстерегают их, – и Нелл слушала, как Аннабел объясняет ей все это, а сама думала: если я такая большая, что могу сама переходить через дорогу, значит, я такая большая, что могу уйти отсюда и никогда-никогда не возвращаться. К тому же в этот день ее впервые в жизни отправили в школу. До сих пор она посещала в центре младший класс для детей с особыми нуждами – то есть в тех случаях, когда у Аннабел Ли доходили до этого руки и она снисходила организовать «водяную игру» или поставить песочницу. То наводило на нее скуку, это она возненавидела. Огромное, оголтелое, грохочущее, стучащее место, полное воплей, визга, щипков, оскорблений! И еще там была высокая седая женщина, которая все время учила ее читать, и не верила, когда она говорила, что умеет читать, и даже не послушала, как она читает, и тогда Нелл замолчала, а женщина ударила ее по щеке. Нет, Нелл надо было уйти!
Когда она вернулась из страшного места, называемого школой (другие возвращались домой по-настоящему, а у нее был только Истлейкский центр, а они все его знали и потому не хотели с ней водиться), Нелл взяла в прачечной выстиранную, не знающую сноса наволочку и уложила в нее свое нехитрое имущество: мешочек с губкой, мылом и зубной щеткой, свитер, желтоволосую тряпичную куколку, подаренную ей в счет суммы, любезно пожертвованной миссис Блоттон, и единственное, что ей осталось от всей ее прошлой жизни, – жестяного пузатенького мишку на серебряной цепочке, которого ей удалось сохранить ценой множества трогательных улыбок и просьб. Она легла в постель в общей спальне, как обычно, но не давала себе уснуть (что оказалось чуть ли не самым трудным), а когда услышала, что часы в коридоре пробили девять, тихонечко встала с кровати, прокралась вниз по лестнице, отперла тяжелую входную дверь и выскользнула в блещущую звездами ночь, в большой, оголтелый, занятый мир искать свое счастье.
ПОГОНЯ!
– Сбежала! – вскричала Аннабел Ли, когда Хорес, ее муж, сказал ей, что постель крошки Эллен Рут пуста и девочки нигде нет. – Скверная, скверная девчонка! – И она сунула под кровать выпитую бутылку хереса, подальше от его глаз. Кровать была двуспальная, супружеская, но Хорес обычно спал на раскладушке на чердаке, где он установил свою железную дорогу. Просто замечательную, очень сложную, управляемую с помощью электроники – детям она бы ужасно понравилась, если бы их пустили посмотреть на нее. Но, разумеется, их туда не пускали.
Надо сказать, что «побег» – это самая страшная провинность, которую может допустить ребенок в детском учреждении, если не считать поджога и еще привычки кусаться. Ребенок, который убегает, рассматривается как чудовищно, немыслимо неблагодарное существо. Каждое детское учреждение для тех, кто им ведает, всегда превосходное место, где царят доброта и заботливость. Если ребенок (или заключенный, или больной) с этим не согласен и поступает соответственно, он не просто ведет себя своевольно и скверно, но к тому же причиняет всем множество совершенно лишних хлопот. В таких случаях беглецов преследуют с величайшей энергией, приволакивают обратно и строго наказывают за побег, словно уж после этого-то неблагодарные воспылают любовью к указанному месту и больше в бега не ударятся.
«Это тебя научит! – орет мир взрослых. Хлясть! Хлясть! – Это тебя научит жить тут счастливо. Это тебя научит любить нас! Это тебя научит благодарности!»
Аннабел спустила на крошку Эллен Рут цепных собак. Да-да, правда. Делать этого ей не полагалось, и уж конечно, никакое начальство разрешения ей не дало бы. Но не забудьте, Аннабел Ли выпила бутылку хереса (точнее говоря, две трети бутылки), ожидая, пока ее муж Хорес кончит играть с железной дорогой и, может быть, ляжет спать в супружескую постель. Значительный процент сумм, которые на протяжении нескольких лет миссис Блоттон жертвовала Истлейку, тратился на эту железную дорогу, и всякий, кто ее видел (хотя таких почти не было), охотно признал бы ее замечательной. Такая изящная, такая хитроумная, верная жизни до мельчайших деталей – и туннели, и сигнализация, и деревья, и даже миниатюрные домики с занавесочками и электрическим освещением, не говоря уж о коллекции паровозов, включающую редчайшие экземпляры, вплоть до легендарного «Санта-Фе» – а в накладных указывалось просто «игрушки», так кто же поставил бы под сомнение подобный расход? Никто.
