Он ведь постоянно уговаривал её вернуться.
— Слышь! — убеждал он. — Ну дурак я был! Но раньше-то что, тебе со мной плохо было? Хочешь, на колени встану? Или Клавке при всех в морду плюну? Куда уходишь-то, хоть скажи?
НОНХЕППИ-ЭНД
Прекрасный марсианин решил увезти на далёкую планету земную карлицу. Он пел ей песни о своей любви, и она в них поверила. Но хеппи-энда не произошло. В тот день все как-то не задалось с самого утра.
Утром Антон собрал всех двенадцать парней и привёз своего учителя — старика-художника. В середину он встал сам.
Парни стояли в плавках и ухмылялись. Святые апостолы смотрели с их тел на мир огромными печальными глазами, словно понимали, сколько горя и боли придётся вынести каждому из них вместе с отданным им в науку человечеством, пока это самое человечество учится жить по заповедям, которые принёс им Учитель. Пока парни делали лица подобающими моменту, серьёзными, Ника вручила старику снимок всей этой композиции, который она сделала накануне. Она понимала, что участвует в историческом моменте — ведь это был первый показ. Художник взял его и равнодушно, не поблагодарив, сунул в карман белого старомодного пиджака. Лицо его становилось все более хмурым.
— Отпусти ребят, — сказал он наконец и перекрестился.
— Но я обещал вместе с ними отметить завершение работы. Им завтра в Манеже предстоит собраться на публичный перформанс.
— Отпусти ребят, — повторил старый художник.
— Парни, вы свободны. Завтра после перформанса я с вами расплачусь.
Шолохов явно понял, что ничего хорошего от учителя не услышит. Ника тоже хотела выйти, чтобы не стать свидетельницей неприятной сцены, но Антон удержал её, взяв за руку.
— Что, очень плохо? — спросил он старика поникшим голосом.
— Если бы! — В словах учителя Ника почувствовала горечь. — В том-то и ужас, ты — человек талантливый и сделать плохо не можешь.
— Что тогда вас задело? Тема, манера? Новые материалы?
— Ты сам-то понимаешь, что сотворил?
— Полагаю, что да.
— Ничего ты не понимаешь! — Старый художник произнёс это с неожиданной страстью. — У нас, конечно, на дворе другая цивилизация. И эта твоя «тату» как раз её знак. Ты гениально отразил дух сатанинской цивилизации. Я повторяю — гениально!
— Вам не понравилось, что я это сделал на коже?
— На живой коже. На живой человеческой коже. «Не понравилось» сюда не подходит. Меня это испугало. Честное слово, перекреститься хочется. — И он снова, во второй раз, перекрестился.
— Почему это плохо? — допытывался Антон. — Непривычно, согласен…
Помните, когда иконоборцы…
— Да при чем тут иконоборцы! Ты использовал тела этих парней как… как мёртвый материал, как глину, доску или холст — вот что плохо! Господь дал каждому человечьему телу частицу своего духа, а ты этот дух из тела изгнал.
Чтобы написать на нем икону. Это тот самый случай, когда дьявол цитирует Библию. Все, я пошёл. Ни на какие перформансы я не приду. Прощай.
Старик ушёл, и они долго сидели молча.
— Врезал он мне, — рассмеялся наконец Антон. — Отменю-ка я завтрашнее действо.
— А может, не стоит? — испуганно спросила Ника. — Уже все газеты об этом написали. Он тоже мог ошибиться.
— Нет, девочка. У этого старика такое отличие: он не ошибается никогда.
Ладно, сколько у тебя ещё фотографий? .
— Я же заказала пять. Осталось четыре.
— Дай мне одну, остальные спрячь. Плёнку тоже спрячь. Какое-то у меня после его слов появилось скверное предчувствие. Я пойду, вернусь к вечеру, посидим подумаем, что делать дальше. Может, завтра и полетим? Готова, девочка?
— Готова! — Она постаралась изобразить улыбку во все лицо, хотя продолжала не верить в происходящую сказку.
— Что, нимфеточка, тебя за хозяйку оставили? — спросил, войдя в квартиру Василий, и она поняла, что погибла.
Сразу после ухода Антона Ника села записать в дневник слова старого художника. Если уж ей выпадет счастье жить рядом со знаменитым человеком, то надо постараться сохранить его слова, дела и мысли. Надо стать ему незаменимой, как Анна Григорьевна для Достоевского или Гала для Сальвадора Дали. О Гала ей рассказал Антон, про семью Достоевских она когда-то прочитала сама. И уже несколько дней Ника, как только оставалась одна, сразу старательно бралась за записи.
Потом Ника решила смотаться в цирк. Уж было собралась, но передумала, потому что заявление об уходе можно ведь послать и телеграммой. Что она и сделала.
