Признались без допроса.
Лошади и люди безразлично выслушали новости Чернеца. Гицэ Лунгу стоял некоторое время в задумчивости, выпятив губы. Ветер шелестел стручками двух безлистых акаций у мельницы и нес редкие хлопья снега. Чернец поставил повозку в сторонке, распряг лошадей, а сам все время поворачивал голову к навесу, прислушиваясь к разговору.
— Ну, что скажете про это? — спросил он, подходя к людям.— Навалилась этим летом на Гицэ Лунгу беда, сумел он себя обелить, хотя с лица, бедняга, аж посинел от злости. Теперь вторая беда. И в этот раз он чист. Убили Кранца убегающие немцы — за дезертира его признали.
— Уф, уф,— пыхтел мельник, разомкнув пухлые губы,— И хорошо сделали!
Чернец удивился:
— А почему, Гицэ Лунгу? Разве и он не был бедным человеком, спасавшимся от войны? А наши, что устлали своими трупами русские поля, разве хотели войны? Кто ее хочет?
— Мой немец был бандит. Обобрал меня до нитки!
— А ну, погляди на меня, Гицэ Лунгу, и повтори эти слова еще раз.
Люди вокруг мельника ухмылялись. Ана Зевзяка громко расхохоталась.
— Обобрал меня, обобрал до нитки! — причитал мельник, поднимая к ушам свои согнутые пальцы.
— А он-то разбогател, что ли?
— Разбогатеть не разбогател, а меня обобрал.
— Ну, не за это его ухлопали, его ухлопали из-за ихней войны. Жестокий народ! Когда раньше они приезжали сюда в село или в именье, казались людьми вроде нас. А что понаделали, будь они прокляты на веки вечные, и у нас и в других местах, где только ни были! У сербов, в Польше, у французов и у всех, кого поработили... Грабили, поджигали, подкладывали динамит, барабаны делали из кожи евреев. Такого опустошения и горя не помнят со времен татар, которые развешивали человеческие кишки по частоколам.
— Крепкая нация,— вдруг выпалил мельник.
— Почему же, Гицэ Лунгу?
— Я скажу тебе почему: сильный берет силой, а умный — умом.
— Эх, Гицэ Лунгу, это, видно, твой закон? Знаешь небось, как мучились наши деды, как исстрадались мы сами, как опустели наши села и сколько осталось беспомощных вдов я стариков,— а еще смеешь хвалить немцев!
— Что ж, я только со своим не ладил, а те немцы, что у Гитлера, люди дельные!
— Да ты что, Гицэ, не слыхал, что ли, какие произошли перемены? Прошло время, когда кто посильней, тот и господствовал и людей угнетал. В России, как спихнули помещиков и живоглотов, сразу же пришла справедливость для трудового человека. Кто работает — тот и ест, кто не работает — тот не ест. Забота о труженике, о том, кого и жара палит, и вьюга обжигает, у кого руки в мозолях,— вот, Гицэ Лунгу, какой новый закон большевики установили. Немцы берут силой, а они — справедливостью. И как немцы ни сильны, а лупят их, разбивают в пух и прах, потому что поднялась вслед за русским народом сотня других народов и бьются, Гицэ Лунгу, все эти сто народов за правду, в боях добытую. И от нас они немцев прогнали. Настанут и для нас новые времена, избавимся мы от мучений, в которых живем.
— Нет,— снова осмелел Гицэ,— по справедливости, крепкому хозяину так и положено богатеть, а бедняку стягивать с него сапоги.
Чернец хлопнул кнутом по земле.
— А разве хозяин Хаджиу честный человек? — спросил он, снова щелкнув кнутом.— Не видел я, чтобы большое богатство когда-нибудь честно было нажито. Трехносый ни к чему руки не приложил, лопатой не копнул. Рабы на него работали. Он жрет, а рабы голодные сидят, потому что заработок наш не на справедливости основан, а на эксплуатации. Погляди-ка на Ницэ Немого...
Неподалеку, весь съежившись, стоял крестьянин, с лицом такого же цвета, как и земля, по которой он ходил, взъерошенный, словно еж, с круглыми испуганными глазами. Прозвали его Немым потому, что, бывало, часами он слова не вымолвит.
— Погляди-ка на Ницэ Немого,— продолжал Чернец.— Чтобы вырастить своих детишек, он стал рабом. Эй, Ницэ, выдалась ли тебе хоть минута радости, с тех пор как ты живешь?
— Нет...— прохрипел Ницэ глухим, словно из-под земли выходящим, страдальческим голосом.
Кто-то спросил, насмешливо улыбаясь:
— Даже той весной, когда и сам расцвел?
Серая тень молчала, погрузившись в бесконечную муку своей души.
— Это один,—воодушевился Чернец.—А нас много таких, как он. Ницэ вырастил пятерых детей! И всех потерял на войне. От этого его жена помешалась. Ей все мерещатся погибшие дети, словно пушистые цыплятки. Она все зовет их: «Идите сюда, к маме»,— и прикрывает их руками, как клуша... А брат твой, Гицэ Лунгу! Разве не был он столько лет рабом в Хаджиу, разве не спал там на земле, не зимовал почти нагишом, разве ел когда-нибудь досыта? Ведь он там со смертью чуть не спознался...
