В этот поздний час он долго ругал на все корки начальников и разных судей, потом начал устало позевывать.
Полковые часы пробили половину двенадцатого, когда капрал Костя и Митря отправились спать в кузницу четвертой батареи. Все было покрыто пушистым первым снегом, который слабо светился в безлунную ночь. Не слышно было ничьих шагов. Вдалеке, по углам внешней ограды, сонными голосами перекликались часовые. Сообщали друг другу, что на их постах все в порядке.
— Смена караула — самое счастливое время на земле,— пробормотал капрал.
Митря вздохнул:
— Уж никто не вернет мне тех лет, когда я недосыпал...
В полной темноте они шли к кузнице. Вошли в каморку позади горна. Каморка была теплая, хотя и тесноватая, с маленьким окошечком, закрытым ставнями. Капрал зажег сальиую свечку, стоявшую па трехногой табуретке. На полу лежали соломенные тюфяки, покрытые шерстяными попонами.
Они зажгли цигарки и некоторое время лежали, покуривая.
— Ну, слышал его? — спросил Костя Флоря.— Как тебе нравится фельдфебель?
Митря засмеялся:
— Мне нравится, как он ругается.
— Батарея — его вотчина,— серьезно заговорил Костя Флоря.— Он отхватывает от каждой порции хлеба и от каждого куска мяса, от овса для лошадей и от солдатского сахара.
— И никто его не накроет?
— А кто станет накрывать? Начальство ведь тоже своего не упустит. Капиталистическая система.
— Как ты сказал?
— Сказал-то я правильно, только ты не знаешь, что это такое...— улыбнулся капрал.
Митря опустил голову.
— Вот у вас, в Малу Сурпат, кто-нибудь отстаивает правду всех угнетенных и обездоленных?
— Там правда бедняков перед властями давно померла и похоронена,— прошептал Митря.
— И у нас, Митря, та же система, о которой я тебе говорил.
— Это, значит, такая система: волк съел — овцы виноваты, господин капрал.
— По твоим словам, Митря, вижу, понимаешь ты, что к чему, как всякий, кому довелось натерпеться.
— Да, господин капрал, многое я вынес, а другие еще побольше моего, да молчат и терпят. А мне порой приходит в голову, что лучше уж умереть такой жалкой пичуге, как я.
— Ну. Тебе учиться надо. Тогда ты начнешь еще больше понимать.
— Может, передо мной и ворота открылись бы...
Кузнец недоуменно посмотрел на него. Он ведь не знал ничего о сне, который видел Митря.
— Так вот, Митря, я думаю купить тебе книгу и грифельную доску. На пятой батарее есть один грамотный из наших людей. Он тебе покажет...
— Ужели правда? — вздрогнул Кокор.
— Правда, только ты никому ничего не говори. Позанимается он с тобой один день часок, другой день еще часок, поговорит с тобой о том о сем...
Кокор вздохнул.
— Есть на свете люди, друг Митря, которые борются за бедняцкую правду, за то, чтобы открыть глаза темному люду...— ровным голосом продолжал рассказывать кузнец.
Митря слушал его, ощущая в сердце радость, но все еще не решаясь дать ей волю.
— Трудно поверить в этакое. Кузнец спросил с лаской и улыбкой:
— Слышал ты, дружище Митря, про революцию у русских? Митря встрепенулся. Да, он слышал.
— Слышать-то слышал, а ведь не знаешь, что там было. Там поднялись угнетенные и свергли царя, отняли власть у капиталистов и установили власть рабочего класса. Вот обо всем этом ты и узнаешь от учителя. Теперь — спать! Третья смена прошла.
Митря лег на солому и завернулся в попону. Капрал потушил сальную свечу. Немного погодя Костя Флоря спросил:
— Эй, Кокор, ты что не спишь, все вздыхаешь?
— Я в другой раз скажу, господин капрал. Радостно мне, господин капрал.
— Зови меня по имени. Теперь мы друзья. Да.
— Ну назови по имени.
— Да, Флоря.
— Вот так.
Митрю наполняло чувство глубокой радости. Кузнец заснул. Взволнованный Кокор не спал. Ему грезилось, что он стоит перед воротами. Потом ему стало представляться все, что он пережил перед отъездом из родного села.
Вот он предстал перед помещиком, чтобы поблагодарить по обычаю «за хлеб, за соль».
— Иди с богом,— пробурчал угрюмо Кристя Трехносый.
— Я, барин, хотел бы получить расчет.
— Какой такой расчет? Вот подожди, придет твой брат, с ним и поговорю. Я все записал, что тебе выдавалось. Насколько знаю, еще ты должником остаешься.
— До конца жизни? — вспыхнул Митря.
— Нет,— вытаращил на него глаза Кристя.— Попридержи-ка лучше язык там, куда идешь, не то отправят тебя к черту на рога. Счастье твое, что у меня сердце доброе!
Митря отвел в сторону горящий взгляд. Барин сочувственно покачал головой:
— Как вижу, нелегко тебе будет в жизни, парень. Не благодари меня. Иди!
