«Вампир… — с горечью подумал Феликс. — Версия не бредовее прочих. Сколько их уже было — докторов и версий? Десятки? Сотни? За пять месяцев здесь успели побывать все столичные лекари и знахари. А толку? Кроме самого первого, ни у кого из них не хватило смелости признаться в своей беспомощности. Солидные и представительные эскулапы, светила медицинской науки; согбенные бабки, шепчущие себе под нос какие-то липовые заклинания, почерпнутые из кладезя народной мудрости; пожилые фельдшеры, по части опыта способные дать сто очков вперед любому светилу; бородатые и вечно пьяные целители, за милю разящие водкой и шарлатанством; молоденькие медики, вчерашние студенты с университетскими дипломами, самонадеянные и глупые; и прочие, прочие, прочие… А в результате — гирлянда чеснока на окне да теория о вампире. Будь оно все проклято!»
Кощунством — нет, хуже! — трусостью было бы сидя у постели Агнешки убегать от реальности в зыбучие пески памяти, но Феликс просто ничего не мог с собой поделать…
…Все это началось зимой. В январе Ойкумену обожгло, как кнутом, страшным словом — Чума! Слово это, полузабытое и оттого во сто крат более страшное, появилось в газетах в самом конце января, вместе со старинными гравюрами, на которых доктора в плотных балахонах и странных, похожих на клювы фламинго, масках, окуривали дымом горы обезображенных трупов. Черная Смерть пришла в Европу из Китая, принесенная в Англию на борту одного из баснословно быстроходных клиперов. Неслыханной удачей можно было считать то, что первая вспышка эпидемии произошла в островной Британии. Ла-Манш перекрыли. Извлеченные из музеев Лувра баллисты и онагры топили любое суденышко, дерзнувшее нарушить карантин и покинуть берега туманного Альбиона — и таким варварским способом Чума была остановлена. Потом был пожар в Лондоне, и вся Метрополия вздохнула с облегчением, услыхав о гибели одного из крупнейших своих городов. Феликс хорошо запомнил по-детски радостные улыбки на бледных от испуга лицах докторов при известии о том, что двести тысяч человек за одну ночь погибли в бушующем пламени. Метрополия, оцепеневшая от ужаса перед древним врагом, ликовала, когда враг пожрал самое себя; Агнешке становилось все хуже.
Весной, с первой оттепелью на традиционные ярмарки вместе с изрядно поредевшими караванами полупустых крестьянских повозок пришел, скромно и без фанфар, тощий убийца по имени Голод. Его появление не вызвало такого ажиотажа, как скоропостижный приход и кончина Чумы; Метрополия, несмотря на все внутренние встряски и реформы, оставалось богатой и процветающей, и могла себе позволить закупать продовольствие по любым ценам, хотя, конечно же, определенные проблемы возникли, как, например, длинные очереди за продуктами и стихийные приступы паники, когда еды попросту не хватало — но ничего такого, с чем не смогли бы справиться доблестные уланы. Феоды пострадали сильнее. Регулярных известий из глубинки не было, но были слухи, и слухи внушали трепет. Пустые, вымершие до единого человека деревни и участившиеся до обыденности случаи людоедства стали на время одной из самых популярных тем для беседы горожан в очередях. Во всем винили отупевших за века духовного рабства крестьян, попросту не способных работать без повеления мага; к этому времени даже самые упрямые доктора отказались от теории о затянувшейся на два месяца простуде Агнешки.
Истинных причин Голода так никто и не разузнал; вскорости с берегов Волги и Днепра докатились отзвуки событий настолько невероятных, что их поначалу приняли за сплетни. О Войне отказывались говорить всерьез, предпочитая отделываться анекдотами об ордах оголодавших крестьян и каких-то непонятных «казаков», которые вот-вот повторят маршрут Чингисхана и сметут все и вся на своем пути. В газетах впервые за последние двести лет появились сводки с полей сражений, и сводки эти были неутешительные. Регулярные войска Ойкумены проигрывали одно сражение за другим, и захват Киева бандой разбойников заставил Палату Представителей заикнуться о созыве добровольного ополчения. К счастью, крестьянские бунты, переросшие в полномасштабную Войну, вскоре выдохлись, и уланы Метрополии получили возможность вздернуть на фонарных столбах перепившихся бунтовщиков; Йозеф впервые завел разговор о частной клинике, где Агнешка будет окружена любовью и заботой профессиональных врачей и медсестер.
Вслед за Чумой, Голодом и Войной в Ойкумену пришла Смерть. В апреле стали умирать дети. Симптомы были в точности те же, что и у Агнешки: жар, слабость, иногда — кровавый кашель. Но Агнешка заболела в конце декабря, и то, что она дожила до апреля, все без исключения доктора называли чудом. Дети заболевали и умирали в течение недели. Тысячи родителей в одной только Столице повредились рассудком. Это не было эпидемией; это не было даже инфекционной болезнью. Дети просто умирали. Уличный беспризорник и наследник богатого семейства сгорали в лихорадке за одинаковый срок. Все лекарства и процедуры оказывались бессильными против неумолимой Смерти; в апреле Агнешке было худо, как никогда.
Но сейчас стоял май, и Агнешка все еще была жива. Или честнее было бы сказать — все еще умирала? Феликс чувствовал, что вот уже несколько месяцев балансирует на грани безумия. Собственное бессилие доводило его до изнеможения.
«Я так больше не могу», — подумал он. Его взгляд упал на богато разукрашенную страницу бестиария. С трудом разбирая средневековую латынь, он попытался перевести одну из напыщенно-витиеватых фраз: что-то об Иисусе Христе, который, как феникс, умер и потом снова воскрес, после чего похвастался, что ему дана власть над жизнью и смертью… «Как все просто, — подумал Феликс. — До чего же все было просто и ясно для того абердинского монаха, который переписывал Плиния и Геродота, сопровождая свой труд восхвалениями в адрес своего небесного патрона. Есть добрый, хотя и слегка юродивый бог, который обладает властью давать и отнимать жизнь. Богу надо молиться, и тогда все будет хорошо. А если будет плохо, то это все равно хорошо. Потому что бог — он добрый. Даже когда злой. Эх, встретить бы этого Иисуса, да поговорить с ним о жизни и смерти…»
Феликс с трудом удержался, чтобы не захлопнуть бестиарий. Накипевшая в душе ярость требовала выхода, но он заставил душу сжаться в кулак. Он встал, аккуратно и бесшумно закрыл толстый фолиант, и положил его на столик у кровати. Потом нагнулся и поцеловал горячий и сухой лоб Агнешки. К горлу подкатил комок. Он медленно выпрямился и повернулся. Когда он уже взялся за дверную ручку, в спину ему арбалетным болтом ударил вопрос:
— Деда?
— Что, внучка?
— Я умру?
— Нет.
— Деда, — укоризненно сказала Агнешка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85