И кто был тот немолодой человек, что с задумчивым лицом лежал, свернувшись, на дарах земли? С думой о зиме…
В ноябре они трое — Оберон, Сильвия и Фред Сэвидж, его наставник в бродяжничестве (который в то время начал встречаться Оберону так же часто, как она, но только, в отличие от нее, во плоти) — оседлали парковую скамью, словно плывшую по городским сумеркам, и устроились в тесноте, но не в обиде. Газеты, которые Фред Сэвидж засунул под пальто, шуршали при каждом его движении, хотя шевелился он только, чтобы поднести к губам бренди. Они кончили петь и декламировать стихи бражника:
Известно вам, друзья, как шумно я кутил,
Когда повторно дом свой заложил, —
и теперь молча наблюдали, как протекает тот жутковатый час, что предшествует включению городских фонарей.
— Старина Ястреб уже в городе, — заметил Фред Сэвидж.
— Что-что?
— Зима, — пояснила Сильвия, пряча ладони под мышками.
— Пора снимать с места свои старые промерзшие кости, — продолжал Фред Сэвидж, прихлебывая из фляжки и шурша газетами. — Двину-ка я во Флориду.
— Отлично, — кивнула Сильвия, будто дождалась наконец от кого-то разумных слов.
— Со Стариной Ястребом я не вожу компанию, — проговорил Фред Сэвидж. — Мне бы только купить билет на автобус, и сделаю ему ручкой. Филли, Балтимор, Чарлстон, Атланта, Джейвилл, Санкт-Пит, Майами. Видел когда-нибудь пеликана?
Не видел. Сильвия с самого раннего детства привыкла приманивать этих нелепых и прекрасных птиц, фрегатов карибских вечеров.
— Как же, как же, — продолжал Фред Сэвидж. — Клюв больше остального пеликана. Выщипывает у себя перья на груди и кормит своих мальцов кровью сердца. Кровью сердца. О, Флорида.
Фред унес осень и, возможно, также и остаток жизни Оберона. Он пришел на помощь Оберону, был рядом в самой тяжкой нужде, как пообещал в тот день, когда впервые проводил его через весь город в контору Петти, Смилодона и Рута. Оберон не задавал вопросов об этих дарах Города, а равно и о других. Он просто положился на его милость и обнаружил, что, как строгая госпожа, Город благосклонен к тем, кто подчинился ему безоговорочно, до конца. Оберон постепенно этому научился. Прежде он был привередой, не ради Сильвии, а сам по себе, теперь же оброс грязью, городской грязью, которая намертво въедалась в ткань. Правда, пьяным он проходил не один квартал в поисках общественных удобств, как бы редко они ни попадались и какую бы ни представляли опасность, но в промежутках между этими приступами щепетильности он сам над собой за это посмеивался. К осени его рюкзак сделался бесполезной тряпкой, саваном; так или иначе, он не вмещал больше жизнь, проживаемую на улице, и, подобно прочим городским посвященным, Оберон стал носить с собой бумажные пакеты для покупок, для прочности вложенные один в другой, рекламируя своей жалкой персоной то одно крупное заведение, то другое.
Он продолжал так жить, не расставаясь с бутылкой джина, ночуя на улицах, иногда шумных, а иногда спокойных как некрополь, но для него всегда пустых. От Фреда и от предшественников, наставлявших Фреда, Оберон узнал, что позади остались великие времена бродяжьего братства, когда на Нижнем Бродвее были свои короли и мудрецы, когда город был помечен их знаками, понятными только своим, когда у пьяниц, цыган, сумасшедших и философов существовали ранги, не менее твердо установленные, чем ранги дьякона, пономаря, священника и епископа. Ну, разумеется, все это относилось к прошлому. В какую бы затею ты ни влез, думал Оберон, всегда оказывается, что дни ее процветания давно минули.
Ему не приходилось попрошайничать. Мелкин, Смилодон и Руфь давали ему деньги не столько потому, что он имел на это право, сколько с целью избавиться от его зловонной особы (зная это, он являлся туда в самом непотребном виде и часто в сопровождении Фреда Сэвиджа), но много ли нужно пьянице? Немудреная жратва, кое-когда ночевка (он боялся замерзнуть до смерти под забором, как случилось не с одним его приятелем) и джин. Оберон никогда не опускался до мерзкого вина, таковы были его принципы. Он противился окончательному падению, даже если отделяло его от этого только прозрачное пламя джина, где временами, как саламандра, являлась Сильвия.
Верхнее колено (Оберон сидел, положив ногу на ногу) начало мерзнуть. Он не знал, почему холод в первую очередь добрался именно до колена: ни пальцы на ногах, ни нос его еще не почувствовали.
— Автобус. — Оберон поменял ноги и сказал: — Я могу купить билеты. Поедешь? — спросил он Сильвию.