— Прошу предоставить мне месячный отпуск за свой счёт по чрезвычайным семейным обстоятельствам, — диктовала она, и женщина на другом конце провода, услышав «Ника Самофракийская», ойкнула.
— А я про вас афишу видела!
Пустячок, как говорится, но приятно.
Ника представила, какой смерч поднимется в цирке, и ей стало одновременно и страшно, и весело. Правильно, что она решила не сжигать мосты. А, с другой стороны, если сказка будет иметь продолжение, то с этой секунды она своему цирку ничем не будет обязана. Просто пошлёт из Парижа заявление об уходе. А можно и не посылать, просто позвонит смешному толстяку директору и все ему объяснит.
Послав телеграмму, она заглянула в холодильник — за соком или минеральной.
И обнаружила, что все выпито сборищем — двенадцатью парнями, которые толклись в ожидании старика художника. Пить хотелось невыносимо, и она выбежала за соком.
А на обратном пути её ограбили дворовые подростки.
Если девочки мгновенно распознавали в Нике чужую, то пацанье часто принимало её за сверстницу. В цирке время от времени она получала записки от школьников с предложением дружбы. А на улице у неё отнимали деньги.
Мальчишек было четверо. Троим — лет по четырнадцать-пятнадцать, одному — по виду десять, но как раз он-то и оказался старшим. К счастью, они ещё были трезвыми и не успели нанюхаться или наглотаться таблеток. Компаний пьяных или обкуренных подростков она боялась больше, чем львов и тигров в собственном цирке.
— Эй, телочка, иди сюда! — окликнул её тот, которого она приняла за десятилетнего.
Ника решила не играть «в девочку», а сразу поставить их на место. И для начала пройти, словно слова этого сопливца относились не к ней.
Пацаны стояли около входа в подвал, где, по-видимому, И тусовались. Один из тех троих, это были постарше, прыгнул вперёд и встал перед ней, раскинув руки.
— Таможня «добро» не даёт, — сказал он.
— А ну-ка убери грабли! — сказала она ему женским скандальным голосом.
Все это пацанье, кроме сопливца, было значительно выше её. Но, с другой стороны, середина дня — не самое лучшее время для пакостей во дворе.
— Во даёт! — обрадовался сопливец. Он решил, что она перед ними изображает взрослую. — Скажи ещё что-нибудь, — попросил он вполне миролюбиво.
— Плати пошлину, пропустим, — предложил тот, что стоял перед ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Слышь! — убеждал он. — Ну дурак я был! Но раньше-то что, тебе со мной плохо было? Хочешь, на колени встану? Или Клавке при всех в морду плюну? Куда уходишь-то, хоть скажи?
НОНХЕППИ-ЭНД
Прекрасный марсианин решил увезти на далёкую планету земную карлицу. Он пел ей песни о своей любви, и она в них поверила. Но хеппи-энда не произошло. В тот день все как-то не задалось с самого утра.
Утром Антон собрал всех двенадцать парней и привёз своего учителя — старика-художника. В середину он встал сам.
Парни стояли в плавках и ухмылялись. Святые апостолы смотрели с их тел на мир огромными печальными глазами, словно понимали, сколько горя и боли придётся вынести каждому из них вместе с отданным им в науку человечеством, пока это самое человечество учится жить по заповедям, которые принёс им Учитель. Пока парни делали лица подобающими моменту, серьёзными, Ника вручила старику снимок всей этой композиции, который она сделала накануне. Она понимала, что участвует в историческом моменте — ведь это был первый показ. Художник взял его и равнодушно, не поблагодарив, сунул в карман белого старомодного пиджака. Лицо его становилось все более хмурым.
— Отпусти ребят, — сказал он наконец и перекрестился.
— Но я обещал вместе с ними отметить завершение работы. Им завтра в Манеже предстоит собраться на публичный перформанс.
— Отпусти ребят, — повторил старый художник.
— Парни, вы свободны. Завтра после перформанса я с вами расплачусь.
Шолохов явно понял, что ничего хорошего от учителя не услышит. Ника тоже хотела выйти, чтобы не стать свидетельницей неприятной сцены, но Антон удержал её, взяв за руку.
— Что, очень плохо? — спросил он старика поникшим голосом.
— Если бы! — В словах учителя Ника почувствовала горечь. — В том-то и ужас, ты — человек талантливый и сделать плохо не можешь.
— Что тогда вас задело? Тема, манера? Новые материалы?
— Ты сам-то понимаешь, что сотворил?
— Полагаю, что да.
— Ничего ты не понимаешь! — Старый художник произнёс это с неожиданной страстью. — У нас, конечно, на дворе другая цивилизация. И эта твоя «тату» как раз её знак. Ты гениально отразил дух сатанинской цивилизации. Я повторяю — гениально!
