Считается делом чести при этом не поморщиться, не выдать своих истинных чувств. Некоторых так часто секли плетьми, что у них на спинах не осталось живого места. В следующий раз их будут пороть по ногам. Но именно эта спина, эта плоть еще нетронута, еще свежа и чиста. Барабанщики отбивают ритм в такт ударам плетью; рана на спине пока длиною всего в ладонь и шириною в две ладони. Я чувствую запах крови, стекающей ему в бриджи и по деревянным козлам далее, на землю. Я вижу его лицо, почерневшее от крика, и вспоминаю его, нагловатого малого родом из моей деревни. Мы с ним воевали в одной стране, и я полагал, что вскоре он получит повышение. Но я не мог спасти его от военного трибунала за то, что он украл отделанные серебром и бирюзой подсвечники у купца из Лиссабона. Естественно, он был навеселе. Его приятель Кэмпбелл, приговоренный к тысяче ударов за преступление, совершенное уже во второй раз, предпочел выпить купорос и умереть в страшных корчах, только бы не подвергнуться столь жестокому наказанию.
Молоденький лейтенант выходит из строя, отворачивается, его тошнит. Врач поднимает руку. Триста семнадцать ударов. Бейли отвязывают от козлов и уносят в лазарет, чтобы подлечить. Когда спина подживет, наказание продолжится. Когда его проносят мимо меня, в кровавой каше я вижу белые кости. Позже, под действием припарок врача, рана начнет гноиться. Личинки в ней станут прятаться от света, глубже зарываясь в гниющую плоть, питаясь продуктами разложения.
II
В те несколько дней, прошедших с момента получения мною письма из Керси и до отъезда в свое поместье, я не испытывал недостатка в делах и хлопотах. К счастью, мне удалось обойтись всего лишь одной поездкой в Брюссель, где жара становилась день ото дня все более удушающей, поэтому я не стал задерживаться в городе сверх необходимого, тем более что в Эксе меня ожидал фруктовый сад. Я уже заказал билеты для путешествия, в Брюсселе оплатил все предъявленные счета и побеседовал со своим банкиром, но счет закрывать не стал, поскольку надеялся вновь воспользоваться им через несколько месяцев. Мне больше нечем было заняться, разве что забрать из своей комнаты последние вещи и выполнить обещание, данное мною мисс Дурвард.
Моей первой задачей стало посещение магазинчика гравюр и эстампов. Продавец без труда вспомнил меня в качестве постоянного покупателя и друга их любимицы мадемуазель Метисе. С моей помощью он вспомнил и Барклая, главным образом, благодаря его росту, а также внешности и манерам типичного англичанина. Подавив естественное отвращение, вызванное необходимостью проявить интерес к делам другого мужчины, я сунул руку в карман, и энное количество франков позволило мне получить необходимые сведения. Барклай действительно приобрел с десяток самых невинных фотографий красивых молодых женщин и не сделал ни малейшей попытки, по крайней мере здесь, получить какую-либо информацию об их реальном существовании. Я снова вышел на улицу, задыхавшуюся в тисках летней жары, и задумался. Я здраво предположил, что он проявит разумную разборчивость – чтобы не сказать осторожность – и не станет связываться с уличными девицами. Придя к такому выводу, я посетил два ближайших кафе, в которых часто бывал в бытность свою гидом, и провел час или два в каждом, беседуя с посетителями и угощая их коньяком. Если завсегдатаи и были удивлены моей щедростью, то в знак признательности столь же щедро делились со мной сплетнями.
Так вот и получилось, что буквально накануне своего отъезда в Саффолк я смог заверить мисс Дурвард, что имею все основания полагать, что ее страхи в отношении зятя не имеют под собой оснований.
– Я не стану утомлять вас пересказом разговоров, но, думаю, могу заверить вас в том, что Барклай не продемонстрировал намерения… э-э-э… искать развлечений на стороне. Его вкусы, должен заметить, в общем-то вполне заурядны, и вам не следует беспокоиться на этот счет. Полагаю, он искал, главным образом, общества других мужчин, а также мимолетные городские знакомства, к которым он, должно быть, привык в Ливерпуле, а предоставить таковые может только город.
