А вместе с ним и Олексе, чтобы обо всем докладывал отцу правдиво.
Оба, ясное дело, начнут бить себя кулаками в грудь. Олекса будет клясться:
— Ничего не скрывал. Да и не такой у тебя, батька, в смене народ, чтобы струсить.
А Гнат начнет уверять:
— Трудно мне без вас, Василь Максимович. Боюсь, как выздоровеете, столько пыли придется вам из меня выколотить... Чтобы хоть на один процент уменьшился разрыв между нами и теми, кого мы. за собой тянем,-— об этом и говорить не стоит. Не увеличивается тот разрыв — вот что мне спать не дает.
Значит, разговора об этом сегодня не будет...
. То ли внезапно потемнело в палате, то ли воздух здесь стал плотнее? Или дышать нету сил?
Что бы там ни. было, а Василь Максимович должен преодолеть эту немыслимую слабость. Для каждого готово у него нужное слово. Вот только вздохнет...
Почему все так нетерпеливы? Вплотную придвинулись, наклонились над ним — совсем нечем дышать. Неужели не понимают, что надо им расступиться — иначе он не .сможет вздохнуть полной грудью, ничего не сможет сказать...
Если бы Женю спросили, как прошел остаток ночи, она припомнила бы каждую мелочь, хоть и казалось ей, что случилось это не с ней, а с кем-то посторонним.
Прибежав в палату, Женя долго не могла нащупать кнопку настольной лампы.
Когда же наконец вспыхнул свет, Ковалишин уже держал Черемашко за руку. Но пальцы Вадика дрожали совсем не там, где слушают пульс, а на лбу блестели мелкие капельки.
Больной, лежал на левом боку, почти доставал коленями подбородок. Одеяло сползло на пол. А когда Женя дотронулась до второй руйи Черемашко, чуть не отдернула свою. Рука у больного была холодная, ногти на ней начали синеть. Изо рта с трудом вырывалось прерывистое, учащенное дыхание.
Мгновенно вылетело из головы все, что Женя знала, о чем так уверенно вчера рассуждала с дежурным врачом. Впервые в жизни она держала руку человека, который вот-вот вздохнет в последний раз.
Будто издалека донеслось:
— Кислород!
Женя машинально оглянулась на голос. Но что означает это слово, не вспомнила. Не узнала и того, кто одной рукой нашел-таки пульс у Василя Максимовича, а другой прижимал мембрану фонендоскопа к его груди.
— Вы что, оглохли? — зашипел этот человек на Женю.— Кислород! И камфору! Сию секунду, черт вас побери!
Василь Максимович застонал — тем протяжным, хриплым стоном, когда человека душит кошмар.
Женю словно ветром выдуло из палаты.
Мигом она принесла шприц с камфорой и подушку с кислородом.
Она не заметила, как Вадик вырвал у нее шприц. Поплотнее прижать мокрый рожок к губам Черемашко и открыть краник подушки — вот что стало для нее самым главным. И закусила губу, чтобы не вскрикнуть от радости, когда больной глубоко вдохнул спасительный газ.
— Спокойнее, Женя, спокойнее...
Этот неторопливый, рассудительный голос принадлежал Вадику. И лицо у него такое, словно это не он только что шипел на девушку, не он с такой неистовой яростью смотрел на нее.
Окончательно придя в себя, Женя удивилась еще больше. В молодом враче, который склонился над больным, ничего не осталось от того болтуна, который целый час нес несусветную чепуху. Он все еще был бледен, лицо его блестело от пота. Немигающим взглядом Ковалишин впился в Черемашко, пальцы его замерли на пульсе больного.
Женю снова объял страх: ну чем может помочь умирающему этот мальчишка?
Ковалишин как бы почувствовал Женину неуверенность. Он бросил на нее жесткий взгляд: попробуй только еще раз не понять меня с первого слова!
— Одной подушки мало,— прошептал он.
Ему не пришлось повторять этого дважды. И дальше все появлялось как будто само собой — и кислород, и адреналин, и грелки, и еще более сильно действующие средства. Подготовилась Женя и к переливанию плазмы и крови.
Потом вместе с тетей Тосей обежала чуть ли не всю клинику: Вадик вдруг потребовал три подушки и побольше одеял...
Когда подушки и одеяла были принесены, Ковалишин поднялся со стула так грузно, словно за эти четверть часа стал втрое старше. Принесенное он велел положить на стулья и на цыпочках двинулся из палаты. На пороге остановился и сказал так, чтобы его слышала вся палата:
— Вашему новому соседу, друзья, ничто не угрожает. Повернитесь-ка лучше на другой бок и постарайтесь уснуть. С Василем Максимовичем Черемашко познакомитесь утром.
Лишь теперь Женя заметила, что в палате никто не спит: после слов Вадика на всех койках зашевелились.
