Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда направиться, когда
Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.
Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам
и переходам, через которые должны были пройти, чтобы попасть во второй
двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя
в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:
- Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков и
поморян... Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли выспаться, но где
там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже нельзя
было развести огня.
Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с одной стороны
слышался женский голос, а с другой - несколько пруссаков охраняли покои
своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в маленькую горницу, в
которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой комнатка
эта, видимо, только что была освобождена для княжеского охмистра. В ней
была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой, а по
стенам было вбито множество деревянных гвоздей, очевидно, оставшихся от
прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.
Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему
и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак
молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно.
Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не
особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а
Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед
огнем.
О многом надо было ему подумать.
На всем, что он здесь видел, лежала печать дикой, но несомненной
силы, с которой по численности ее не могло сравниться пястовское
рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.
В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и
жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье, он вспомнил все,
что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и
им суждено было покориться звериной силе этого человека, отрекшегося от
веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние?
Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсткою укрывшихся в нем
людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению
их.
Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный
голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться.
За тонкой, деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор.
Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к
перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и
другой, все время прерывающий и заглушавший его.
Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней
было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты.
Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно
отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко подался его
усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть
в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.
Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной
горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не
различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские
фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой
из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира;
теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив
руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо.
Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.
В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, босая, полуобнаженная,
она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как
плачея, причитающая над покойником.
Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и
нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не
было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.
- Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, - говорила она, наклонившись над
ней, - ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и
заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?
Старуха даже головы не повернула к говорившей, она, по-прежнему
покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней
слов.
- Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста
розг. Князь был в бешенстве.
При имени князя старуха слегка повернула голову.
- Что он говорил? - спросила она.
- Сто розог старой ведьме! - отвечала молодая женщина, поправляя
волосы на голове. - Сто розог дать сумасшедшей бабе!
- Это он так говорил? Он? - с расстановкой спросила старуха. - И
справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? - язвительно
пробормотала она.
- Ага, видите, вот вы и сами говорите! - подхватила молодая.
- И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.
- Что это вы выдумываете, - начала другая, - зачем заступаете дорогу
князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он давно велел бы вас
повесить! - Ну, что-же! - сказала старуха. - Пусть прикажет, и пусть
вешают.
Она опустила голову и после небольшого молчания затянула охрипшим
голосом:
Люли, малый, люли
На руках матуни,
Спи, детка золотая,
Молочком вспоенная,
Кровью моею вскормленная,
А живи счастливо,
Люли, малый, люли.
- Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью,
- прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, - а теперь! Повесить
старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!..
Старуха подперлась рукой и задумалась.
- Ну, что же в том, что вы его кормили грудью? Если бы даже так и
было, - заговорила молодая, топнув ножкой о землю. - Разве мало мамок
кормит чужих детей, когда нет матери.
- Мамка!!! - крикнула старуха, подняв на нее грозный взгляд. - Ты,
ты, кто ты такая, что смеешь меня называть мамкой? Не была я мамкой
никогда! Ты позволяешь себя целовать, хоть и не жена... на то ты такая
уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах,
ты негодница.
Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.
Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам
и переходам, через которые должны были пройти, чтобы попасть во второй
двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя
в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:
- Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков и
поморян... Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли выспаться, но где
там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже нельзя
было развести огня.
Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с одной стороны
слышался женский голос, а с другой - несколько пруссаков охраняли покои
своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в маленькую горницу, в
которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой комнатка
эта, видимо, только что была освобождена для княжеского охмистра. В ней
была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой, а по
стенам было вбито множество деревянных гвоздей, очевидно, оставшихся от
прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.
Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему
и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак
молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно.
Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не
особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а
Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед
огнем.
О многом надо было ему подумать.
На всем, что он здесь видел, лежала печать дикой, но несомненной
силы, с которой по численности ее не могло сравниться пястовское
рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.
В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и
жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье, он вспомнил все,
что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и
им суждено было покориться звериной силе этого человека, отрекшегося от
веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние?
Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсткою укрывшихся в нем
людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению
их.
Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный
голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться.
За тонкой, деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор.
Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к
перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и
другой, все время прерывающий и заглушавший его.
Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней
было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты.
Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно
отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко подался его
усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть
в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.
Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной
горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не
различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские
фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой
из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира;
теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив
руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо.
Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.
В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, босая, полуобнаженная,
она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как
плачея, причитающая над покойником.
Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и
нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не
было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.
- Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, - говорила она, наклонившись над
ней, - ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и
заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?
Старуха даже головы не повернула к говорившей, она, по-прежнему
покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней
слов.
- Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста
розг. Князь был в бешенстве.
При имени князя старуха слегка повернула голову.
- Что он говорил? - спросила она.
- Сто розог старой ведьме! - отвечала молодая женщина, поправляя
волосы на голове. - Сто розог дать сумасшедшей бабе!
- Это он так говорил? Он? - с расстановкой спросила старуха. - И
справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? - язвительно
пробормотала она.
- Ага, видите, вот вы и сами говорите! - подхватила молодая.
- И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.
- Что это вы выдумываете, - начала другая, - зачем заступаете дорогу
князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он давно велел бы вас
повесить! - Ну, что-же! - сказала старуха. - Пусть прикажет, и пусть
вешают.
Она опустила голову и после небольшого молчания затянула охрипшим
голосом:
Люли, малый, люли
На руках матуни,
Спи, детка золотая,
Молочком вспоенная,
Кровью моею вскормленная,
А живи счастливо,
Люли, малый, люли.
- Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью,
- прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, - а теперь! Повесить
старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!..
Старуха подперлась рукой и задумалась.
- Ну, что же в том, что вы его кормили грудью? Если бы даже так и
было, - заговорила молодая, топнув ножкой о землю. - Разве мало мамок
кормит чужих детей, когда нет матери.
- Мамка!!! - крикнула старуха, подняв на нее грозный взгляд. - Ты,
ты, кто ты такая, что смеешь меня называть мамкой? Не была я мамкой
никогда! Ты позволяешь себя целовать, хоть и не жена... на то ты такая
уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах,
ты негодница.
Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70