Правда, кое-кто тогда предупреждал: чрезмерное окуривание человека фимиамом приводит к тем же результатам, что и злоупотребление наркотиками, а лечение
наркоманов — процесс длительный и кропотливый. Но голоса эти тонули в громе оваций.
Ладонь Друзя прижалась к столу.
Нет, об окуривании фимиамом ему приходилось слышать не только в связи со старым другом профессора Шостенко. И были то не утверждения, а смутные намеки, многозначительные переглядывания. И не где-то, а здесь, в лабораториях и ординаторских... Больше того — иногда Друзь ловил себя на недозволенных мыслях, но после того случая с Татьяной Федоровной он ни с кем ими не делился...
И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль:
«А что, если дочь профессора говорила сейчас искренне?»
Друзь до боли сжал виски: не может быть! Он низко склонился над газетой.
Тон статьи стал стремительно снижаться.
Оправдал ли Юлиан Матвеевич надежды столичных актеров и театралов?
В академическом театре Струмилло прежде всего повторил две старые свои постановки: довоенную — «Мартына Борулю» — и последнюю свою работу с коцюбинцами — «Дядю Ваню». Но теперь играли в этих спектаклях другие актеры, а постановщик не хотел с этим считаться — заставил их даже в мелочах копировать коцюбинцев! И старинное правило — «Всякая копия хуже оригинала» — подтвердилось в полной мере.
Все же надо отдать справедливость исполнителю главных ролей — тому же Юлиану Матвеевичу. Он продемонстрировал необычайную широту своего актерского диапазона. В обоих спектаклях его принимали, пользуясь театральной терминологией, «на ура», хотя ничего нового он не внес в свою игру. И именно отточенное до малейшей детали мастерство Струмилло-актера резко разошлось с его режиссерскими установками. Оба спектакля воспринимались зрителями как гастрольное представления давно забытых времен, когда знаменитые актеры ездили по провинции и играли свой репертуар со случайными труппами.
Ни «Боруля», ни «Дядя Ваня» на академической сцене долго не продержались.
После этого Струмилло поставил горьковских «Мещан». И снова зрители были удивлены его толкованием
пьесы. Им казалось, что центральный образ «Мещан» — не Нил. Все было сделано для того, чтобы на первом плане очутились Перчихин, которого играл сам Юлиан Матвеевич, и Елена Кривцова — ее роль исполняла артистка Перегуда, жена Струмилло. Злые языки даже уверяли, что постановщик проявил «незаурядную творческую смелость», поручив роль Елены своей супруге, тогда как в академическом театре были и есть актрисы, которые и внешностью, и годами, и, главное, своим дарованием значительно превзошли бы в этой роли Перегуду.
Примерно в таком же плане работает главный режиссер академического театра и ныне. Подготовка к очередной премьере начинается с того, что Юлиан Матвеевич по-диктаторски провозглашает: «Эту роль буду играть я. Эту — Перегуда. Ну, а остальные... Кто там давно ходит без дела?» На репетициях Струмилло не терпел ни предложений, ни тем более замечаний или возражений— требовал скрупулезного выполнения самых незначительных своих замечаний. Актер, мол, не творец, а всего-навсего пластический материал для осуществления режиссерских замыслов.
«Что это? — вопрошал автор статьи.— Беспредельная вера в свою непогрешимость? Самовлюбленность? Высокомерие? Неужели свойственная настоящему художнику любовь к искусству в себе — это она принесла Юлиану Матвеевичу славу! — переродилась у него в эгоистическую любовь к себе в искусстве?»
И ко всему этому необходимо добавить, что Струмилло за все пять лет не поставил в столице ни единой современной пьесы. Над ними работают лишь «очередные» режиссеры... Тут главный режиссер умывает руки.
Много еще грехов главного режиссера привел сердитый автор.
А затем, как бы испугавшись, что тон его статьи стал слишком уж острым, попробовал стать учтивее. В статье, мол, не обошлось без некоторых преувеличений. Однако речь идет о судьбе театра и талантливого художника! Это ведь не чья-то частная собственность. Юлиан Матвеевич не имеет права противопоставлять себя крупному творческому коллективу, быть художником «в себе» и забыть вечно юную истину: кому много дано (а Струмилло дан больше, чем кому-либо), с того много и спросится.
Друзь то подходил к термостату, то возвращался к столу, перечитывая тот или иной абзац, растерянно потирал висок.
Чем дальше, тем тревожней ему становилось. Надо честно признаться себе в том, что с сомнениями, которые прошлой зимой он высказал дочери своего профессора, он до сих пор не справился. Мало того — день ото дня они становятся все навязчивее. Слушки и перешептывания тех, кто уютно себя чувствует за спиной Самойла Евсеевича, здесь ни при чем. Друзь им не товарищ и не попутчик. И попробовал бы кто-нибудь из них непочтительно отозваться о Федоре Ипполитовиче...
Друзь никогда не забудет, чем он обязан своему учителю! И если бы то, о чем он нечаянно проговорился Татьяне Федоровне, оказалось выдумкой, не было бы на земле человека более счастливого, чем Сергей Друзь.
Он порывисто прошелся из угла в угол, не замечая, что хромает сильнее обычного.
К сожалению, он ничего не выдумывал. И ничего не сделал для того, чтобы прекратить слухи, перешептывания и переглядывания, чтобы никто не превозносил профессора Шостенко до небес за его промахи и ошибки, которые случаются все чаще и чаще.
И что, если такая же статья появится об их институте, о его научном руководителе? А она рано или поздно непременно появится!
Что тогда?
Долго стоял Друзь не шевелясь, обеими руками опираясь на палку, не зная, каким должен быть его ответ. Неужели он один из тех трусов, которые даже перед собой притворяются, будто у них только одно стремление— найти истину,— и поворачиваются к ней спиной, когда она сама идет к ним в руки?
На дежурстве Женя чувствовала себя не медсестрой, а сторожем.
Для больных вечер прошел спокойно. Умиротворенные двухчасовыми разговорами с родными, лежачие больные не задерживали красивую сестру возле себя, а ходячие почти не подсаживались к ее столику в кори
доре. Но, как всегда, она была той, на ком сосредоточивались все взгляды.
Если бы Женя стала вдруг уверять, что она равнодушна ко всеобщему вниманию, ей никто не поверил бы. Какой девушке не льстит, что ее окружает откровенное восхищение, что к ней обращаются со словами, от которых, пусть хотя бы чуть-чуть, чувствуешь себя необыкновенной.
Но как только Женя начала работать в клинике, ей почему-то наскучило это. Удивительно, как это она раньше не замечала, что все ее поклонники чрезвычайно однообразны, словно их отштамповал один пресс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41