выйдите и взгляните ночью на звезды, которые в вечном размеренном, неизмеримом и бесконечном движении совершают свой путь на серебряных ладьях по синему небу; встаньте у колыбели младенца или у распускающегося бутона и взгляните, как мать склоняется над ребенком, а сверкающая роса падает на цветок. А если вы хотите знать, куда всего полнее изливается поток божественной доброты, где милость творца рассыпает самые свои щедрые дары, и если хотите увидеть самые священные его алтари, так знайте же – все это в вашем сердце, если только оно чисто и исполнено любви. В таком сердце природа отражается, как в чудесных зеркалах, благодаря которым прекрасное кажется втрое прекраснее. И тогда глаза ваши видят дальше нашей реки, возделанных пашен и цепи гор, они охватывают весь мир, а утренняя и вечерняя зори сияют уже не розами и рубинами, а становятся пунцовыми, как щеки богини красоты, тогда звезды плывут по небу уже не беззвучно, а в сопровождении бесконечно чистых гармоний, тогда ребенок улыбается, подобно юному богу, а бутон распускается в чудесный цветок, и тогда только во всей полноте изливается благодарность наша, становится проникновенной молитва, и мы бросаемся в объятия божества – как поведать мне вам его величие! – того божества, к которому даже девять вышних богов возносят свои молитвы, подобно жалким нищим, взывающим о помощи.
Его речь прервал удар гонга, возвещавший конец занятий. Пентаур умолк, с трудом переводя дыхание, но ни один из его учеников не пошевельнулся.
Наконец, поэт положил свиток папируса, вытер пот с разгоряченного лба и медленно направился к воротам, которые вели в священную рощу храма. Он уже готов был войти в ворота, как вдруг на плечо его легла чья-то тяжелая рука.
Пентаур обернулся. Перед ним стоял Амени.
– Ты просто зачаровал своих учеников, друг мой, – холодно сказал он. – Жаль только, что в руках твоих не было арфы.
Подобно куску льда, который кладут на пылающую грудь горячечного больного, слова Амени заставили содрогнуться взволнованного поэта. Ему хорошо был знаком этот тон. Так обычно звучал голос Амени, когда он одним словом жестоко карал плохих учеников и провинившихся жрецов, но никогда еще он не разговаривал так с Пентауром.
– В самом деле, – продолжал верховный жрец с ледяной строгостью, – могло показаться, что ты в своем упоении забыл, как подобает говорить учителю. Всего лишь несколько недель назад ты клялся мне хранить таинство обряда, а сегодня, как на рынке, выставляешь на продажу тайну неизреченного единства, это священнейшее достояние посвященных.
– Твои слова режут меня, как нож, – сказал Пентаур.
– Пусть они будут остры, пусть иссекут в твоей душе незрелость и скосят сорняки. Ты еще молод, ты слишком молод! Но это не значит, что тебя, как нежное фруктовое деревце, можно вырастить и облагородить прививкой. Нет! Ты словно незрелый плод, упавший на землю, который становится отравой для детей, подобравших его, пусть даже он упал со священного дерева. Вопреки мнению большинства посвященных Гагабу и я приняли тебя в наши ряды. Мы спорили с теми, кто сомневался в твоей зрелости, ссылаясь на то, что ты молод, и ты с благодарностью поклялся мне хранить законы и тайну обряда. Но вот я выпустил тебя из школьных стен на поле битвы жизни. Сумел ли ты не уронить наше знамя, которое тебе надлежало высоко держать?
– Мне казалось, что моими поступками руководят истина и справедливость, – отвечал Пентаур в сильном волнении.
– Справедливость для тебя, как и для нас, – это то, что предписывает нам закон. А что же, по-твоему, истина?
– Никто еще не приподнимал скрывающего ее покрова, – сказал Пентаур. – Но моя душа – частица живого тела вселенной, крупинка непогрешимого духа божества – живет в моей груди, и когда она начинает руководить мной…
– Как легко принимаем мы льстивый голос себялюбия за веление божества!
– Неужели бог, действующий и говорящий во мне, в тебе, в каждом из нас, не в силах узнать самого себя, свой собственный голос?
