Написав особенно острый фельетон, несколько дней радуется. А в детстве, придумав страшную сказку, полночи не могла заснуть — боялась.
Федор Ипполитович напомнил об этом дочери:
— Когда-то ты пугала только себя своими выдумками. А теперь и от чужих тебе страшно?
— Я за тебя боюсь, папа.
Она сказала это с такой болью, что Федор Ипполитович взял ее за руку.
Таню это когда-то успокаивало: перед ее отцом даже смерть отступает — свою дочь он в обиду не даст. Разве с тех пор отец не стал еще сильнее?
Федор Ипполитович так и сказал.
Дочь грустно отозвалась:
— На дуплистом дереве крона еле держится — вот что меня страшит.
Федор Ипполитович невольно взглянул на письменный стол, на две кучки изодранных писем...
Афоризм, между прочим, в Татьянином стиле: сначала он кажется бессодержательным, а потом чувствуешь — застрял он в тебе занозой, и чем дальше, тем сильнее донимает. Вечером Федор Ипполитович лишь хмыкнул, а сейчас, ночью, вдруг разозлился. Это он-то дуплистое дерево? Да как она смеет!..
Развод, как видно, пагубно повлиял на нервную систему дочери. Чем дальше, тем непримиримее она нападает на отца. В конце концов превратится в кликушу... Не послать ли ее к опытному невропатологу? А еще проще — нашла бы себе кого-нибудь под стать. Молодая женщина, а за шестнадцать месяцев с лишним ни в кого не влюбилась..,, И не такая чушь начнет мерещиться.
Отец отпустил руку дочери.
— Что ты знаешь о Юлиане!
Татьяна засмеялась.
— Ну, знаешь... Сколько раз я видела, как он даже перед тобой хорохорится: смотри, какой я гениальный! И разве не в этом кабинете он возводил напраслину на своих артистов? Мол, бездарности сковывают все мои творческие порывы. Я, мол, далеко перерос всех их, вместе взятых...
Боясь взрыва, отец вышел из кабинета...
Потихоньку, чтобы, не дай бог, не скрипнула кровать, Федор Ипполитович повернулся на другой бок—лицом к кровати жены, осторожно приоткрыл глаза, словно и это могло ее разбудить.
Ольга не проснулась...
В квартире такая тишина, что в спальню доносится из кабинета неторопливое тиканье двухсотлетних часов. Уличный свет едва золотит морозные узоры на стеклах. Однако он в спальню не проник: комнату, казалось/заполнили неясные тени,..
А ее поспешил ли Федор Ипполитович уйти от дочери? Не лучше ли было бы еще крепче зажать ее ладонь в своих, рассказать ей о Юлиане все? О том настоящем Юлиане, которого знает только ее отец. Убедить Татьяну, что талант Юлиана дает ему право быть выше многих, что параллель меж артистом и ученым — нелепица, что Татьяна снова придумала вздорную сказку и носится с ней как с писаной торбой...
...Юлиан —это прежде всего тот непоседливый мальчуган, с которым Федор Ипполитович пятьдесят три года тому назад сел на одну парту во время вступительных экзаменов в приготовительный класс гимназии. Юлиан и Федя и тогда ни в чем не были похожи. Но сразу почувствовали симпатию друг к другу. Когда начались занятия, снова сели вместе. И просидели рядом до выпускных экзаменов.
Получив аттестат зрелости, они подали ректору университета прошение о зачислении их на первый курс медицинского факультета. На лекциях Юлиан и Федя снова сидели рядом, в анатомичке работали за одним столом.
Однако разлучиться им пришлось.
И надолго.
Еще гимназистами Юлиан и Федя принимали участие в любительских спектаклях. Такое поветрие господствовало в этом городе в начале десятых годов двадцатого столетия: гимназисты видели себя в будущем по меньшей мере Самойловыми или Садовскими, гимназистки — Ермоловыми и Заньковецкими.
Стать на короткую ногу с Мельпоменой Феде не посчастливилось. А его друг с первого знакомства почувствовал себя с этой музой запанибрата. Во всяком случае, таких, кто заверял Юлиана, что его коснулся перст божий, было немало.
Юлиан принимал участие в любительских спектаклях и в университете. Но если в гимназии это было забавой, то уже на первом курсе превратилось в увлечение: лекции, практические занятия все чаще отодвигались на задний план. В свободные от спектаклей и репетиций вечера Юлиан стал пропадать на галерке городского театра. А на втором курсе увлечение переросло в пылкую страсть.
Полулекарского экзамена1 Юлиан уже не сдавал. Весной, поссорившись с родителями, отказавшись от их помощи, он отправился в Москву, в какое-то театральное училище.
