— Так-то ты мне отвечаешь, сопляк?
— С горя я, ведь сиротой остался.
— Вон как ты разговариваешь, щепок, а еще хочешь, чтобы я тебя обмывала, одевала да кормила? У меня своих хватает, не нужен ты мне. У нас дочки тебе ровесницы, не могу я тебя к ним взять. Еще сестренка моя младшая. И без тебя за столом тесно.
Митря вздохнул.
— Послушай-ка,— заговорил мельник, потирая нос— Жалко мне тебя, все-таки брат родной. Ты, жена, молчи, слушай мое решенье.
— Хорошего решенья послушаюсь, а нехорошего — не буду.
— Нет, будешь слушаться! Мельник топнул ногой.
— Ладно, Гицэ. Ты знаешь, я из твоей воли не выхожу, только делай по-моему.
— Сделаю как лучше.
— Верю.
— Сделаю по совести, а ты помолчи.
— Молчу. Когда муж говорит, жена да убоится. Постой, Гицэ, ведь я еще не все сказала. Теснимся мы в домишке при мельнице, а нам бы что-нибудь попросторней надо. Жить там больше невозможно. Переедем-ка в родительский дом. Здесь и стойла хорошие. И сад. Все жаловалась бедная свекровушка Агапия, что дармоед этот черешни да сливы у нее обрывает.
— Замолчишь ты или нет? — осмелел после цуйки мельник.— Сам я так, стало быть, обмозговал, совета у тебя не спрашивал. Значит, мы сюда переезжаем — вот мое решенье. На мельницу его не можем принять — там чересчур тесно будет. Сюда принять не можем, потому сами переедем. Посмотрим, стало быть, что делать.
Митря мрачно взглянул на него и решительно сказал:
— А ведь есть и моя доля родительской земли.
— Хе-хе! — засмеялся мельник.— Доля, верно, твоя, да что ты с ней сделаешь? Нет у тебя ничего, чтобы землю обрабатывать, да и сам ты еще мал. Вот отбудешь солдатчину, получишь свою долю. А до той поры я, стало быть, на ней сам работать буду.
— Но ведь земля, что мне полагается, урожай дает. Значит, и в нем моя доля есть.
— Вия^у, считать ты умеешь.
— Считать не умею. Но из той доли, что мне полагается, я бы мог на ученье деньги брать.
Станка вскочила как ошпаренная.
— Да парень разорить нас хочет!
— Погоди, погоди. Молчи, жена. Дай я скажу. Он повернулся к мальчику.
— Слушай ты, бестолковый! И отец грамотеем не был, и меня в школу не отдавали, а он был честным хозяином, да и я, стало быть, хуже. Откуда взять еду, одежу, книяши и всякое другое, что для школы надобно?
— Так что же мне делать? По дорогам побираться?
— Эй, братишка, не смотри волком, есть у тебя такая привычка, как, бывало, и бедная матушка говаривала. Слушайся меня, ведь я старший брат и хозяин. Я придумаю, как поступить.
Митря замолчал. Слезы потекли двумя ручьями и закапали на рубашку.
Он рывком уткнулся лицом в стену, шмыгнул носом и проглотил рыданья. Затем обернулся и глянул исподлобья.
— Жалко мне тебя, бедненький! — вздохнула Станка. Он злобно проскрежетал:
— Значит, из-за брата быть мне разбойником на большой дороге!
— Ах, вот ты как! — кинулся на него мельник.— Погоди, я тебе покажу! Сдеру с тебя шкуру! — яростно заорал Гицэ, дергая себя за волосы и злобно выпучив глаза.
Мальчик выскочил за порог и заложил за собой щеколду. Гицэ стукнулся лбом о дверь, словно баран.
— Подлая твоя душа! На куски разорву! Граблями собирать придется.
Он рванул дверь, так что она грохнула об стенку. Пригнув голову, Гицэ бросился вперед. Бежал он, тяжело дыша, потирая левой рукой шишку, вскочившую от удара. В правой была прихваченная в сенях палка. Никого не было, чтобы удержать его,— все уже разошлись.
