Кузнец молча выслушал весь рассказ. Потом спросил:
— Так ты об этом горюешь?
— И об этом и о другом.
— Эх, Митря, друг, сам ты себя изводишь.
— Может, и так. Березов говорил, будто бы есть у меня признаки желтухи.
— Да, ты немножко свихнулся с тех пор, как все здесь повидал. Знай, Митря, дружище, недалеко время, когда и у нас наведет порядок партия. Скоро войне конец. Разобьют советские люди немцев; может, и я поеду и вроде твоего сибиряка трижды стукну своей деревянной ногой о берлинскую мостовую. Свергнем хозяев, разделим землю между мужиками, прогоним эксплуататоров-предпринимателей, государство возьмет заводы в свои руки, и мы изготовим вам, пахарям, машины, разные орудия. Будем руководиться наукой и всеми новыми открытиями и создадим у себя тоже новое государство, такое, как здесь.
Митря вздохнул:
— Но когда же это будет?
— Эй, Митря, дружище, мне кажется, болезнь твоя называется нетерпеньем.
— Правда твоя, Флоря, сижу как на угольях. Боюсь, как бы не помереть раньше.
Кузнец хлопнул его по плечу:
— Мы еще поживем, все застанем. Ты видел в Москве Красную площадь?
— Видел.
— Ну, тогда знай — там будет самый большой парад после победы. А в Мавзолее Владимира Ильича был?
— И там был. Владимир Ильич словно живой лежит. И Кремль я видел, над ним красные звезды горят...
— Запасись, Митря, терпением,— перебил его кузнец.— Научись и ты быть спокойным, как эта земля, которой конца не видно, и учись тому, чего еще не знаешь, ради тех времен, которых ждешь.
— Ты прав,— вздохнул Митря,— буду учиться.
— Видишь ли, Митря,— продолжал кузнец после некоторого размышления,— я думал подождать с тем, что хотел тебе предложить. Однако вижу, время уже настало.
— А что предложить?
— Близится, Митря, и для нашей несчастной родины час освобождения. Демократия тогда возьмет власть. Все, что будет делаться и перестраиваться, пужпо будет защищать, значит, нужна и новая народная армия.
— Я слышал о дивизии имени Тудора Владимиреску,— так и вскочил Митря.— Ты помоги, брат, устроить меня туда!
— Потерпи, Митря, потерпи, парень,— увещевал его кузнец.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
МЕЛЬНИК ГИЦЭ НУЖДАЕТСЯ В СОВЕТАХ БАРИНА
В Малу Сурпат у Гицэ Лунгу мельница молола жерновами, а крестьяне языками. Здесь сошлись разные люди не только из Малу Сурпат. Одни с мешками в телегах, другие с котомками за плечами. Эти последние, бедняки и вдовы, мало зерна принесли молоть, мало и слов осмеливались вставить в разговор. У кого же на телегах были мешки, брали иногда в оборот и самого мельника. Судачили, чтоб скоротать время и, может, кое-что о своих разузнать. Старались хоть что-нибудь вытянуть из Гицэ Лунгу, который нет-нет да бывал иногда в поместье Хаджиу. У господина Кристи было радио, а по радио болтали и такое и сякое про чертову политику. В Хаджиу было известно, что война у немцев идет хорошо и политика тоже.
Уж так хорошо — чтобы так было всегда и тем, кто в Берлине, и этим нашим, бухарестским, которые потянулись за ублюдком с усами, словно у майского жука. Видно только, гонят их русские назад и лупят так, что лишь искры летят. Господин Кристя будто бы говорит, что немцы-де сегодня отступают, чтобы еще крепче напасть завтра, что у них есть какие-то машины с ядовитым дымом.
Ну, этому пусть верит господин Кристя и те бухарестские, которые опустошили страну и против нашей воли погнали детей наших на бессмысленную гибель. Еще говорит Трехносый, будто немцы выдумали какие-то машины, что испускают лучи смерти. Кое-что и получше надумали: собирать здесь все, что у людей припасено из еды и питья, и увозить на поезде к себе. И одежу, и обстановку, и железо с крыш погрузили в Молдове в вагоны и утащили в Германию.
В ту пятницу, когда посудачили уже обо всем, Стойка Чернец, прозванный Рыжебородым (у него только-только начала седеть борода), обратился к мельнику:
— Эй, Гицэ, а что поделывает твой братишка Митря?
— Да я откуда знаю? Я от него никаких известий не получал.
— Я слыхал, Гицэ, будто пропал он там в степях.
— Все может быть. Не я его посылал. Чернец засмеялся.
— Хочешь сказать, что он сам отправился, ради собственного удовольствия?
— И этого тоже не говорю. Если выпала ему судьба погибнуть, отслужим панихиду, как положено. Говорят, москали загнали немцев и наших в ледяную пустыню и держали там, чтобы все померли от голода и холода. А пробовали наши выбраться, так москали били по ним из пушек и не пускали. Говорят, там и погиб мой бедный брат. Съели его волки, только ноги одни оставили, потому были они в сапогах.
Разговор шел под навесом в самую полуденную жару. Все столпились в кучу и слушали. Волы жевали в упряжках; мельница глухо тарахтела.
— Что же теперь тебе делать, Гицэ Лунгу? — притворился опечаленным этот чертов Стойка Чернец.— Ведь тебе остался надел бедного Митри.
— Какой там надел? Клочок земли. Ничего он не стоит.
— Нет, стоит,— поддел его Чернец.— Вот ты-то не пошел на войну, а меньшой брат пошел и землей тебя наделил.
— Перво-наперво,— уклончиво ответил Гицэ,— перво-наперво, эта Митрина земля в залоге у барина.
— Как же так? Ты заложил, что ли?
— Так вышло, что барин удержал землю за долги Митри. Чернец зло рассмеялся:
— Добрую сделку совершил бедный парень. Гнул спину столько лет без жалованья, без одежи и задолжал еще Кристе родительское наследство.
— Жалованье он получал.
— Да! Знаем мы. Его и кормили? Тоже знаем.
— Землю я выкупил,— поспешил добавить Гицэ.
— Это хорошо. Хоть что-то будет у парня, когда он вернется.
— Как же вернется, коли он погиб?
— Ну, это бабушка надвое сказала, Гицэ. Ведь говорили так и про других, а потом оказывалось, что они живы.
Стойка Чернец поднял свои колючие глаза, но тут же выражение его лица смягчилось, как только он увидел рядом Настасию. Девушка загорела и похудела, но по-прежнему носила в волосах цветок. В ее карих глазах не было ни слезинки. Она твердо смотрела на собравшихся, подняв свою головку выше, чем обычно.
— Дядя Чернец,— сказала она,— пришла весточка, что Мит-ря не ногиб. Он жив-здоров, как я и ты.
— Тогда уже скорее — как ты. Ну, очень рад.
Мелышк левой рукой почесал за ухом, а правой нащупывал стул, чтобы опереться.
— Хорошо, коли так,— пробурчал он себе под нос словно не своим голосом.— Откуда ты узнала, а? Писал он тебе, что ли? Ведь он теперь великий грамотей,— ухмыльнулся Гицэ.— Я и этому радуюсь.
—• Да уж видно, как ты радуешься, Гицэ Лунгу,— подпустил шпильку Чернец.
— Так и запомни, что я радуюсь,— проговорил Гицэ,—Значит, он писал тебе?
— Не писал он мне,— ответила Настасий, не глядя на него. Тогда вышла вперед чернобровая, раскрасневшаяся от солнца
Уца Аниняска.
— Иди-ка ты, дорогая, домой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42