— По своей глупости,— злобнв пробормотал Гицэ Лунгу.— Мог бы и богатство нажить... А теперь ты поджидаешь, когда мой
Милый братец-дурачок вернется. Он тоже остер на язык. Вот вы объединитесь вдвоем и организуете свою партию.
— Зачем нам организовывать партию, когда она уже есть? Это — партия трудящихся.
— Всему, что ты говоришь, Чернец, научился ты у своего брата котельщика,— пробубнил мельник.— Ты что ж, хочешь, чтобы государственные дела молотками вершили?
— Конечно,— вызывающе подтвердил Чернец.— Одни молотками до самого неба достучатся, а другие плугами все распашут, до самых райских врат.
— Значит, те, что по тюрьмам сидят, министрами станут? Голос у Чернеца стал мягче.
— Эх ты, Гпцэ, неужели и про это не слыхал? Ведь уже вышли они из тюрем и взяли вожжи в свои руки... И мы тоже избавимся от страданий. Взойдет солнце и для тех, у кого глаза оставались, только чтобы плакать...
Гицэ надулся и нахмурился. Потом тяжело вздохнул.
— Я не вмешиваюсь,— сказал он с кривой усмешкой,— я мельник, мое дело — запускать жернова, чтобы молоть вам муку — и пшеничную и кукурузную.
Мотор начал стрелять в черное небо, сквозь завесу мокрого снега, уносимого резкими порывами ветра. Мельница перемалывала зерно, а люди говорили и говорили. Все были взволнованы и обрадованы тем, что сообщил Чернец. Они знали, что советские войска, с которыми побратались и румыны, пробиваются к берлоге тех, кто терзал людей, как голодные волки. Пока немцы господствовали над румынами, купцы безжалостно обирали народ, помещики и фабриканты стали еще беспощаднее. Вот бы спихнуть, как говорил Чернец, жадную свору, а тех, что страдали по тюрьмам за правду, поставить теперь у власти, и тогда воспрянут люди, изнемогавшие от рабского труда на фабриках и на полях.
В укромной ложбинке женщины развели костер из хвороста. Все ожидавшие своей очереди собрались в кружок, чтобы огонь обласкал хотя бы лицо, потому что в спину все еще хлестал ветер. Возле трепещущих крыльев пламени отогревались и, казалось, снова обретали человеческий облик такие горемыки, как Ана Зевзяка и Ницэ Немой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Лошади и люди безразлично выслушали новости Чернеца. Гицэ Лунгу стоял некоторое время в задумчивости, выпятив губы. Ветер шелестел стручками двух безлистых акаций у мельницы и нес редкие хлопья снега. Чернец поставил повозку в сторонке, распряг лошадей, а сам все время поворачивал голову к навесу, прислушиваясь к разговору.
— Ну, что скажете про это? — спросил он, подходя к людям.— Навалилась этим летом на Гицэ Лунгу беда, сумел он себя обелить, хотя с лица, бедняга, аж посинел от злости. Теперь вторая беда. И в этот раз он чист. Убили Кранца убегающие немцы — за дезертира его признали.
— Уф, уф,— пыхтел мельник, разомкнув пухлые губы,— И хорошо сделали!
Чернец удивился:
— А почему, Гицэ Лунгу? Разве и он не был бедным человеком, спасавшимся от войны? А наши, что устлали своими трупами русские поля, разве хотели войны? Кто ее хочет?
— Мой немец был бандит. Обобрал меня до нитки!
— А ну, погляди на меня, Гицэ Лунгу, и повтори эти слова еще раз.
Люди вокруг мельника ухмылялись. Ана Зевзяка громко расхохоталась.
— Обобрал меня, обобрал до нитки! — причитал мельник, поднимая к ушам свои согнутые пальцы.
— А он-то разбогател, что ли?
— Разбогатеть не разбогател, а меня обобрал.
— Ну, не за это его ухлопали, его ухлопали из-за ихней войны. Жестокий народ! Когда раньше они приезжали сюда в село или в именье, казались людьми вроде нас. А что понаделали, будь они прокляты на веки вечные, и у нас и в других местах, где только ни были! У сербов, в Польше, у французов и у всех, кого поработили... Грабили, поджигали, подкладывали динамит, барабаны делали из кожи евреев. Такого опустошения и горя не помнят со времен татар, которые развешивали человеческие кишки по частоколам.
— Крепкая нация,— вдруг выпалил мельник.
— Почему же, Гицэ Лунгу?
— Я скажу тебе почему: сильный берет силой, а умный — умом.
— Эх, Гицэ Лунгу, это, видно, твой закон? Знаешь небось, как мучились наши деды, как исстрадались мы сами, как опустели наши села и сколько осталось беспомощных вдов я стариков,— а еще смеешь хвалить немцев!
— Что ж, я только со своим не ладил, а те немцы, что у Гитлера, люди дельные!