— Не уходите далеко от этой палаты,.—велел Вадик тете Тосе.— Махнете мне рукой, если Черемашко пошевелится или попробует заговорить. Я буду наблюдать за вами.— А Жене сказал;— Прошу со мной.
Черемашко все еще лежал скрюченный, словно его свело судорогой. Ковалишин пытался уложить его как
следует: подушку переложил под ноги, укрыл одеялом. Не помогло.
— Неужели ему ничем нельзя помочь? — прошептала Женя.
Когда подошли к столику, Вадик показал Жене на стул и угрюмо спросил:
— Черемашко... вы знали его раньше?
Это был не тот Вадик, который робко прочищал горло, прежде чем заговорить с ней.
Женя покачала головой.
— Понимаю,— догадался Ковалишин.— Первый в вашей жизни тяжелобольной. И поступил к нам в ваше первое ночное дежурство.— Он прислонился к стене и продолжал тем весьма авторитетным тоном, каким суровые начальники обращаются к легкомысленным подчиненным:— Запомните раз навсегда: уважающая себя медсестра никогда не впадает в отчаяние. Самый плохой врач, самая посредственная сестра не перестают бороться за жизнь человека, пока у него не остановится сердце. А когда оно остановится, прилагают все усилия, чтобы оно снова заработало... *
Попробовал бы Вадик сказать это Жене полчаса тому назад! А сейчас девушка низко опустила голову.
— И нам с вами не следует сидеть у больного над душой,— поучал Ковалишин.— Тем более когда разбужена вся палата.
Женя еще ниже опустила голову.
Девушка не заметила, как по лицу Вадика скользнула победная улыбка. И еще более менторским стал его тон:
— Говорят, что вы, женщины и девушки, всегда знаете, что творится за вашей спиной. А сейчас не заметили, что наш подопечный отнюдь не в бессознательном состоянии. Он неподвижен потому, что вы его попотчевали морфином. Кроме того, у него острейшая сосудистая недостаточность. Короче говоря, Черемашко находится в состоянии, весьма близком к коллапсу. Ему кажется: стоит лишь пальцем пошевелить или слово сказать — и все будет кончено. Вот он и оцепенел... И, наконец, в палате мы ходили на цыпочках, не разговаривали, а перешептывались. И все-таки разбудили всех. Представьте, что им спросонья почудилось! Им надо успокоиться. Вам тоже. Вот и посидите здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Оба, ясное дело, начнут бить себя кулаками в грудь. Олекса будет клясться:
— Ничего не скрывал. Да и не такой у тебя, батька, в смене народ, чтобы струсить.
А Гнат начнет уверять:
— Трудно мне без вас, Василь Максимович. Боюсь, как выздоровеете, столько пыли придется вам из меня выколотить... Чтобы хоть на один процент уменьшился разрыв между нами и теми, кого мы. за собой тянем,-— об этом и говорить не стоит. Не увеличивается тот разрыв — вот что мне спать не дает.
Значит, разговора об этом сегодня не будет...
. То ли внезапно потемнело в палате, то ли воздух здесь стал плотнее? Или дышать нету сил?
Что бы там ни. было, а Василь Максимович должен преодолеть эту немыслимую слабость. Для каждого готово у него нужное слово. Вот только вздохнет...
Почему все так нетерпеливы? Вплотную придвинулись, наклонились над ним — совсем нечем дышать. Неужели не понимают, что надо им расступиться — иначе он не .сможет вздохнуть полной грудью, ничего не сможет сказать...
Если бы Женю спросили, как прошел остаток ночи, она припомнила бы каждую мелочь, хоть и казалось ей, что случилось это не с ней, а с кем-то посторонним.
Прибежав в палату, Женя долго не могла нащупать кнопку настольной лампы.
Когда же наконец вспыхнул свет, Ковалишин уже держал Черемашко за руку. Но пальцы Вадика дрожали совсем не там, где слушают пульс, а на лбу блестели мелкие капельки.
Больной, лежал на левом боку, почти доставал коленями подбородок. Одеяло сползло на пол. А когда Женя дотронулась до второй руйи Черемашко, чуть не отдернула свою. Рука у больного была холодная, ногти на ней начали синеть. Изо рта с трудом вырывалось прерывистое, учащенное дыхание.
Мгновенно вылетело из головы все, что Женя знала, о чем так уверенно вчера рассуждала с дежурным врачом. Впервые в жизни она держала руку человека, который вот-вот вздохнет в последний раз.
Будто издалека донеслось:
— Кислород!
Женя машинально оглянулась на голос. Но что означает это слово, не вспомнила. Не узнала и того, кто одной рукой нашел-таки пульс у Василя Максимовича, а другой прижимал мембрану фонендоскопа к его груди.