– Я понимаю. Слава Богу! Теперь я со спокойной совестью могу забыть об этом недоразумении. – Она заколебалась, отвернулась от залитого лучами солнца парка, которым любовалась, и взглянула мне прямо в глаза. – Надеюсь, что могу верить вам.
– Верить мне?
– В том, что вы сказали правду. В мире существуют мужчины – и много, – которые посмеялись бы надо мной за то, что я выказываю уважение своему полу.
– Каким образом?
– Солгав мне. Защитив собрата-мужчину от порицания, сделав вид, будто оберегают меня от подобного знания. Вы бы так не поступили.
– Надеюсь, что всегда смогу защитить женщину.
Она небрежно взмахнула рукой, словно в нашем разговоре не было места подобным сантиментам.
– Но только не с помощью лжи и обмана.
– Нет, не с помощью лжи и обмана. И не вас.
Она ничего не ответила, однако не стала и брать в руки альбом для рисования, к чему я уже привык и что стало для нее обычным занятием во время подобных приступов многозначительного молчания. А вид, надо сказать, с террасы, на которой мы сидели, открывался поистине замечательный, способный соблазнить и вдохновить художника. Солнце все еще ярко сияло в небе, хотя мы и не спешили с ужином, и в его мягком свете подстриженные липы и розы на клумбах казались теплыми и полными жизни.
– Что вы будете делать в Керси после того, как уберете урожай? – спросила мисс Дурвард.
– О, в деревенском поместье мне скучать не придется, – откликнулся я. – Я буду занят точно так же, как и в прошлом году. Помните, я писал вам об этом.
– Я очень хорошо помню ваши письма. Подумать только, с той ночи в Манчестере прошел уже целый год!
– Том вполне поправился?
– О да. Но Хетти очень скучает по нему, и я тоже. Мы рассчитывали давно оказаться дома.
– Когда вы теперь предполагаете вернуться домой?
– Доктора порекомендовали Хетти подождать, пока не пойдет четвертый месяц ее беременности.
– Я понимаю.
И вот тут-то мисс Дурвард все-таки взяла в руки свой альбом и начала набрасывать в нем какой-то рисунок. Спустя мгновение я понял, что она смотрит не на простирающийся перед нами пейзаж, а на меня.
– Вы ведь ничего не имеете против, майор?
– Вовсе нет…
– Пожалуйста, не вертите головой, – попросила она.
– Приношу свои извинения.
Она не ответила, взгляд ее тоже ничего не выражал. Я не видел, что у нее получается, я слышал лишь скрип карандаша, скользящего по бумаге. Он был то неслышим и тонок, как шорох листьев, то резок и жесток, как удар шпагой, и я различал его сквозь воркование голубей на крыше и журчание воды – это садовник принялся за свои вечерние обязанности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Молоденький лейтенант выходит из строя, отворачивается, его тошнит. Врач поднимает руку. Триста семнадцать ударов. Бейли отвязывают от козлов и уносят в лазарет, чтобы подлечить. Когда спина подживет, наказание продолжится. Когда его проносят мимо меня, в кровавой каше я вижу белые кости. Позже, под действием припарок врача, рана начнет гноиться. Личинки в ней станут прятаться от света, глубже зарываясь в гниющую плоть, питаясь продуктами разложения.
II
В те несколько дней, прошедших с момента получения мною письма из Керси и до отъезда в свое поместье, я не испытывал недостатка в делах и хлопотах. К счастью, мне удалось обойтись всего лишь одной поездкой в Брюссель, где жара становилась день ото дня все более удушающей, поэтому я не стал задерживаться в городе сверх необходимого, тем более что в Эксе меня ожидал фруктовый сад. Я уже заказал билеты для путешествия, в Брюсселе оплатил все предъявленные счета и побеседовал со своим банкиром, но счет закрывать не стал, поскольку надеялся вновь воспользоваться им через несколько месяцев. Мне больше нечем было заняться, разве что забрать из своей комнаты последние вещи и выполнить обещание, данное мною мисс Дурвард.