— Конечно, поеду, — отозвалась Сильвия.
— Конечно, поеду, — отозвался Фред.
— Я обращался не к тебе, — сказал Оберон.
Фред бережно обнял Оберона за плечо. Какие бы призраки ни мучили его друга, он неизменно проявлял такт и доброту.
— Конечно, поедет, — произнес он, приоткрывая свои желтые глаза, чтобы смерить Оберона обычным своим взглядом — хищным или, наоборот, сочувственным, тот никак не мог понять. И добавил с улыбкой: — И самое лучшее то, что ей не понадобится билет.
Дверь в никуда
Из всех потерь и провалов его притуплённой пьянством памяти Оберона больше всего мучило впоследствии, что он не может вспомнить, поехал во Флориду или нет. Искусство Памяти показывало ему несколько растрепанных пальм, два-три здания из оштукатуренного кирпича или бетонных блоков, выкрашенных в розовый или бирюзовый цвет, запах эвкалиптов. Но если эти воспоминания ничем не подкреплялись, то, несмотря на свою видимую неколебимость, они вполне могли оказаться плодом воображения или застрявшей в памяти картинкой. Не менее отчетливо вспоминался ему Старина Ястреб на широких, как ветер, проспектах. Он сидел на перчатках привратников в прилегающих к Парку домах, распушив заиндевевший воротник из перьев и навострив когти, чтобы вцепиться в чьи-нибудь внутренности. Но как-то он не замерз до смерти, и конечно же, по идее, зима на городских улицах должна была скорее врезаться в память, чем пальмы и жалюзи. Но ладно, он не особо вдумывался. По-настоящему его интересовало лишь одно: те острова, где путешественнику подмигивали красные неоновые вывески (они всегда были красные, как он узнал), и бесконечные ряды фляжек с прозрачным, как вода, содержимым, которые, подобно коробке с сухим завтраком, иной раз таили в себе приз. Ясно вспоминалось ему только одно: как в конце зимы призов больше не осталось. Его пьянство было пустым. В стакане сохранился только осадок — и Оберон пил его.
Почему он оказался в недрах старого Вокзала? Вернулся поездом из Солнечного штата? Или забрел случайно? В предутренний час, на месте одного предмета видя три, во влажных штанинах, которые недавно обмочил, он по уклонам и катакомбам направлялся целеустремленным шагом в никуда (не столь решительная поступь непременно привела бы к падению;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
В ноябре они трое — Оберон, Сильвия и Фред Сэвидж, его наставник в бродяжничестве (который в то время начал встречаться Оберону так же часто, как она, но только, в отличие от нее, во плоти) — оседлали парковую скамью, словно плывшую по городским сумеркам, и устроились в тесноте, но не в обиде. Газеты, которые Фред Сэвидж засунул под пальто, шуршали при каждом его движении, хотя шевелился он только, чтобы поднести к губам бренди. Они кончили петь и декламировать стихи бражника:
Известно вам, друзья, как шумно я кутил,
Когда повторно дом свой заложил, —
и теперь молча наблюдали, как протекает тот жутковатый час, что предшествует включению городских фонарей.
— Старина Ястреб уже в городе, — заметил Фред Сэвидж.
— Что-что?
— Зима, — пояснила Сильвия, пряча ладони под мышками.
— Пора снимать с места свои старые промерзшие кости, — продолжал Фред Сэвидж, прихлебывая из фляжки и шурша газетами. — Двину-ка я во Флориду.
— Отлично, — кивнула Сильвия, будто дождалась наконец от кого-то разумных слов.
— Со Стариной Ястребом я не вожу компанию, — проговорил Фред Сэвидж. — Мне бы только купить билет на автобус, и сделаю ему ручкой. Филли, Балтимор, Чарлстон, Атланта, Джейвилл, Санкт-Пит, Майами. Видел когда-нибудь пеликана?
Не видел. Сильвия с самого раннего детства привыкла приманивать этих нелепых и прекрасных птиц, фрегатов карибских вечеров.
— Как же, как же, — продолжал Фред Сэвидж. — Клюв больше остального пеликана. Выщипывает у себя перья на груди и кормит своих мальцов кровью сердца. Кровью сердца. О, Флорида.