— Да ты что, Гицэ, не слыхал, что ли, какие произошли перемены? Прошло время, когда кто посильней, тот и господствовал и людей угнетал. В России, как спихнули помещиков и живоглотов, сразу же пришла справедливость для трудового человека. Кто работает — тот и ест, кто не работает — тот не ест. Забота о труженике, о том, кого и жара палит, и вьюга обжигает, у кого руки в мозолях,— вот, Гицэ Лунгу, какой новый закон большевики установили. Немцы берут силой, а они — справедливостью. И как немцы ни сильны, а лупят их, разбивают в пух и прах, потому что поднялась вслед за русским народом сотня других народов и бьются, Гицэ Лунгу, все эти сто народов за правду, в боях добытую. И от нас они немцев прогнали. Настанут и для нас новые времена, избавимся мы от мучений, в которых живем.
— Нет,— снова осмелел Гицэ,— по справедливости, крепкому хозяину так и положено богатеть, а бедняку стягивать с него сапоги.
Чернец хлопнул кнутом по земле.
— А разве хозяин Хаджиу честный человек? — спросил он, снова щелкнув кнутом.— Не видел я, чтобы большое богатство когда-нибудь честно было нажито. Трехносый ни к чему руки не приложил, лопатой не копнул. Рабы на него работали. Он жрет, а рабы голодные сидят, потому что заработок наш не на справедливости основан, а на эксплуатации. Погляди-ка на Ницэ Немого...
Неподалеку, весь съежившись, стоял крестьянин, с лицом такого же цвета, как и земля, по которой он ходил, взъерошенный, словно еж, с круглыми испуганными глазами. Прозвали его Немым потому, что, бывало, часами он слова не вымолвит.
— Погляди-ка на Ницэ Немого,— продолжал Чернец.— Чтобы вырастить своих детишек, он стал рабом. Эй, Ницэ, выдалась ли тебе хоть минута радости, с тех пор как ты живешь?
— Нет...— прохрипел Ницэ глухим, словно из-под земли выходящим, страдальческим голосом.
Кто-то спросил, насмешливо улыбаясь:
— Даже той весной, когда и сам расцвел?
Серая тень молчала, погрузившись в бесконечную муку своей души.
— Это один,—воодушевился Чернец.—А нас много таких, как он. Ницэ вырастил пятерых детей! И всех потерял на войне. От этого его жена помешалась. Ей все мерещатся погибшие дети, словно пушистые цыплятки. Она все зовет их: «Идите сюда, к маме»,— и прикрывает их руками, как клуша... А брат твой, Гицэ Лунгу! Разве не был он столько лет рабом в Хаджиу, разве не спал там на земле, не зимовал почти нагишом, разве ел когда-нибудь досыта? Ведь он там со смертью чуть не спознался...
— По своей глупости,— злобнв пробормотал Гицэ Лунгу.— Мог бы и богатство нажить... А теперь ты поджидаешь, когда мой
Милый братец-дурачок вернется. Он тоже остер на язык. Вот вы объединитесь вдвоем и организуете свою партию.
— Зачем нам организовывать партию, когда она уже есть? Это — партия трудящихся.
— Всему, что ты говоришь, Чернец, научился ты у своего брата котельщика,— пробубнил мельник.— Ты что ж, хочешь, чтобы государственные дела молотками вершили?
— Конечно,— вызывающе подтвердил Чернец.— Одни молотками до самого неба достучатся, а другие плугами все распашут, до самых райских врат.
— Значит, те, что по тюрьмам сидят, министрами станут? Голос у Чернеца стал мягче.
— Эх ты, Гпцэ, неужели и про это не слыхал? Ведь уже вышли они из тюрем и взяли вожжи в свои руки... И мы тоже избавимся от страданий. Взойдет солнце и для тех, у кого глаза оставались, только чтобы плакать...
Гицэ надулся и нахмурился. Потом тяжело вздохнул.
— Я не вмешиваюсь,— сказал он с кривой усмешкой,— я мельник, мое дело — запускать жернова, чтобы молоть вам муку — и пшеничную и кукурузную.
Мотор начал стрелять в черное небо, сквозь завесу мокрого снега, уносимого резкими порывами ветра. Мельница перемалывала зерно, а люди говорили и говорили. Все были взволнованы и обрадованы тем, что сообщил Чернец. Они знали, что советские войска, с которыми побратались и румыны, пробиваются к берлоге тех, кто терзал людей, как голодные волки. Пока немцы господствовали над румынами, купцы безжалостно обирали народ, помещики и фабриканты стали еще беспощаднее. Вот бы спихнуть, как говорил Чернец, жадную свору, а тех, что страдали по тюрьмам за правду, поставить теперь у власти, и тогда воспрянут люди, изнемогавшие от рабского труда на фабриках и на полях.
В укромной ложбинке женщины развели костер из хвороста. Все ожидавшие своей очереди собрались в кружок, чтобы огонь обласкал хотя бы лицо, потому что в спину все еще хлестал ветер. Возле трепещущих крыльев пламени отогревались и, казалось, снова обретали человеческий облик такие горемыки, как Ана Зевзяка и Ницэ Немой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42