Твердый комочек теста угодил человеку в ухо. Из мочки полилась кровь.
– Черт, ухо мое! – закричал Майерс. – Ухо. Я ж ни черта не слышу теперь.
Наверное, у него на самом деле наметились проблемы со слухом, потому что он кричал в два раза громче, чем следовало бы.
– Слушать тебе не надо, – улыбнулась Франсуаз. – Это не концерт. Ты будешь говорить. Сядешь сюда сам?
Она приподняла одну бровь, и Майерс поспешил вновь занять место у стойки.
– Ты должен рассказать нам все, что знаешь о друзьях Эрманоса из Аспоники, – сказал я. – Абсолютно все.
Он спросил:
– А вы защитите меня от них? Я пожал плечами:
– В полицейском участке для тебя всегда найдется камера.
Его нижняя челюсть задрожала так сильно, что он чуть не отгрыз единым махом себе губу.
– Говори, – напомнила Франсуаз. – Я девочка нетерпеливая.
– Хорошо, – сказал он и начал.

Пригород Арран-сити. Десятью годами раньше
Лестница стучала под ногами Рикки Эрманоса. Она стучала громко, как кровь в ушах.
Нет, не как кровь.
Он слышал этот звук малолетним сопляком много лет назад.
Теперь кажется, целую вечность, хотя прошло всего-то лет пятнадцать.
Стук-стук, стук-стук.
Звуки кирок.
Приятель отца вел его, держа за руку, а вторую руку он поднимал, показывая куда-то вперед.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Солнце пекло так невыносимо, что он едва не терял сознание. В горле у него было сухо, как в пустыне, с которой было неразрывно связано его детство. Ноги еле отрывались от земли, он то и дело цеплялся ими за большие камни.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Приятель отца нагибается; наверное, он хочет стать такого же роста, как он, Рикки, чтобы ему стало понятнее. Но мальчик и так все понимает, или, вернее, ничего не хочет понять.
Он останавливается, потому что приятель отца тоже не идет дальше. Мерный звук отдается в его ушах в такт шагам, хотя он больше не шагает по горячей земле.
Стук-стук, стук-стук.
«Рикки, поздоровайся с папой».
Звуки кирок.
Изогнутые кирки на длинной рукояти. Они поднимаются и опускаются с упорством того, что кончится только тогда, когда закончится все, не подарив надежды.
Люди распрямляются и нагибаются, делая это в такт движению кирок. Мальчик смотрит туда, и ему кажется, что это не люди воздевают металлические орудия; нет, все не так.
Кривые рогатины металла, впившись в ладони людей, заставляют их снова и снова разгибаться и наклонять голову, расправлять плечи и снова горбиться.
Точно птица, которая хочет взлететь, но уже не сможет никогда.
Каторжные работы.
«Рикки, сынок».
Стук-стук.
Он протягивает руку в холодную пустоту заброшенного дома, куда привела его лестница; горячий воздух обдувает его пальцы, обсыпая каменной крошкой.
Он видит перед собой отца – но отец ли это?
Мальчик помнит его другим – молодым, здоровым, улыбающимся; отец ходил, широко расправив плечи. Он был великаном, способным коснуться руками вершин гор Василисков.
Стоящий перед ним человек другой.
Старый, с опущенными плечами, он смотрит на мальчика, и Рикки узнает и не может заставить себя узнать его.
Почему твои волосы теперь покрывает седина, отец? Почему лицо твое стало черным от солнца и изрезано морщинами? Почему в глазах твоих такая усталость и такая тоска?
Стук-стук. Стук-стук.
Каторжные работы.
Человек опускается на колени; мальчик не может подойти к нему, их разделяет решетка. Люди в серо-зеленой форме ходят вдоль проволочного забора.
Стук-стук.
Мальчик видит только отца; он забыл уже про того, кто привел его сюда. Он тянет маленькую ручонку вперед и не может дотянуться.
«Рикки, сынок».
Ладонь мальчика застывает в воздухе; он хочет что-то сказать, но слов нет, есть лишь слезы и бессильный крик.
«Сынок».
Люди в серо-зеленой форме ходят, изредка останавливаясь; они больше ничем не заняты, и мальчику кажется, что они – часть проволочной стены, которая отделяет его от постаревшего отца.
Он снова слышит его голос. Отец зовет его и знает, что Рикки больше никогда уже не придет.
Мальчик плачет; слезы прорываются у него внезапно и текут по щекам, словно горный ручей по травянистому склону.
Он приникает лицом к груди того, кто опустился рядом с ним на землю, и плачет, не в силах обернуться и еще раз посмотреть на отца.
Стук-стук.
Как глухие шаги.
«Рикки, посмотри на меня еще раз. Прошу тебя».
Он не поворачивается, только его пальцы крепче сжимают мокрую рубашку сидящего рядом с ним человека.
Лестница ведет Рикки в темный подвал, глубоко, и так же глубоко прячутся в нем воспоминания.
Он слышит голос отца за своей спиной и хочет повернуться.
Он хочет видеть отца – боже, дай ему еще раз увидеть отца, – но настоящего.
Не этого, немощного, морщинистого старика, исчерканного тенью решетки. Рикки хочет увидеть отца таким, каким он был раньше, – веселым, улыбающимся, сильным.
Его отца.
Эрманос останавливается, хотя лестница еще дальше уходит в глубь, где темнеют запылившиеся контейнеры.
Его шаги стихают, но резкие звуки кирок все так же бьют в его ушах.
«Рикки».
Он больше не видел его – никогда.
Его отца убили в драке заключенных месяца два спустя после того, как мальчик видел его.
Каторжные работы, пожизненный срок.
Эта жизнь оказалась очень короткой.
Стук-стук.
Мальчик не понимает, не может даже осознать всего – но он чувствует, что его отец умер в тот момент, когда оказался по другую сторону проволочного забора.
Стук-стук.
Пожизненное заключение. Каторжные работы.
Теперь это же ждет его, Рикки Эрманоса. Похищение, шантаж, попытка убийства. Федеральное преступление, газовая камера.
Или хуже.
Стук-стук.
Рикки спускается, и больше не слышит шума собственных шагов.
Глухие звуки раздаются из глубины подвала.
По лицу Рикки пробегает усмешка, как трещина. Сама собой, потому что он не может быть сейчас спокоен.
Стук-стук.
Нет уж.
Он сжимает кулак и чувствует ладонью ребристую поверхность. Рукоятка ножа.
Стук-стук.
Крепыш-парнишка, лет четырнадцати. Рикки Эрманос смотрит на него с темной вершины лестницы, и видит в нем себя.
Парнишка стоит, его выцветшие порванные джинсы спустились до колен. Он совершает равномерные движения и тяжело дышит.
Рикки ухмыляется.
Недолгое удовольствие.
Он сжимает рукоятку ножа еще крепче.
Стук-стук. Стук-стук.
Это уже его сердце.
Ну уж нет.
Что с того, что раньше ему еще не приходилось всаживать ни в кого нож? С пушкой действовать не всегда сподручно.
Нож ли, пушка – не все ли равно.
Стук-стук.
Член парня погружен в пухлый задик негритянки.
Девица упирается руками в запыленную полосу конвейера, который уже давно ничего никуда не возит.
Она колеблется всем телом сообразно движениям парня и порывисто вздыхает.
Ухмылка на лице Эрманоса пропадает, он хмуро бормочет про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90