Моей первой задачей стало посещение магазинчика гравюр и эстампов. Продавец без труда вспомнил меня в качестве постоянного покупателя и друга их любимицы мадемуазель Метисе. С моей помощью он вспомнил и Барклая, главным образом, благодаря его росту, а также внешности и манерам типичного англичанина. Подавив естественное отвращение, вызванное необходимостью проявить интерес к делам другого мужчины, я сунул руку в карман, и энное количество франков позволило мне получить необходимые сведения. Барклай действительно приобрел с десяток самых невинных фотографий красивых молодых женщин и не сделал ни малейшей попытки, по крайней мере здесь, получить какую-либо информацию об их реальном существовании. Я снова вышел на улицу, задыхавшуюся в тисках летней жары, и задумался. Я здраво предположил, что он проявит разумную разборчивость – чтобы не сказать осторожность – и не станет связываться с уличными девицами. Придя к такому выводу, я посетил два ближайших кафе, в которых часто бывал в бытность свою гидом, и провел час или два в каждом, беседуя с посетителями и угощая их коньяком. Если завсегдатаи и были удивлены моей щедростью, то в знак признательности столь же щедро делились со мной сплетнями.
Так вот и получилось, что буквально накануне своего отъезда в Саффолк я смог заверить мисс Дурвард, что имею все основания полагать, что ее страхи в отношении зятя не имеют под собой оснований.
– Я не стану утомлять вас пересказом разговоров, но, думаю, могу заверить вас в том, что Барклай не продемонстрировал намерения… э-э-э… искать развлечений на стороне. Его вкусы, должен заметить, в общем-то вполне заурядны, и вам не следует беспокоиться на этот счет. Полагаю, он искал, главным образом, общества других мужчин, а также мимолетные городские знакомства, к которым он, должно быть, привык в Ливерпуле, а предоставить таковые может только город.
– Я понимаю. Слава Богу! Теперь я со спокойной совестью могу забыть об этом недоразумении. – Она заколебалась, отвернулась от залитого лучами солнца парка, которым любовалась, и взглянула мне прямо в глаза. – Надеюсь, что могу верить вам.
– Верить мне?
– В том, что вы сказали правду. В мире существуют мужчины – и много, – которые посмеялись бы надо мной за то, что я выказываю уважение своему полу.
– Каким образом?
– Солгав мне. Защитив собрата-мужчину от порицания, сделав вид, будто оберегают меня от подобного знания. Вы бы так не поступили.
– Надеюсь, что всегда смогу защитить женщину.
Она небрежно взмахнула рукой, словно в нашем разговоре не было места подобным сантиментам.
– Но только не с помощью лжи и обмана.
– Нет, не с помощью лжи и обмана. И не вас.
Она ничего не ответила, однако не стала и брать в руки альбом для рисования, к чему я уже привык и что стало для нее обычным занятием во время подобных приступов многозначительного молчания. А вид, надо сказать, с террасы, на которой мы сидели, открывался поистине замечательный, способный соблазнить и вдохновить художника. Солнце все еще ярко сияло в небе, хотя мы и не спешили с ужином, и в его мягком свете подстриженные липы и розы на клумбах казались теплыми и полными жизни.
– Что вы будете делать в Керси после того, как уберете урожай? – спросила мисс Дурвард.
– О, в деревенском поместье мне скучать не придется, – откликнулся я. – Я буду занят точно так же, как и в прошлом году. Помните, я писал вам об этом.
– Я очень хорошо помню ваши письма. Подумать только, с той ночи в Манчестере прошел уже целый год!
– Том вполне поправился?
– О да. Но Хетти очень скучает по нему, и я тоже. Мы рассчитывали давно оказаться дома.
– Когда вы теперь предполагаете вернуться домой?
– Доктора порекомендовали Хетти подождать, пока не пойдет четвертый месяц ее беременности.
– Я понимаю.
И вот тут-то мисс Дурвард все-таки взяла в руки свой альбом и начала набрасывать в нем какой-то рисунок. Спустя мгновение я понял, что она смотрит не на простирающийся перед нами пейзаж, а на меня.
– Вы ведь ничего не имеете против, майор?
– Вовсе нет…
– Пожалуйста, не вертите головой, – попросила она.
– Приношу свои извинения.
Она не ответила, взгляд ее тоже ничего не выражал. Я не видел, что у нее получается, я слышал лишь скрип карандаша, скользящего по бумаге. Он был то неслышим и тонок, как шорох листьев, то резок и жесток, как удар шпагой, и я различал его сквозь воркование голубей на крыше и журчание воды – это садовник принялся за свои вечерние обязанности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133