В то время на медицинском факультете университета существовал такой экзамен при переходе со второго курса на третий* Он давал право на звание фельдшера.
Из кабинета донеслись три протяжных удара.
Некоторое время Федор Ипполитович мысленно подбирал крепкие выражения, чтобы с их помощью унять раздражение. Неужели еще целых четыре часа придется лежать в темноте? Неужели все двести сорок минут он снова будет перетряхивать то, о чем сказал... и, должно быть, никогда теперь не скажет дочери?..
Почему чуть ли не в каждую бессонную ночь профессор Шостенко вспоминает далекое прошлое, хотя ничего в нем не потерял?
Конечно, жизнь профессора Шостенко по сравнению с жизнью Юлиана протекала куда прозаичнее: ни взлетов, ни падений.
Без диковинных случайностей, правда, не обошлось.
Было это на четвертом курсе. Шел второй год первой мировой войны.
Однажды профессор Дмитрий Кириллович Шанин, выдающийся хирург (его именем теперь называется одна из улиц города), понаблюдав, как студент Шостенко в университетской клинике, превращенной в военный госпиталь, обращается с раненым, у которого осколком раздроблена бедренная кость, сказал:
— Вы, коллега, станете искусным хирургом... если пожелаете этого всей душой.
Федя не сразу понял, о чем идет речь. Он полагал, что его обхождение с больным — полный тонкого юмора шарж на Дмитрия Кирилловича. Но, по-видимому, юмор этот был так тонок, что ни однокурсники, ни профессор его не заметили. Студенты даже позавидовали своему коллеге, так как Дмитрий Кириллович на похвалу был скупее Гарпагона. Особенно досадным для них казалось то, что стремлением, о котором упомянул старый профессор, Шостенко себя не обременял.
Как безоглядно, хоть и бессознательно, Федя верил тогда в свою счастливую звезду! Не в какие-то там однобокие способности, о которых вдруг заговорил Шанин, а в то, что его интеллект будет гармонично и неустанно развиваться, что из него выйдет порядочный человек и неплохой врач. Очень легко все ему давалось.
То, чего рядовой студент добивался упорной зубрежкой, бессонными ночами перед экзаменами, Федя схватывал на лету.
Марксистских кружков, всяческих партийных групп в университете Федя сторонился, хотя и считал, что самодержавие давно отживший государственный строй, оно само собой вскоре рухнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Федор Ипполитович напомнил об этом дочери:
— Когда-то ты пугала только себя своими выдумками. А теперь и от чужих тебе страшно?
— Я за тебя боюсь, папа.
Она сказала это с такой болью, что Федор Ипполитович взял ее за руку.
Таню это когда-то успокаивало: перед ее отцом даже смерть отступает — свою дочь он в обиду не даст. Разве с тех пор отец не стал еще сильнее?
Федор Ипполитович так и сказал.
Дочь грустно отозвалась:
— На дуплистом дереве крона еле держится — вот что меня страшит.
Федор Ипполитович невольно взглянул на письменный стол, на две кучки изодранных писем...
Афоризм, между прочим, в Татьянином стиле: сначала он кажется бессодержательным, а потом чувствуешь — застрял он в тебе занозой, и чем дальше, тем сильнее донимает. Вечером Федор Ипполитович лишь хмыкнул, а сейчас, ночью, вдруг разозлился. Это он-то дуплистое дерево? Да как она смеет!..
Развод, как видно, пагубно повлиял на нервную систему дочери. Чем дальше, тем непримиримее она нападает на отца. В конце концов превратится в кликушу... Не послать ли ее к опытному невропатологу? А еще проще — нашла бы себе кого-нибудь под стать. Молодая женщина, а за шестнадцать месяцев с лишним ни в кого не влюбилась..,, И не такая чушь начнет мерещиться.
Отец отпустил руку дочери.
— Что ты знаешь о Юлиане!
Татьяна засмеялась.
— Ну, знаешь... Сколько раз я видела, как он даже перед тобой хорохорится: смотри, какой я гениальный! И разве не в этом кабинете он возводил напраслину на своих артистов? Мол, бездарности сковывают все мои творческие порывы. Я, мол, далеко перерос всех их, вместе взятых...
Боясь взрыва, отец вышел из кабинета...
Потихоньку, чтобы, не дай бог, не скрипнула кровать, Федор Ипполитович повернулся на другой бок—лицом к кровати жены, осторожно приоткрыл глаза, словно и это могло ее разбудить.
Ольга не проснулась...
В квартире такая тишина, что в спальню доносится из кабинета неторопливое тиканье двухсотлетних часов. Уличный свет едва золотит морозные узоры на стеклах. Однако он в спальню не проник: комнату, казалось/заполнили неясные тени,..