– Собак! Спускай собак! – кричала Аннабел Ли, вываливаясь из кровати, грузная, нескладная, но в шелковой ночной рубашке (на которую Хорес не обращал ни малейшего внимания, но Аннабел не отступала). – Полицию вызывать нельзя, скандал будет до небес! Шум, гам, а у нее в волосах вши, чтобы нас опозорить. Эту барышню надо пугнуть как следует! Вот мы ее и пуганем, чтобы впредь неповадно было.
Как будто, читатель, жизнь до сих пор не занималась только тем, что пугала бедную крошку Нелл.
Своих больших, черных словно облизанных собак с огромными пастями и острыми белыми клыками Аннабел Ли держала на цепи за углом дома под окнами столовой, чтобы детишки смотрели на них всякий раз, когда садились есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Хотя Нелл и свыклась с нежданными ужасными событиями, всю ее коротенькую жизнь, если исключить единственный день в обществе Эрика Блоттона, о ней заботились самые добрые, самые чуткие, самые отзывчивые люди в прекрасной, пусть порой и необычной, обстановке. Центр, где мешались запахи капусты, дезинфекции и человеческое отчаяние, а взрослые были требовательны, суровы и всесильны, привел ее в изумление, но не сокрушил. Он не мог причинить такой глубокой травмы, как авиакатастрофа, как дьявол, сровнявший замок с землей, как объятые огнем обломки и трупы на Route National, зато изумлял больше. И изумление это было не из приятных! Стоять в унылом истлейкском медицинском кабинете и терпеть, как ее стригут наголо! Смотреть, как ее прелестные кудри падают на истертый линолеум! И некого обнять, и некому рассказать ей сказку, некому спеть ей. Впрочем, с этим всем она еще могла на время смириться. Но не иметь возможности любить, не быть любимой, – если бы такое положение продлилось, вот это было бы истинное несчастье, собственно говоря, худшее из всех возможных, какое только может выпасть на долю ребенка, и Нелл инстинктивно знала, что ей надо уйти отсюда, и поскорее. Что в любом другом месте ей будет лучше, чем тут! Что в мире есть много хорошего, есть добрые люди, и она должна отправиться на их поиски.
Это был седьмой день рождения Эллен Рут – как постановил Истлейкский центр. Мы-то знаем, что на самом деле Эллен было только 6 1/2. Но 7 – магический возраст, когда по закону дети считаются способными сами ходить в школу – переходить магистрали, избегать незнакомых людей, которые подстерегают их, – и Нелл слушала, как Аннабел объясняет ей все это, а сама думала: если я такая большая, что могу сама переходить через дорогу, значит, я такая большая, что могу уйти отсюда и никогда-никогда не возвращаться. К тому же в этот день ее впервые в жизни отправили в школу. До сих пор она посещала в центре младший класс для детей с особыми нуждами – то есть в тех случаях, когда у Аннабел Ли доходили до этого руки и она снисходила организовать «водяную игру» или поставить песочницу. То наводило на нее скуку, это она возненавидела. Огромное, оголтелое, грохочущее, стучащее место, полное воплей, визга, щипков, оскорблений! И еще там была высокая седая женщина, которая все время учила ее читать, и не верила, когда она говорила, что умеет читать, и даже не послушала, как она читает, и тогда Нелл замолчала, а женщина ударила ее по щеке. Нет, Нелл надо было уйти!