Фред унес осень и, возможно, также и остаток жизни Оберона. Он пришел на помощь Оберону, был рядом в самой тяжкой нужде, как пообещал в тот день, когда впервые проводил его через весь город в контору Петти, Смилодона и Рута. Оберон не задавал вопросов об этих дарах Города, а равно и о других. Он просто положился на его милость и обнаружил, что, как строгая госпожа, Город благосклонен к тем, кто подчинился ему безоговорочно, до конца. Оберон постепенно этому научился. Прежде он был привередой, не ради Сильвии, а сам по себе, теперь же оброс грязью, городской грязью, которая намертво въедалась в ткань. Правда, пьяным он проходил не один квартал в поисках общественных удобств, как бы редко они ни попадались и какую бы ни представляли опасность, но в промежутках между этими приступами щепетильности он сам над собой за это посмеивался. К осени его рюкзак сделался бесполезной тряпкой, саваном; так или иначе, он не вмещал больше жизнь, проживаемую на улице, и, подобно прочим городским посвященным, Оберон стал носить с собой бумажные пакеты для покупок, для прочности вложенные один в другой, рекламируя своей жалкой персоной то одно крупное заведение, то другое.
Он продолжал так жить, не расставаясь с бутылкой джина, ночуя на улицах, иногда шумных, а иногда спокойных как некрополь, но для него всегда пустых. От Фреда и от предшественников, наставлявших Фреда, Оберон узнал, что позади остались великие времена бродяжьего братства, когда на Нижнем Бродвее были свои короли и мудрецы, когда город был помечен их знаками, понятными только своим, когда у пьяниц, цыган, сумасшедших и философов существовали ранги, не менее твердо установленные, чем ранги дьякона, пономаря, священника и епископа. Ну, разумеется, все это относилось к прошлому. В какую бы затею ты ни влез, думал Оберон, всегда оказывается, что дни ее процветания давно минули.
Ему не приходилось попрошайничать. Мелкин, Смилодон и Руфь давали ему деньги не столько потому, что он имел на это право, сколько с целью избавиться от его зловонной особы (зная это, он являлся туда в самом непотребном виде и часто в сопровождении Фреда Сэвиджа), но много ли нужно пьянице? Немудреная жратва, кое-когда ночевка (он боялся замерзнуть до смерти под забором, как случилось не с одним его приятелем) и джин. Оберон никогда не опускался до мерзкого вина, таковы были его принципы. Он противился окончательному падению, даже если отделяло его от этого только прозрачное пламя джина, где временами, как саламандра, являлась Сильвия.
Верхнее колено (Оберон сидел, положив ногу на ногу) начало мерзнуть. Он не знал, почему холод в первую очередь добрался именно до колена: ни пальцы на ногах, ни нос его еще не почувствовали.
— Автобус. — Оберон поменял ноги и сказал: — Я могу купить билеты. Поедешь? — спросил он Сильвию.
— Конечно, поеду, — отозвалась Сильвия.
— Конечно, поеду, — отозвался Фред.
— Я обращался не к тебе, — сказал Оберон.
Фред бережно обнял Оберона за плечо. Какие бы призраки ни мучили его друга, он неизменно проявлял такт и доброту.
— Конечно, поедет, — произнес он, приоткрывая свои желтые глаза, чтобы смерить Оберона обычным своим взглядом — хищным или, наоборот, сочувственным, тот никак не мог понять. И добавил с улыбкой: — И самое лучшее то, что ей не понадобится билет.
Дверь в никуда
Из всех потерь и провалов его притуплённой пьянством памяти Оберона больше всего мучило впоследствии, что он не может вспомнить, поехал во Флориду или нет. Искусство Памяти показывало ему несколько растрепанных пальм, два-три здания из оштукатуренного кирпича или бетонных блоков, выкрашенных в розовый или бирюзовый цвет, запах эвкалиптов. Но если эти воспоминания ничем не подкреплялись, то, несмотря на свою видимую неколебимость, они вполне могли оказаться плодом воображения или застрявшей в памяти картинкой. Не менее отчетливо вспоминался ему Старина Ястреб на широких, как ветер, проспектах. Он сидел на перчатках привратников в прилегающих к Парку домах, распушив заиндевевший воротник из перьев и навострив когти, чтобы вцепиться в чьи-нибудь внутренности. Но как-то он не замерз до смерти, и конечно же, по идее, зима на городских улицах должна была скорее врезаться в память, чем пальмы и жалюзи. Но ладно, он не особо вдумывался. По-настоящему его интересовало лишь одно: те острова, где путешественнику подмигивали красные неоновые вывески (они всегда были красные, как он узнал), и бесконечные ряды фляжек с прозрачным, как вода, содержимым, которые, подобно коробке с сухим завтраком, иной раз таили в себе приз. Ясно вспоминалось ему только одно: как в конце зимы призов больше не осталось. Его пьянство было пустым. В стакане сохранился только осадок — и Оберон пил его.
Почему он оказался в недрах старого Вокзала? Вернулся поездом из Солнечного штата? Или забрел случайно? В предутренний час, на месте одного предмета видя три, во влажных штанинах, которые недавно обмочил, он по уклонам и катакомбам направлялся целеустремленным шагом в никуда (не столь решительная поступь непременно привела бы к падению;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205