А ее поспешил ли Федор Ипполитович уйти от дочери? Не лучше ли было бы еще крепче зажать ее ладонь в своих, рассказать ей о Юлиане все? О том настоящем Юлиане, которого знает только ее отец. Убедить Татьяну, что талант Юлиана дает ему право быть выше многих, что параллель меж артистом и ученым — нелепица, что Татьяна снова придумала вздорную сказку и носится с ней как с писаной торбой...
...Юлиан —это прежде всего тот непоседливый мальчуган, с которым Федор Ипполитович пятьдесят три года тому назад сел на одну парту во время вступительных экзаменов в приготовительный класс гимназии. Юлиан и Федя и тогда ни в чем не были похожи. Но сразу почувствовали симпатию друг к другу. Когда начались занятия, снова сели вместе. И просидели рядом до выпускных экзаменов.
Получив аттестат зрелости, они подали ректору университета прошение о зачислении их на первый курс медицинского факультета. На лекциях Юлиан и Федя снова сидели рядом, в анатомичке работали за одним столом.
Однако разлучиться им пришлось.
И надолго.
Еще гимназистами Юлиан и Федя принимали участие в любительских спектаклях. Такое поветрие господствовало в этом городе в начале десятых годов двадцатого столетия: гимназисты видели себя в будущем по меньшей мере Самойловыми или Садовскими, гимназистки — Ермоловыми и Заньковецкими.
Стать на короткую ногу с Мельпоменой Феде не посчастливилось. А его друг с первого знакомства почувствовал себя с этой музой запанибрата. Во всяком случае, таких, кто заверял Юлиана, что его коснулся перст божий, было немало.
Юлиан принимал участие в любительских спектаклях и в университете. Но если в гимназии это было забавой, то уже на первом курсе превратилось в увлечение: лекции, практические занятия все чаще отодвигались на задний план. В свободные от спектаклей и репетиций вечера Юлиан стал пропадать на галерке городского театра. А на втором курсе увлечение переросло в пылкую страсть.
Полулекарского экзамена1 Юлиан уже не сдавал. Весной, поссорившись с родителями, отказавшись от их помощи, он отправился в Москву, в какое-то театральное училище.
В то время на медицинском факультете университета существовал такой экзамен при переходе со второго курса на третий* Он давал право на звание фельдшера.
Из кабинета донеслись три протяжных удара.
Некоторое время Федор Ипполитович мысленно подбирал крепкие выражения, чтобы с их помощью унять раздражение. Неужели еще целых четыре часа придется лежать в темноте? Неужели все двести сорок минут он снова будет перетряхивать то, о чем сказал... и, должно быть, никогда теперь не скажет дочери?..
Почему чуть ли не в каждую бессонную ночь профессор Шостенко вспоминает далекое прошлое, хотя ничего в нем не потерял?
Конечно, жизнь профессора Шостенко по сравнению с жизнью Юлиана протекала куда прозаичнее: ни взлетов, ни падений.
Без диковинных случайностей, правда, не обошлось.
Было это на четвертом курсе. Шел второй год первой мировой войны.
Однажды профессор Дмитрий Кириллович Шанин, выдающийся хирург (его именем теперь называется одна из улиц города), понаблюдав, как студент Шостенко в университетской клинике, превращенной в военный госпиталь, обращается с раненым, у которого осколком раздроблена бедренная кость, сказал:
— Вы, коллега, станете искусным хирургом... если пожелаете этого всей душой.
Федя не сразу понял, о чем идет речь. Он полагал, что его обхождение с больным — полный тонкого юмора шарж на Дмитрия Кирилловича. Но, по-видимому, юмор этот был так тонок, что ни однокурсники, ни профессор его не заметили. Студенты даже позавидовали своему коллеге, так как Дмитрий Кириллович на похвалу был скупее Гарпагона. Особенно досадным для них казалось то, что стремлением, о котором упомянул старый профессор, Шостенко себя не обременял.
Как безоглядно, хоть и бессознательно, Федя верил тогда в свою счастливую звезду! Не в какие-то там однобокие способности, о которых вдруг заговорил Шанин, а в то, что его интеллект будет гармонично и неустанно развиваться, что из него выйдет порядочный человек и неплохой врач. Очень легко все ему давалось.
То, чего рядовой студент добивался упорной зубрежкой, бессонными ночами перед экзаменами, Федя схватывал на лету.
Марксистских кружков, всяческих партийных групп в университете Федя сторонился, хотя и считал, что самодержавие давно отживший государственный строй, оно само собой вскоре рухнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41