— Гроза. — Только что раздался звук, похожий если не на пушку, то на гром.
— Хоть жара спадет, — кивнул Зигфрид. Ему-то что, прохлаждается все лето в этой берлоге, подумал Оберон.
Помимо грома различался более ритмичный стук большого басового барабана, долетавший издалека, из центра города. Народу на улицах прибавилось; люди то и дело оглядывались, то ли чуя какие-то великие события, то ли возвещая о них. Мигая синими огнями, по улицам и переулкам носились полицейские машины. Среди прохожих, которые — что подбодрило Оберона — беспечно сновали по самой середине улицы, встречались одетые в пестрые свободные рубашки, как было принято среди сторонников Айгенблика. Вместе с другими, в темных очках и узких костюмах, и, как будто, со слуховыми аппаратами (хотя вряд ли это были слуховые аппараты), пестроблузочники, оживленно жестикулируя, обсуждали что-то с потными полисменами. В окружении смуглых и чернокожих зевак и фотографов прошествовал в северном направлении духовой оркестр с переносным барабаном, контрапунктическим далекому басовому. Его ритм поторопил переговорщиков. Полицейские, в шлемах и при оружии, однако не знавшие, судя по всему, что делать, слушали вроде бы команды людей в костюмах. Вновь, еще отчетливей, прокатился гром.
С тех пор как Оберон поселился в городе или, по крайней мере, начал подолгу наблюдать толпу, ему пришло в голову, что люди — во всяком случае, живущие в Городе, — делятся на несколько четко различимых категорий, причем не по физическим, социальным или расовым признакам, хотя и те, и другие, и третьи помогали установить принадлежность человека к той или иной категории. Оберон не мог бы назвать точное число категорий или строго их определить, и даже их не вспомнил бы, не имея перед глазами соответствующий образец, но он то и дело говорил себе: «А, этот из такого-то разряда». Безусловно, поиски Сильвии были существенно осложнены тем, что, при всей ее непохожести и неповторимости, она принадлежала к некоему расплывчатому разряду, отчего Оберон на каждом шагу обознавался, и это страшно его мучило. Множество женщин, которых он принимал за Сильвию, не были даже на нее похожи. И тем не менее это были ее сестры, и вид их причинял Оберону большую боль, чем вид слегка подобных ей jovens и lindas — такие следовали сейчас за оркестром, приплясывая и опираясь на стройные мускулистые руки кавалеров и эрзац-мужей. За ними показалась более многолюдная толпа довольно респектабельного вида.
Это была прилично одетая публика, шагавшая в ногу: широкогрудые черные женщины в очках и с жемчужными ожерельями, мужчины, среди которых было много тощих и сутулых, в скромных шляпах с загнутыми полями. Оберон часто задумывался о том, как большие и толстые черные женщины умудряются к старости приобрести лица, какие обычно бывают у худых людей: обтянутые кожей, суровые и жесткие, словно высеченные из гранита. Эти люди несли на шестах полотнище, занимавшее всю ширину улицы, в котором были прорезаны дырочки в форме полумесяца, чтобы оно не превратилось в парус и не унесло их прочь. Выделенные блестками буквы складывались в слова: ЦЕРКОВЬ ВСЕХ УЛИЦ.
— Та самая церковь, — заметил Зигфрид, устроившийся вытирать стаканы у окна, чтобы лучше видеть. — Где нашли тех парней.
— С бомбами?
— Наглости им не занимать.
Поскольку Оберон все еще не знал, за или против кого выступали бомбисты, найденные в Церкви Всех Улиц, а также совпадают ли их взгляды со взглядами организаторов шествия, ему осталось только согласиться с Зигфридом.
Группу приверженцев Церкви Всех Улиц (скромных бедняков, как понял Оберон), с жавшимися по краю одним или двумя пестроблузочниками Айгенблика и одним наблюдателем из числа носителей слуховых аппаратов, сопровождала недремлющая пресса, пешком и в фургончиках, вооруженные всадники и зеваки. Как заливает прилив лужицы на морском берегу, так просочились в двери «Седьмого святого» двое-трое человек с улицы, принесших с собой жаркое дыхание дня и запах марширующей толпы. Шумно отдуваясь и постанывая (это были жалобы на жару), они заказали пива.
— Вот, возьмите. — Один из них протянул что-то Оберону на желтой ладони.
Это была тоненькая полоска бумаги, как предсказание судьбы в китайском печенье. На ней было что-то напечатано, но в потной ладони буквы расплылись, и Оберон прочел только заголовок «послание». Еще двое посетителей, смеясь и вытирая с губ пивную пену, сличали похожие полоски.
— Что это значит?
— Разгадка за вами, — весело проговорил участник шествия. Зигфрид поставил перед Обероном спиртное. — Если найдете парную, выиграете приз. Лотерея. А? Их распространяют по всему городу.
В самом деле, снаружи Оберон увидел колонну напудренных мимов или клоунов, которые выплясывали кекуок в хвосте Церкви Всех Улиц. Выделывая незамысловатые акробатические упражнения, паля из игрушечных пистолетов и приветствуя прохожих прикосновением к потертым шляпам, они раздавали теснившейся вокруг толпе такие же бумажки. Люди изучали записки, дети просили еще, все смотрели и сравнивали. Если никто не протягивал руки за запиской, клоуны пускали ее по ветру, который как раз набирал силу. Один из клоунов повернул ручку сирены, висевшей у него на шее; послышался слабый, но жуткий вой.
— Что это, бога ради, — воскликнул Оберон.
— Черт его знает, — отвечал Зигфрид.
В дело вступил оркестр, начавший с грохота медных инструментов, и улица внезапно наполнилась шелковыми звездно-полосатыми флагами, которые шумно полоскались на ветру. Толпа возликовала. Двуглавые орлы кричали со знамен, двуглавые орлы с двумя горящими сердцами в груди, иные несли в клювах розы, сжимали в когтях мирт, мечи, стрелы, зигзаги молнии. Их венчали кресты, полумесяцы или и то и другое — источавшие кровь, сияние или пламя. Их, казалось, качала и уносила волна воинственной мелодии, которую наяривали оркестранты, одетые кто в лес кто по дрова: в цилиндры, фраки, бумажные воротники в виде крыла летучей мыши. Перед оркестром качалось ярко-синее с золотой бахромой знамя, но прочитать, что на нем написано, Оберон не успел.
К окну подошли завсегдатаи бара:
— Что происходит? Что происходит?
Мимы и клоуны по краям колонны протягивали бумажки, кувыркались, ездили друг у друга на плечах, ловко избегая жадных рук. Оберон, успевший основательно накачаться, тоже пришел в возбуждение, не в последнюю очередь от того, что не понимал, куда направлена эта сумасшедшая энергия и чему служит вся затея с плясками и флагами. В двери «Седьмого святого» прорвалось еще несколько беженцев. Музыка на мгновение зазвучала во всю мощь. Оркестр был никудышный, и извергал он, на самом деле, какофонию, но большой барабан держал ритм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205