– Если бы тебя слышала сейчас толпа, – возразил ему Амени, – то каждый уселся бы на свой маленький трон, объявил бы, что им руководит голос божества, звучащий в его груди, изорвал бы папирусы, на которых начертаны законы, и пустил бы клочки по ветру, дующему с востока, который развеял бы их по всей пустыне.
– Я посвященный, и ты сам учил меня искать и находить единого бога. Свет, на который взираю я, удостоенный блаженства, поразил бы толпу слепотой– я этого не отрицаю, – если бы я захотел показать его ей…
– И, несмотря на это, ты ослепляешь наших учеников этим опасным сиянием?
– Я воспитываю в них будущих посвященных!
– И делаешь это посредством пылких излияний опьяненного любовью сердца?
– Амени!
– Хоть ты и не звал меня, но я здесь, перед тобой, твой учитель, напоминающий тебе закон. Всегда и везде закон умнее человека, и даже фараон, его утвердивший, именем закона прославлен в своих пышных титулах. Как посвященный, так и простой смертный, которого мы воспитываем в слепой вере, должны склониться перед ним. Я говорю с тобой, как отец, любящий тебя с детских лет. Ни от одного из своих учеников я не ждал большего, чем от тебя. Именно поэтому я не хочу потерять тебя, не хочу отказаться от возложенных на тебя надежд. Приготовься завтра рано утром покинуть нашу тихую обитель. Ты не заслуживаешь права быть учителем – так пусть жизнь примет тебя в свою школу, пока ты не созреешь для звания посвященного, которое по моей вине слишком рано было тебе присвоено. Ты покинешь своих учеников, не простившись с ними, как бы тяжело тебе это ни было. После восхода звезды Соти тебе выдадут письменное предписание: в ближайшие месяцы ты должен руководить общиной жрецов в храме Хатшепсут, и там под моим неусыпным надзором тебе вновь предстоит завоевать наше доверие, которого ты не сумел оправдать. Молчи, не возражай! Сегодня ночью ты получишь мое благословение и надлежащие полномочия. Восход солнца ты встретишь уже среди колонн храма Хатшепсут. Пусть неизреченный запечатлит закон в твоей душе!
Амени вернулся в свои покои и в тревоге принялся шагать взад и вперед. На небольшом столике лежало зеркало. Он взял его и, поглядевшись в блестящий металлический диск, снова положил его на место с таким выражением, как будто он увидел в нем чье-то чужое, отталкивающее лицо.
Все случившееся сильно его встревожило и поколебало его уверенность в непогрешимости его суждений о людях и событиях.
Жрецы на том берегу Нила были духовными наставниками Бент-Анат, и он не раз слышал, как они превозносили царевну, считая ее благочестивой и выдающейся во всех отношениях девушкой.
Неосмотрительно нарушив закон, она, как казалось Амени, дала ему долгожданный повод публично одернуть одного из членов рода Рамсеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Его речь прервал удар гонга, возвещавший конец занятий. Пентаур умолк, с трудом переводя дыхание, но ни один из его учеников не пошевельнулся.
Наконец, поэт положил свиток папируса, вытер пот с разгоряченного лба и медленно направился к воротам, которые вели в священную рощу храма. Он уже готов был войти в ворота, как вдруг на плечо его легла чья-то тяжелая рука.
Пентаур обернулся. Перед ним стоял Амени.
– Ты просто зачаровал своих учеников, друг мой, – холодно сказал он. – Жаль только, что в руках твоих не было арфы.
Подобно куску льда, который кладут на пылающую грудь горячечного больного, слова Амени заставили содрогнуться взволнованного поэта. Ему хорошо был знаком этот тон. Так обычно звучал голос Амени, когда он одним словом жестоко карал плохих учеников и провинившихся жрецов, но никогда еще он не разговаривал так с Пентауром.
– В самом деле, – продолжал верховный жрец с ледяной строгостью, – могло показаться, что ты в своем упоении забыл, как подобает говорить учителю. Всего лишь несколько недель назад ты клялся мне хранить таинство обряда, а сегодня, как на рынке, выставляешь на продажу тайну неизреченного единства, это священнейшее достояние посвященных.
– Твои слова режут меня, как нож, – сказал Пентаур.
