Феликс привычно завел ключом колесико, проверил винт, фиксирующий кремень, прицелился в окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение, кремень коротко взвизгнул об колесцо, и брызнул сноп ярких искр. Феликс повторил операцию со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла, отмерил и насыпал порох, и чисто машинально, повинуясь автоматизму движений, обернул свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы. Уже взводя заново колесики, он осознал, что стрелять сегодня если и придется, то только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же теперь огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно много времени!
Надо было торопиться, и Феликс сунул дубинку за голенище унта, огнестрелы прикрыл плащом и спустился вниз. С Бальтазаром они обо всем договорились еще в столовой (короткий обмен взглядами, и испанец молча кивнул, соглашаясь остаться на страже), а вот то, что Огюстен облачился в шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито:
— Так мы идем или нет?! — стало для Феликса настоящим сюрпризом.
«Мы? — поразился Феликс. — Чего это он вдруг?..»
— Одну минутку, — сказал он французу и поманил к себе Бальтазара.
— Что еще? — буркнул тот.
— Держи, — сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов.
— На кой?..
— На всякий случай. Пусть будет…
— Ладно… — хмыкнул в усы Бальтазар. — Пусть будет…
— Ну чего вы там копаетесь?! — разгорячился Огюстен.
— Уже иду, — сказал Феликс и затеплил «летучую мышь». — Йозеф, мы скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет…
Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и стужу.
Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим носом.
— Лампу подними, — скомандовал Огюстен. — Ни видно же ни черта!
Феликс вытянул руку с «летучей мышью» над головой, но легче от этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой, рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы, отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей…
Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить затруднялся.
— Что это? — проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.
— Заводской гудок! Сирена! За Городом! — отрывисто объяснил француз.
«Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?» — задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:
— Где живет этот доктор?
— В Старом Квартале.
И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма, буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны, как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз был на грани падения — Феликс успевал подхватить его под локоть в последний момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а бросить или отправить назад — убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.
Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен смог перевести дух.
— Не могу… — прохрипел он. — Не могу… больше… Ты… иди… а я… здесь… на обратном пути… меня…
— Замерзнешь, дурак.
— Один черт… Все равно… не дойду…
— Молчи и отдыхай. Дыши носом.
Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно вытолкнул на тротуар.
— Вперед!
— Погоди… Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!
Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт. «Трое… или четверо, — определил он. — Галопом. Приближаются».
— Эгей! Эге-гей! — заорал Огюстен.
И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое, иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не дышать… словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.
— Заткнись! — прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами укручивают фитиль «летучей мыши» и прикрывают фонарь полой плаща — задувать огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и открывали полку… Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра, и Феликс — все так же, бездумно! — насыпал на полку порох, закрыл ее, опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.
После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока… Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Надо было торопиться, и Феликс сунул дубинку за голенище унта, огнестрелы прикрыл плащом и спустился вниз. С Бальтазаром они обо всем договорились еще в столовой (короткий обмен взглядами, и испанец молча кивнул, соглашаясь остаться на страже), а вот то, что Огюстен облачился в шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито:
— Так мы идем или нет?! — стало для Феликса настоящим сюрпризом.
«Мы? — поразился Феликс. — Чего это он вдруг?..»
— Одну минутку, — сказал он французу и поманил к себе Бальтазара.
— Что еще? — буркнул тот.
— Держи, — сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов.
— На кой?..
— На всякий случай. Пусть будет…
— Ладно… — хмыкнул в усы Бальтазар. — Пусть будет…
— Ну чего вы там копаетесь?! — разгорячился Огюстен.
— Уже иду, — сказал Феликс и затеплил «летучую мышь». — Йозеф, мы скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет…
Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и стужу.
Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим носом.
— Лампу подними, — скомандовал Огюстен. — Ни видно же ни черта!
Феликс вытянул руку с «летучей мышью» над головой, но легче от этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой, рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы, отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей…
Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить затруднялся.
— Что это? — проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.
— Заводской гудок! Сирена! За Городом! — отрывисто объяснил француз.
«Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?» — задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:
— Где живет этот доктор?
— В Старом Квартале.
И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма, буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны, как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз был на грани падения — Феликс успевал подхватить его под локоть в последний момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а бросить или отправить назад — убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.
Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен смог перевести дух.
— Не могу… — прохрипел он. — Не могу… больше… Ты… иди… а я… здесь… на обратном пути… меня…
— Замерзнешь, дурак.
— Один черт… Все равно… не дойду…
— Молчи и отдыхай. Дыши носом.
Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно вытолкнул на тротуар.
— Вперед!
— Погоди… Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!
Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт. «Трое… или четверо, — определил он. — Галопом. Приближаются».
— Эгей! Эге-гей! — заорал Огюстен.
И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое, иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не дышать… словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.
— Заткнись! — прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами укручивают фитиль «летучей мыши» и прикрывают фонарь полой плаща — задувать огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и открывали полку… Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра, и Феликс — все так же, бездумно! — насыпал на полку порох, закрыл ее, опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.
После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока… Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85