— Вы что, оглохли? — зашипел этот человек на Женю.— Кислород! И камфору! Сию секунду, черт вас побери!
Василь Максимович застонал — тем протяжным, хриплым стоном, когда человека душит кошмар.
Женю словно ветром выдуло из палаты.
Мигом она принесла шприц с камфорой и подушку с кислородом.
Она не заметила, как Вадик вырвал у нее шприц. Поплотнее прижать мокрый рожок к губам Черемашко и открыть краник подушки — вот что стало для нее самым главным. И закусила губу, чтобы не вскрикнуть от радости, когда больной глубоко вдохнул спасительный газ.
— Спокойнее, Женя, спокойнее...
Этот неторопливый, рассудительный голос принадлежал Вадику. И лицо у него такое, словно это не он только что шипел на девушку, не он с такой неистовой яростью смотрел на нее.
Окончательно придя в себя, Женя удивилась еще больше. В молодом враче, который склонился над больным, ничего не осталось от того болтуна, который целый час нес несусветную чепуху. Он все еще был бледен, лицо его блестело от пота. Немигающим взглядом Ковалишин впился в Черемашко, пальцы его замерли на пульсе больного.
Женю снова объял страх: ну чем может помочь умирающему этот мальчишка?
Ковалишин как бы почувствовал Женину неуверенность. Он бросил на нее жесткий взгляд: попробуй только еще раз не понять меня с первого слова!
— Одной подушки мало,— прошептал он.
Ему не пришлось повторять этого дважды. И дальше все появлялось как будто само собой — и кислород, и адреналин, и грелки, и еще более сильно действующие средства. Подготовилась Женя и к переливанию плазмы и крови.
Потом вместе с тетей Тосей обежала чуть ли не всю клинику: Вадик вдруг потребовал три подушки и побольше одеял...
Когда подушки и одеяла были принесены, Ковалишин поднялся со стула так грузно, словно за эти четверть часа стал втрое старше. Принесенное он велел положить на стулья и на цыпочках двинулся из палаты. На пороге остановился и сказал так, чтобы его слышала вся палата:
— Вашему новому соседу, друзья, ничто не угрожает. Повернитесь-ка лучше на другой бок и постарайтесь уснуть. С Василем Максимовичем Черемашко познакомитесь утром.
Лишь теперь Женя заметила, что в палате никто не спит: после слов Вадика на всех койках зашевелились.
— Не уходите далеко от этой палаты,.—велел Вадик тете Тосе.— Махнете мне рукой, если Черемашко пошевелится или попробует заговорить. Я буду наблюдать за вами.— А Жене сказал;— Прошу со мной.
Черемашко все еще лежал скрюченный, словно его свело судорогой. Ковалишин пытался уложить его как
следует: подушку переложил под ноги, укрыл одеялом. Не помогло.
— Неужели ему ничем нельзя помочь? — прошептала Женя.
Когда подошли к столику, Вадик показал Жене на стул и угрюмо спросил:
— Черемашко... вы знали его раньше?
Это был не тот Вадик, который робко прочищал горло, прежде чем заговорить с ней.
Женя покачала головой.
— Понимаю,— догадался Ковалишин.— Первый в вашей жизни тяжелобольной. И поступил к нам в ваше первое ночное дежурство.— Он прислонился к стене и продолжал тем весьма авторитетным тоном, каким суровые начальники обращаются к легкомысленным подчиненным:— Запомните раз навсегда: уважающая себя медсестра никогда не впадает в отчаяние. Самый плохой врач, самая посредственная сестра не перестают бороться за жизнь человека, пока у него не остановится сердце. А когда оно остановится, прилагают все усилия, чтобы оно снова заработало... *
Попробовал бы Вадик сказать это Жене полчаса тому назад! А сейчас девушка низко опустила голову.
— И нам с вами не следует сидеть у больного над душой,— поучал Ковалишин.— Тем более когда разбужена вся палата.
Женя еще ниже опустила голову.
Девушка не заметила, как по лицу Вадика скользнула победная улыбка. И еще более менторским стал его тон:
— Говорят, что вы, женщины и девушки, всегда знаете, что творится за вашей спиной. А сейчас не заметили, что наш подопечный отнюдь не в бессознательном состоянии. Он неподвижен потому, что вы его попотчевали морфином. Кроме того, у него острейшая сосудистая недостаточность. Короче говоря, Черемашко находится в состоянии, весьма близком к коллапсу. Ему кажется: стоит лишь пальцем пошевелить или слово сказать — и все будет кончено. Вот он и оцепенел... И, наконец, в палате мы ходили на цыпочках, не разговаривали, а перешептывались. И все-таки разбудили всех. Представьте, что им спросонья почудилось! Им надо успокоиться. Вам тоже. Вот и посидите здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41