Кокор повернулся и ушел. Выйдя за ворота, он распрямил плечи и потопал ногами, как бы отряхивая прах долгих лет рабства.
Из Хаджиу он отправился на мельницу.
Брата Гицэ он застал одного. Жена и дети ушли на хору.
— Дал тебе что-нибудь барин? — спросил мельник.
— Как же, еще к моему долгу присчитал!
— Брось, Митря, я вот сам разберусь и все выясню.
— Чего выяснять, дело ясное: я работаю — я же и плачу.
— Не так, братишка, не так,— занудил мельник, почесывая затылок.— Ты что, не доверяешь старшему брату? По-твоему, я не думаю о твоей судьбе?
Митря яростно крикнул:
— Когда придет время возвращаться в Малу Сурпат, останется от меня одна дубленая кожа. Вот моя судьба...
— Все может быть, если не смиришься.
— А ты, брат, сшей невестке из этой кожи туфли.
— Не лезь на рожон, братишка. Невестка тебе поесть оставила. Она тебе дарит два полотенца и две рубахи.
Митря промолчал.
К вечеру Митря отправился на гулянье. У корчмы собрались парни, которым предстояло разъехаться по своим полкам. Он опорожнил с ними стаканчик-другой вина и захмелел. Вместе с ними пел он песни и шумел. Поздно вечером всем им надо было уже ехать в поезде.
Митря пошел на мельницу за узелком с бельем. Невестки там не было. Узелок с бельем был в старом родительском доме.
Я бы проводил тебя в Алуииш, на станцию, сказал Гицэ,— да не могу оставить мельницу. Ну, давай руку и расстанемся как добрые братья.
Руку Митря ему пожал, но добрым братом себя не почувствовал.
Идя в село, он что-то бормотал, то и дело срывал с себя шапку и тяжело дышал, раздувая ноздри. С жалостью к самому себе думал он о том, как теперь с него сдерут шкуру и выдубят ее.
Невестки не было и в родительском доме. Она с детишками уже ушла другой дорогой. Митря застал только сватью Настасию. Она так выросла, что оц ее не узнал. Толстые косы спускались ей на грудь. Большие карие глаза были все так же красивы.
— Я ждала тебя, братец Митря, чтобы передать белье.
— А?
— И коли есть у тебя время, посиди маленько, хочу у тебя спросить кое-что, посоветоваться с тобою.
— Хорошо, посижу.
— Знаешь, братец Митря? Сестра моя с зятем хотят отдать меня в монастырь Цигэнешть, туда, где наша тетка живет, старая монашка,
— Зачем туда отдавать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Полковые часы пробили половину двенадцатого, когда капрал Костя и Митря отправились спать в кузницу четвертой батареи. Все было покрыто пушистым первым снегом, который слабо светился в безлунную ночь. Не слышно было ничьих шагов. Вдалеке, по углам внешней ограды, сонными голосами перекликались часовые. Сообщали друг другу, что на их постах все в порядке.
— Смена караула — самое счастливое время на земле,— пробормотал капрал.
Митря вздохнул:
— Уж никто не вернет мне тех лет, когда я недосыпал...
В полной темноте они шли к кузнице. Вошли в каморку позади горна. Каморка была теплая, хотя и тесноватая, с маленьким окошечком, закрытым ставнями. Капрал зажег сальиую свечку, стоявшую па трехногой табуретке. На полу лежали соломенные тюфяки, покрытые шерстяными попонами.
Они зажгли цигарки и некоторое время лежали, покуривая.
— Ну, слышал его? — спросил Костя Флоря.— Как тебе нравится фельдфебель?
Митря засмеялся:
— Мне нравится, как он ругается.
— Батарея — его вотчина,— серьезно заговорил Костя Флоря.— Он отхватывает от каждой порции хлеба и от каждого куска мяса, от овса для лошадей и от солдатского сахара.
— И никто его не накроет?
— А кто станет накрывать? Начальство ведь тоже своего не упустит. Капиталистическая система.
— Как ты сказал?
— Сказал-то я правильно, только ты не знаешь, что это такое...— улыбнулся капрал.
Митря опустил голову.
— Вот у вас, в Малу Сурпат, кто-нибудь отстаивает правду всех угнетенных и обездоленных?
— Там правда бедняков перед властями давно померла и похоронена,— прошептал Митря.
— И у нас, Митря, та же система, о которой я тебе говорил.
— Это, значит, такая система: волк съел — овцы виноваты, господин капрал.
— По твоим словам, Митря, вижу, понимаешь ты, что к чему, как всякий, кому довелось натерпеться.
— Да, господин капрал, многое я вынес, а другие еще побольше моего, да молчат и терпят. А мне порой приходит в голову, что лучше уж умереть такой жалкой пичуге, как я.
— Ну. Тебе учиться надо. Тогда ты начнешь еще больше понимать.
— Может, передо мной и ворота открылись бы...
Кузнец недоуменно посмотрел на него. Он ведь не знал ничего о сне, который видел Митря.