Митря стоял на дворе у навеса возле лошадей. Длинными железными вилами он подгребал свежескошенную траву. Когда показался запыхавшийся Гицэ, он бросил работу, чуть поднял вилы и в упор посмотрел на него с притворным удивленьем.
Мельник остановился, храпя, как взнузданный жеребец. Он смерил Митрю с головы до ног, потом с ног до головы, посмотрел на блестящие вилы, мальчишка был сильней его — широкогрудый и плечистый.
— Бросим, братишка, шутки да глупости,— пробормотал Гицэ уже другим голосом. Потом ухмыльнулся, обнажив черные зубы.
Растрепав на бегу волосы, выскочила на двор и Станка. Она сразу же вцепилась в палку, которую держал муж.
— Гицэ, Гицэ.— завопила она,— оставь мальчишку в покое, прости ему.
— Ладно... Только пусть он меня больше не злит,— забубнил мельник.— У меня больное сердце, печень больная, и когда меня донимают, вся желчь у меня разливается.
— Пускай Митря живет здесь, пока все наладится,— просила жена,— пускай присматривает за скотиной и за птицей. Я буду ему с мельницы еду посылать — вот и довольно с него. Ведь, правда, Митря?
Митря молчал, не спуская с них глаз. Тут и Станку пронял страх. Она шепнула:
— Что делать, Гицэ?
— Поглядим,— пробормотал мельник.— Справлю ему сапоги и одежу. Пойду поговорю с господином Кристей, чтобы взял его работать в именье.
Мальчик кивнул головой. Гицэ сипло засмеялся:
— Ну что, так будет хорошо?
— Хорошо.
Возвращаясь домой, Гицэ сказал жене:
— Избавимся от него. Сдам его старому черту, туда, в именье. Боярин Кристя пристрелит его из ружья.
— И напугалась же я,— заохала Станка.
— Чего пугаться? Видела, чем его можно взять? Простофиля он, весь в отца, а горяч — не хуже матери. Теперь я знаю, какая нужна бычку веревочка. Наобещаю ему с три короба. Одену его. Заключим с барином контракт. Промается парень там лет пять, а тут его, глядишь, и в солдаты заберут. Уж тогда — точка. Станка забормотала, крестясь:
— Дай, господи, избавиться от него. Матерь пречистая, спаси нас от лукавого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
МЫ ЗНАКОМИМСЯ И С ХОЗЯИНОМ ПУСТОШИ ДРОФЫ —БОЯРИНОМ КРИСТЕЙ ТРЕХНОСЫМ
Усадьба Хаджиу была расположена в четырех километрах от Малу Сурпат, среди редких старых акаций, на холме, раскинувшемся у края пустоши Дрофы,— пустоши, потому что не селился на этой земле ни один крестьянин. Только дикие звери рыскали по равнине, присоединяя свой вой и рев к завываниям ветра, да в воздухе плавно кружились орлы-стервятники, высматривая падаль поблизости от коровьих стад и овечьих отар. На всю степь только и было что три глубоких колодца с журавлями, один от другого на большом расстоянии, да еще ручей, похожий больше на болотистую низинку. После пятнадцатого декабря зима выпускала здесь на свободу дикий табун метелей. Весна наступала раньше времени. Расцветали цветы и быстро увядали. В разгар лета под белесоватым небом стояла немилосердная жара. Между хлебами время от времени появлялся, словно вырастал из-под земли, всадник — господский приказчик. По укромным местам бродили осторожные дрофы. На юге поднималось марево.
Старый помещик Мавромати, вооружившись подзорной трубой, имел обыкновение осматривать с вышки усадьбы свое богатое поместье. Особенно внимательно наблюдал он во время пахоты и жатвы. Иногда что-нибудь ему не нравилось, тогда он вздрагивал, как ужаленный змеей, бросал подзорную трубу и кричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42