Когда она вернулась из страшного места, называемого школой (другие возвращались домой по-настоящему, а у нее был только Истлейкский центр, а они все его знали и потому не хотели с ней водиться), Нелл взяла в прачечной выстиранную, не знающую сноса наволочку и уложила в нее свое нехитрое имущество: мешочек с губкой, мылом и зубной щеткой, свитер, желтоволосую тряпичную куколку, подаренную ей в счет суммы, любезно пожертвованной миссис Блоттон, и единственное, что ей осталось от всей ее прошлой жизни, – жестяного пузатенького мишку на серебряной цепочке, которого ей удалось сохранить ценой множества трогательных улыбок и просьб. Она легла в постель в общей спальне, как обычно, но не давала себе уснуть (что оказалось чуть ли не самым трудным), а когда услышала, что часы в коридоре пробили девять, тихонечко встала с кровати, прокралась вниз по лестнице, отперла тяжелую входную дверь и выскользнула в блещущую звездами ночь, в большой, оголтелый, занятый мир искать свое счастье.
ПОГОНЯ!
– Сбежала! – вскричала Аннабел Ли, когда Хорес, ее муж, сказал ей, что постель крошки Эллен Рут пуста и девочки нигде нет. – Скверная, скверная девчонка! – И она сунула под кровать выпитую бутылку хереса, подальше от его глаз. Кровать была двуспальная, супружеская, но Хорес обычно спал на раскладушке на чердаке, где он установил свою железную дорогу. Просто замечательную, очень сложную, управляемую с помощью электроники – детям она бы ужасно понравилась, если бы их пустили посмотреть на нее. Но, разумеется, их туда не пускали.
Надо сказать, что «побег» – это самая страшная провинность, которую может допустить ребенок в детском учреждении, если не считать поджога и еще привычки кусаться. Ребенок, который убегает, рассматривается как чудовищно, немыслимо неблагодарное существо. Каждое детское учреждение для тех, кто им ведает, всегда превосходное место, где царят доброта и заботливость. Если ребенок (или заключенный, или больной) с этим не согласен и поступает соответственно, он не просто ведет себя своевольно и скверно, но к тому же причиняет всем множество совершенно лишних хлопот. В таких случаях беглецов преследуют с величайшей энергией, приволакивают обратно и строго наказывают за побег, словно уж после этого-то неблагодарные воспылают любовью к указанному месту и больше в бега не ударятся.
«Это тебя научит! – орет мир взрослых. Хлясть! Хлясть! – Это тебя научит жить тут счастливо. Это тебя научит любить нас! Это тебя научит благодарности!»
Аннабел спустила на крошку Эллен Рут цепных собак. Да-да, правда. Делать этого ей не полагалось, и уж конечно, никакое начальство разрешения ей не дало бы. Но не забудьте, Аннабел Ли выпила бутылку хереса (точнее говоря, две трети бутылки), ожидая, пока ее муж Хорес кончит играть с железной дорогой и, может быть, ляжет спать в супружескую постель. Значительный процент сумм, которые на протяжении нескольких лет миссис Блоттон жертвовала Истлейку, тратился на эту железную дорогу, и всякий, кто ее видел (хотя таких почти не было), охотно признал бы ее замечательной. Такая изящная, такая хитроумная, верная жизни до мельчайших деталей – и туннели, и сигнализация, и деревья, и даже миниатюрные домики с занавесочками и электрическим освещением, не говоря уж о коллекции паровозов, включающую редчайшие экземпляры, вплоть до легендарного «Санта-Фе» – а в накладных указывалось просто «игрушки», так кто же поставил бы под сомнение подобный расход? Никто.
– Собак! Спускай собак! – кричала Аннабел Ли, вываливаясь из кровати, грузная, нескладная, но в шелковой ночной рубашке (на которую Хорес не обращал ни малейшего внимания, но Аннабел не отступала). – Полицию вызывать нельзя, скандал будет до небес! Шум, гам, а у нее в волосах вши, чтобы нас опозорить. Эту барышню надо пугнуть как следует! Вот мы ее и пуганем, чтобы впредь неповадно было.
Как будто, читатель, жизнь до сих пор не занималась только тем, что пугала бедную крошку Нелл.
Своих больших, черных словно облизанных собак с огромными пастями и острыми белыми клыками Аннабел Ли держала на цепи за углом дома под окнами столовой, чтобы детишки смотрели на них всякий раз, когда садились есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107