– Пусть они будут остры, пусть иссекут в твоей душе незрелость и скосят сорняки. Ты еще молод, ты слишком молод! Но это не значит, что тебя, как нежное фруктовое деревце, можно вырастить и облагородить прививкой. Нет! Ты словно незрелый плод, упавший на землю, который становится отравой для детей, подобравших его, пусть даже он упал со священного дерева. Вопреки мнению большинства посвященных Гагабу и я приняли тебя в наши ряды. Мы спорили с теми, кто сомневался в твоей зрелости, ссылаясь на то, что ты молод, и ты с благодарностью поклялся мне хранить законы и тайну обряда. Но вот я выпустил тебя из школьных стен на поле битвы жизни. Сумел ли ты не уронить наше знамя, которое тебе надлежало высоко держать?
– Мне казалось, что моими поступками руководят истина и справедливость, – отвечал Пентаур в сильном волнении.
– Справедливость для тебя, как и для нас, – это то, что предписывает нам закон. А что же, по-твоему, истина?
– Никто еще не приподнимал скрывающего ее покрова, – сказал Пентаур. – Но моя душа – частица живого тела вселенной, крупинка непогрешимого духа божества – живет в моей груди, и когда она начинает руководить мной…
– Как легко принимаем мы льстивый голос себялюбия за веление божества!
– Неужели бог, действующий и говорящий во мне, в тебе, в каждом из нас, не в силах узнать самого себя, свой собственный голос?
– Если бы тебя слышала сейчас толпа, – возразил ему Амени, – то каждый уселся бы на свой маленький трон, объявил бы, что им руководит голос божества, звучащий в его груди, изорвал бы папирусы, на которых начертаны законы, и пустил бы клочки по ветру, дующему с востока, который развеял бы их по всей пустыне.
– Я посвященный, и ты сам учил меня искать и находить единого бога. Свет, на который взираю я, удостоенный блаженства, поразил бы толпу слепотой– я этого не отрицаю, – если бы я захотел показать его ей…
– И, несмотря на это, ты ослепляешь наших учеников этим опасным сиянием?
– Я воспитываю в них будущих посвященных!
– И делаешь это посредством пылких излияний опьяненного любовью сердца?
– Амени!
– Хоть ты и не звал меня, но я здесь, перед тобой, твой учитель, напоминающий тебе закон. Всегда и везде закон умнее человека, и даже фараон, его утвердивший, именем закона прославлен в своих пышных титулах. Как посвященный, так и простой смертный, которого мы воспитываем в слепой вере, должны склониться перед ним. Я говорю с тобой, как отец, любящий тебя с детских лет. Ни от одного из своих учеников я не ждал большего, чем от тебя. Именно поэтому я не хочу потерять тебя, не хочу отказаться от возложенных на тебя надежд. Приготовься завтра рано утром покинуть нашу тихую обитель. Ты не заслуживаешь права быть учителем – так пусть жизнь примет тебя в свою школу, пока ты не созреешь для звания посвященного, которое по моей вине слишком рано было тебе присвоено. Ты покинешь своих учеников, не простившись с ними, как бы тяжело тебе это ни было. После восхода звезды Соти тебе выдадут письменное предписание: в ближайшие месяцы ты должен руководить общиной жрецов в храме Хатшепсут, и там под моим неусыпным надзором тебе вновь предстоит завоевать наше доверие, которого ты не сумел оправдать. Молчи, не возражай! Сегодня ночью ты получишь мое благословение и надлежащие полномочия. Восход солнца ты встретишь уже среди колонн храма Хатшепсут. Пусть неизреченный запечатлит закон в твоей душе!
Амени вернулся в свои покои и в тревоге принялся шагать взад и вперед. На небольшом столике лежало зеркало. Он взял его и, поглядевшись в блестящий металлический диск, снова положил его на место с таким выражением, как будто он увидел в нем чье-то чужое, отталкивающее лицо.
Все случившееся сильно его встревожило и поколебало его уверенность в непогрешимости его суждений о людях и событиях.
Жрецы на том берегу Нила были духовными наставниками Бент-Анат, и он не раз слышал, как они превозносили царевну, считая ее благочестивой и выдающейся во всех отношениях девушкой.
Неосмотрительно нарушив закон, она, как казалось Амени, дала ему долгожданный повод публично одернуть одного из членов рода Рамсеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146