— Так вот, Митря, я думаю купить тебе книгу и грифельную доску. На пятой батарее есть один грамотный из наших людей. Он тебе покажет...
— Ужели правда? — вздрогнул Кокор.
— Правда, только ты никому ничего не говори. Позанимается он с тобой один день часок, другой день еще часок, поговорит с тобой о том о сем...
Кокор вздохнул.
— Есть на свете люди, друг Митря, которые борются за бедняцкую правду, за то, чтобы открыть глаза темному люду...— ровным голосом продолжал рассказывать кузнец.
Митря слушал его, ощущая в сердце радость, но все еще не решаясь дать ей волю.
— Трудно поверить в этакое. Кузнец спросил с лаской и улыбкой:
— Слышал ты, дружище Митря, про революцию у русских? Митря встрепенулся. Да, он слышал.
— Слышать-то слышал, а ведь не знаешь, что там было. Там поднялись угнетенные и свергли царя, отняли власть у капиталистов и установили власть рабочего класса. Вот обо всем этом ты и узнаешь от учителя. Теперь — спать! Третья смена прошла.
Митря лег на солому и завернулся в попону. Капрал потушил сальную свечу. Немного погодя Костя Флоря спросил:
— Эй, Кокор, ты что не спишь, все вздыхаешь?
— Я в другой раз скажу, господин капрал. Радостно мне, господин капрал.
— Зови меня по имени. Теперь мы друзья. Да.
— Ну назови по имени.
— Да, Флоря.
— Вот так.
Митрю наполняло чувство глубокой радости. Кузнец заснул. Взволнованный Кокор не спал. Ему грезилось, что он стоит перед воротами. Потом ему стало представляться все, что он пережил перед отъездом из родного села.
Вот он предстал перед помещиком, чтобы поблагодарить по обычаю «за хлеб, за соль».
— Иди с богом,— пробурчал угрюмо Кристя Трехносый.
— Я, барин, хотел бы получить расчет.
— Какой такой расчет? Вот подожди, придет твой брат, с ним и поговорю. Я все записал, что тебе выдавалось. Насколько знаю, еще ты должником остаешься.
— До конца жизни? — вспыхнул Митря.
— Нет,— вытаращил на него глаза Кристя.— Попридержи-ка лучше язык там, куда идешь, не то отправят тебя к черту на рога. Счастье твое, что у меня сердце доброе!
Митря отвел в сторону горящий взгляд. Барин сочувственно покачал головой:
— Как вижу, нелегко тебе будет в жизни, парень. Не благодари меня. Иди!
Кокор повернулся и ушел. Выйдя за ворота, он распрямил плечи и потопал ногами, как бы отряхивая прах долгих лет рабства.
Из Хаджиу он отправился на мельницу.
Брата Гицэ он застал одного. Жена и дети ушли на хору.
— Дал тебе что-нибудь барин? — спросил мельник.
— Как же, еще к моему долгу присчитал!
— Брось, Митря, я вот сам разберусь и все выясню.
— Чего выяснять, дело ясное: я работаю — я же и плачу.
— Не так, братишка, не так,— занудил мельник, почесывая затылок.— Ты что, не доверяешь старшему брату? По-твоему, я не думаю о твоей судьбе?
Митря яростно крикнул:
— Когда придет время возвращаться в Малу Сурпат, останется от меня одна дубленая кожа. Вот моя судьба...
— Все может быть, если не смиришься.
— А ты, брат, сшей невестке из этой кожи туфли.
— Не лезь на рожон, братишка. Невестка тебе поесть оставила. Она тебе дарит два полотенца и две рубахи.
Митря промолчал.
К вечеру Митря отправился на гулянье. У корчмы собрались парни, которым предстояло разъехаться по своим полкам. Он опорожнил с ними стаканчик-другой вина и захмелел. Вместе с ними пел он песни и шумел. Поздно вечером всем им надо было уже ехать в поезде.
Митря пошел на мельницу за узелком с бельем. Невестки там не было. Узелок с бельем был в старом родительском доме.
Я бы проводил тебя в Алуииш, на станцию, сказал Гицэ,— да не могу оставить мельницу. Ну, давай руку и расстанемся как добрые братья.
Руку Митря ему пожал, но добрым братом себя не почувствовал.
Идя в село, он что-то бормотал, то и дело срывал с себя шапку и тяжело дышал, раздувая ноздри. С жалостью к самому себе думал он о том, как теперь с него сдерут шкуру и выдубят ее.
Невестки не было и в родительском доме. Она с детишками уже ушла другой дорогой. Митря застал только сватью Настасию. Она так выросла, что оц ее не узнал. Толстые косы спускались ей на грудь. Большие карие глаза были все так же красивы.
— Я ждала тебя, братец Митря, чтобы передать белье.
— А?
— И коли есть у тебя время, посиди маленько, хочу у тебя спросить кое-что, посоветоваться с тобою.
— Хорошо, посижу.
— Знаешь, братец Митря? Сестра моя с зятем хотят отдать меня в монастырь Цигэнешть, туда, где наша тетка живет, старая монашка,
— Зачем туда отдавать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42