— Вам не понравилось, что я это сделал на коже?
— На живой коже. На живой человеческой коже. «Не понравилось» сюда не подходит. Меня это испугало. Честное слово, перекреститься хочется. — И он снова, во второй раз, перекрестился.
— Почему это плохо? — допытывался Антон. — Непривычно, согласен…
Помните, когда иконоборцы…
— Да при чем тут иконоборцы! Ты использовал тела этих парней как… как мёртвый материал, как глину, доску или холст — вот что плохо! Господь дал каждому человечьему телу частицу своего духа, а ты этот дух из тела изгнал.
Чтобы написать на нем икону. Это тот самый случай, когда дьявол цитирует Библию. Все, я пошёл. Ни на какие перформансы я не приду. Прощай.
Старик ушёл, и они долго сидели молча.
— Врезал он мне, — рассмеялся наконец Антон. — Отменю-ка я завтрашнее действо.
— А может, не стоит? — испуганно спросила Ника. — Уже все газеты об этом написали. Он тоже мог ошибиться.
— Нет, девочка. У этого старика такое отличие: он не ошибается никогда.
Ладно, сколько у тебя ещё фотографий? .
— Я же заказала пять. Осталось четыре.
— Дай мне одну, остальные спрячь. Плёнку тоже спрячь. Какое-то у меня после его слов появилось скверное предчувствие. Я пойду, вернусь к вечеру, посидим подумаем, что делать дальше. Может, завтра и полетим? Готова, девочка?
— Готова! — Она постаралась изобразить улыбку во все лицо, хотя продолжала не верить в происходящую сказку.
— Что, нимфеточка, тебя за хозяйку оставили? — спросил, войдя в квартиру Василий, и она поняла, что погибла.
Сразу после ухода Антона Ника села записать в дневник слова старого художника. Если уж ей выпадет счастье жить рядом со знаменитым человеком, то надо постараться сохранить его слова, дела и мысли. Надо стать ему незаменимой, как Анна Григорьевна для Достоевского или Гала для Сальвадора Дали. О Гала ей рассказал Антон, про семью Достоевских она когда-то прочитала сама. И уже несколько дней Ника, как только оставалась одна, сразу старательно бралась за записи.
Потом Ника решила смотаться в цирк. Уж было собралась, но передумала, потому что заявление об уходе можно ведь послать и телеграммой. Что она и сделала.
— Прошу предоставить мне месячный отпуск за свой счёт по чрезвычайным семейным обстоятельствам, — диктовала она, и женщина на другом конце провода, услышав «Ника Самофракийская», ойкнула.
— А я про вас афишу видела!
Пустячок, как говорится, но приятно.
Ника представила, какой смерч поднимется в цирке, и ей стало одновременно и страшно, и весело. Правильно, что она решила не сжигать мосты. А, с другой стороны, если сказка будет иметь продолжение, то с этой секунды она своему цирку ничем не будет обязана. Просто пошлёт из Парижа заявление об уходе. А можно и не посылать, просто позвонит смешному толстяку директору и все ему объяснит.
Послав телеграмму, она заглянула в холодильник — за соком или минеральной.
И обнаружила, что все выпито сборищем — двенадцатью парнями, которые толклись в ожидании старика художника. Пить хотелось невыносимо, и она выбежала за соком.
А на обратном пути её ограбили дворовые подростки.
Если девочки мгновенно распознавали в Нике чужую, то пацанье часто принимало её за сверстницу. В цирке время от времени она получала записки от школьников с предложением дружбы. А на улице у неё отнимали деньги.
Мальчишек было четверо. Троим — лет по четырнадцать-пятнадцать, одному — по виду десять, но как раз он-то и оказался старшим. К счастью, они ещё были трезвыми и не успели нанюхаться или наглотаться таблеток. Компаний пьяных или обкуренных подростков она боялась больше, чем львов и тигров в собственном цирке.
— Эй, телочка, иди сюда! — окликнул её тот, которого она приняла за десятилетнего.
Ника решила не играть «в девочку», а сразу поставить их на место. И для начала пройти, словно слова этого сопливца относились не к ней.
Пацаны стояли около входа в подвал, где, по-видимому, И тусовались. Один из тех троих, это были постарше, прыгнул вперёд и встал перед ней, раскинув руки.
— Таможня «добро» не даёт, — сказал он.
— А ну-ка убери грабли! — сказала она ему женским скандальным голосом.
Все это пацанье, кроме сопливца, было значительно выше её. Но, с другой стороны, середина дня — не самое лучшее время для пакостей во дворе.
— Во даёт! — обрадовался сопливец. Он решил, что она перед ними изображает взрослую. — Скажи ещё что-нибудь, — попросил он вполне миролюбиво.
— Плати пошлину, пропустим, — предложил тот, что стоял перед ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105