По глазам видно. Нехорошие у них глаза: глупые и злые. Теперь я понимаю, почему их все боятся…»
Драконьеры тем временем обнаружили, что являются объектом пристального изучения, и прореагировали вполне предсказуемо: обратив на Феликса три пары злых и глупых глаз, они уставились на него по-рыбьи немигающими взглядами, а потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект этого жеста был подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги по воде прокатились по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий шум после столкновения с подобной волной угасал, будто костер, залитый водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.
— Ой, мамочка… — воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина и запричитала: — Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди добрые, живого человека среди бела дня…
— Цыц, дура! — прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.
И стихло все. Лишь далеко-далеко, на самом пределе слышимости раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.
— А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился…
— Нет, мужики, не простой это старик… Ты глянь, какой у него чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?
— Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках… Мам!
— Тише, маленький, тише, тише, тише…
— А чтоб не носили, я все равно скажу: порядок эти парни мигом навели. За весь день у меня с лотка ни единого яблока не свистнули! Попрошайкам ногой под зад — и правильно! Теперь вот этого маразматика… Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..
— Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..
— Ниче, ему и так уже недолго осталось…
— Мам! Ну мам!
— Как начнут — сигай под прилавок, а то под горячую руку могут…
— Что могут?! Да как вам не стыдно! Могут! Это же драконьеры, паладины веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж ради вас сражаются, а вы… Эх, вы…
— Нет, не простой это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не попрошайка. Этот так не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они нам лоток не опрокинули…
— Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут…
Драконьеры, построившись клином, двигались к Феликсу нарочито дальней дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы. Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо…
«Убью, — очень спокойно подумал Феликс. — Сунутся — убью». Логика подсказывала ему, что в такую минуту он должен — обязан! — был испытывать хоть какие-то эмоции, но в душе было пусто. Нет, не пусто: спокойно. Умиротворенно.
«Убью. Сунутся — убью».
Не сунулись. Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и с демонстративной вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок вздохнул…
Феликс так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул на проспект Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в двадцать размером, лакуна, и не было в ней ни тумана, ни даже смутных очертаний забытых мыслей; не было в ней ничего. И только минуя величественную колоннаду оперного театра, он осознал, что позади осталась уже не только Рыночная площадь, но и площадь Героев, а значит — до Школы оставалось идти двадцать минут через парк или тридцать — по улицам. В парке после обеда людей было значительно больше, чем на пропеченных летним солнцем улицах, и Феликс решил пройтись до Школы окольным путем. Ему надо было побыть в одиночестве.
«Я ведь их чуть не зарубил, — подумал он с запоздалым ужасом. — Они бы валялись там, будто свиные туши, а я стоял бы над ними с мечом в руке и пытался бы разобраться в собственных чувствах…» Чувств теперь было в избытке, они обуревали Феликса со всех сторон, и разобраться в них было не так-то просто. Хотя бы потому, что пришли они все только сейчас… Не было стыда; не было сожаления; не было раскаяния. Были: злость, растерянность, страх. Леденящий страх перед самим собой. И было недоумение. «Что со мной стало?»
…Улицы, как и предвидел Феликс, были пусты; прошедший дождик окропил мостовую и прибил к земле пыль, оставив после себя много мелких лужиц, ртутно поблескивающих в ярких лучах солнца; прохожих почти не было, и здесь, практически в самом центре Столицы и уже в двух шагах от Школы, Феликс мог бы в полном одиночестве копаться в собственных мыслях вплоть до конца света, если бы не одно обстоятельство.
Обстоятельство повстречалось Феликсу на подходе к парадному крыльцу Школы; оно ослепило его жизнерадостной ухмылкой, сгребло в объятия, подняло в воздух, покружило и бережно поставило обратно; придя в себя и покопавшись в памяти, Феликс вспомнил его имя.
Обстоятельство звали Дугал.
— Поздравь меня, я уезжаю! — проревел нисколько не изменившийся здоровяк и хлопнул Феликса по плечу.
— Поздра…
— И пожелай мне удачи! — восторженно перебил Дугал.
— Желаю удачи… — автоматически повторил Феликс и спохватился: — Погоди! Ты откуда? В смысле, куда? Зачем?
Но Дугал его уже не слушал. Навинтив на палец пшеничный ус, он подмигнул Феликсу, снова хлопнул его по плечу (плечо заныло), и бодрой походкой зашагал вниз по улице. Его пышная золотистая грива, кое-где заплетенная в косицы, покачивалась в такт ходьбе, и казалось, что Дугал вот-вот сорвется с шага на бег — столько сдерживаемой силы и энтузиазма было в его движениях. Одет он был, как с изумлением понял Феликс, в начищенную до блеска кольчугу, лиловых оттенков клетчатый кильт и кожаные сандалии со шнуровкой до колен. За спиной у Дугала болтался огромный баул, а на левом плече возлежала длинная клеймора без ножен, которую Дугал небрежно, будто весло, придерживал левой рукой за набалдашник рукояти, сжимая в кулаке правой руки лиловый берет с помпоном и приветственно помахивая этим предметом каждому встречному. Немногочисленные встречные от Дугала испуганно шарахались в разные стороны, а Феликс, глядя ему вслед, пытался понять сразу три вещи: во-первых, почему сей старый знакомец Бальтазара столь весел и бодр, если от него не пахнет спиртным; во-вторых, как он умудрился обнять и приподнять Феликса, если у него была свободна только одна рука; и в-третьих, сколько именно кованных бляшек было укреплено на кольчуге Дугала и сколько синяков они оставили после себя на груди Феликса?..
«Живут же люди, — с завистью покачал головой Феликс. — Да, этот в своих чувствах копаться не станет. Оттого и весел, как племенной бык после случки. Прав был Бальтазар: проще надо быть, проще! Да, глуповат Дугал маленько, ну и что? Зато кто скажет, что этот буйный горец старше меня!»
Усмехнувшись своим мыслям, Феликс проследил, как Дугал скрылся за поворотом, направляясь в сторону площади Героев. Феликс лицемерно посочувствовал тем несчастным драконьерам, что рискнут указать воинственному шотландцу на недопустимость ношения холодного оружия в обнаженном виде, и, не удержавшись, злорадно хмыкнул, после чего толкнул тяжелую дверь Школы и вошел внутрь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Драконьеры тем временем обнаружили, что являются объектом пристального изучения, и прореагировали вполне предсказуемо: обратив на Феликса три пары злых и глупых глаз, они уставились на него по-рыбьи немигающими взглядами, а потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект этого жеста был подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги по воде прокатились по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий шум после столкновения с подобной волной угасал, будто костер, залитый водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.
— Ой, мамочка… — воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина и запричитала: — Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди добрые, живого человека среди бела дня…
— Цыц, дура! — прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.
И стихло все. Лишь далеко-далеко, на самом пределе слышимости раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.
— А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился…
— Нет, мужики, не простой это старик… Ты глянь, какой у него чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?
— Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках… Мам!
— Тише, маленький, тише, тише, тише…
— А чтоб не носили, я все равно скажу: порядок эти парни мигом навели. За весь день у меня с лотка ни единого яблока не свистнули! Попрошайкам ногой под зад — и правильно! Теперь вот этого маразматика… Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..
— Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..
— Ниче, ему и так уже недолго осталось…
— Мам! Ну мам!
— Как начнут — сигай под прилавок, а то под горячую руку могут…
— Что могут?! Да как вам не стыдно! Могут! Это же драконьеры, паладины веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж ради вас сражаются, а вы… Эх, вы…
— Нет, не простой это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не попрошайка. Этот так не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они нам лоток не опрокинули…
— Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут…
Драконьеры, построившись клином, двигались к Феликсу нарочито дальней дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы. Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо…
«Убью, — очень спокойно подумал Феликс. — Сунутся — убью». Логика подсказывала ему, что в такую минуту он должен — обязан! — был испытывать хоть какие-то эмоции, но в душе было пусто. Нет, не пусто: спокойно. Умиротворенно.
«Убью. Сунутся — убью».
Не сунулись. Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и с демонстративной вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок вздохнул…
Феликс так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул на проспект Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в двадцать размером, лакуна, и не было в ней ни тумана, ни даже смутных очертаний забытых мыслей; не было в ней ничего. И только минуя величественную колоннаду оперного театра, он осознал, что позади осталась уже не только Рыночная площадь, но и площадь Героев, а значит — до Школы оставалось идти двадцать минут через парк или тридцать — по улицам. В парке после обеда людей было значительно больше, чем на пропеченных летним солнцем улицах, и Феликс решил пройтись до Школы окольным путем. Ему надо было побыть в одиночестве.
«Я ведь их чуть не зарубил, — подумал он с запоздалым ужасом. — Они бы валялись там, будто свиные туши, а я стоял бы над ними с мечом в руке и пытался бы разобраться в собственных чувствах…» Чувств теперь было в избытке, они обуревали Феликса со всех сторон, и разобраться в них было не так-то просто. Хотя бы потому, что пришли они все только сейчас… Не было стыда; не было сожаления; не было раскаяния. Были: злость, растерянность, страх. Леденящий страх перед самим собой. И было недоумение. «Что со мной стало?»
…Улицы, как и предвидел Феликс, были пусты; прошедший дождик окропил мостовую и прибил к земле пыль, оставив после себя много мелких лужиц, ртутно поблескивающих в ярких лучах солнца; прохожих почти не было, и здесь, практически в самом центре Столицы и уже в двух шагах от Школы, Феликс мог бы в полном одиночестве копаться в собственных мыслях вплоть до конца света, если бы не одно обстоятельство.
Обстоятельство повстречалось Феликсу на подходе к парадному крыльцу Школы; оно ослепило его жизнерадостной ухмылкой, сгребло в объятия, подняло в воздух, покружило и бережно поставило обратно; придя в себя и покопавшись в памяти, Феликс вспомнил его имя.
Обстоятельство звали Дугал.
— Поздравь меня, я уезжаю! — проревел нисколько не изменившийся здоровяк и хлопнул Феликса по плечу.
— Поздра…
— И пожелай мне удачи! — восторженно перебил Дугал.
— Желаю удачи… — автоматически повторил Феликс и спохватился: — Погоди! Ты откуда? В смысле, куда? Зачем?
Но Дугал его уже не слушал. Навинтив на палец пшеничный ус, он подмигнул Феликсу, снова хлопнул его по плечу (плечо заныло), и бодрой походкой зашагал вниз по улице. Его пышная золотистая грива, кое-где заплетенная в косицы, покачивалась в такт ходьбе, и казалось, что Дугал вот-вот сорвется с шага на бег — столько сдерживаемой силы и энтузиазма было в его движениях. Одет он был, как с изумлением понял Феликс, в начищенную до блеска кольчугу, лиловых оттенков клетчатый кильт и кожаные сандалии со шнуровкой до колен. За спиной у Дугала болтался огромный баул, а на левом плече возлежала длинная клеймора без ножен, которую Дугал небрежно, будто весло, придерживал левой рукой за набалдашник рукояти, сжимая в кулаке правой руки лиловый берет с помпоном и приветственно помахивая этим предметом каждому встречному. Немногочисленные встречные от Дугала испуганно шарахались в разные стороны, а Феликс, глядя ему вслед, пытался понять сразу три вещи: во-первых, почему сей старый знакомец Бальтазара столь весел и бодр, если от него не пахнет спиртным; во-вторых, как он умудрился обнять и приподнять Феликса, если у него была свободна только одна рука; и в-третьих, сколько именно кованных бляшек было укреплено на кольчуге Дугала и сколько синяков они оставили после себя на груди Феликса?..
«Живут же люди, — с завистью покачал головой Феликс. — Да, этот в своих чувствах копаться не станет. Оттого и весел, как племенной бык после случки. Прав был Бальтазар: проще надо быть, проще! Да, глуповат Дугал маленько, ну и что? Зато кто скажет, что этот буйный горец старше меня!»
Усмехнувшись своим мыслям, Феликс проследил, как Дугал скрылся за поворотом, направляясь в сторону площади Героев. Феликс лицемерно посочувствовал тем несчастным драконьерам, что рискнут указать воинственному шотландцу на недопустимость ношения холодного оружия в обнаженном виде, и, не удержавшись, злорадно хмыкнул, после чего толкнул тяжелую дверь Школы и вошел внутрь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85