ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

не было электричества – сидели при коптящей керосиновой лампе. В Выборге в соседнее купе подсела охрана: четверо молодых красноармейцев с винтовками во главе с гражданином неопределенного возраста, с незапоминающимся лицом и в штатском драповом пальто не по росту (явно с чужого плеча). Через стенку весь остаток пути слышались зычные голоса, смех, песни, там пили самогонку и курили ядовитую махру.
За окном давно была темень, косо летящий снег касался стекла, проплывали редкие смутные огни. «Ну вот, – сказал себе Кирилл Любин, – мы и дома…» Но не было на душе ни радости, ни облегчения; тревога и тоска заполняли молодого историка. Уже на нейтральной территории, когда в вагон вошли советские таможенники и пограничники – хмурые, подозрительные, говорящие коротко и требовательно лающими голосами, – нечто традиционное, мирное, доброжелательное рухнуло – то, что совсем недавно было вокруг Любина и его товарищей… И теперь (поезд уже останавливался) слышался скрежет тормозов, шипел пар – Кирилл понял, осознал до конца, что произошло: распался, рассыпался прахом устойчивый мир, в котором они прожили полтора последних месяца. В том мире жизнь определяют порядок, закон, рожденный многовековым опытом людского сообщества, согласие, скрепленное нравственными нормами, тоже приобретенными, выстраданными европейскими государствами на долгом историческом пути.
В России все это разрушено, сметено, новые революционные силы правят бал, в муках и противоборстве возникают иное миропонимание, новая страна. Демократическая? Свободная? Но почему так ожесточены, грубы, недоверчивы друг к другу люди? Куда – всего за год – девались изобилие, благоденствие? С утра проводник и охрана прогоняли от вагонов нищих – детей, старух, инвалидов, которые старались проникнуть в бывший литерный на долгих стоянках и просили кусок хлеба Христа ради. И почему никто не работает, все останавливается, разваливается – заводы и фабрики, железная дорога, когда-то лучшая в Европе, банковская система, учреждения?…
Сегодня с утра Забродин на каком-то разъезде достал первые русские газеты. Просматривая их, Кирилл Любин осмысливал прочитанное, глядел в окно на унылые станции, возникавшие на пути сразу после Финляндии, с серыми толпами людей, ждущих поездов, чтобы ехать куда-то (а поезда не шли и не шли…), на разбитые проселочные дороги, на крестьянских понурых лошадей, запряженных кое-где уже в сани. Прочитанное в газетах, увиденное из окна вагона соединилось с тем, что уже знал Кирилл Любин по своей жизни в Петрограде после большевистского переворота. И все это столкнулось с вопиющим контрастом жизни в Германии и Швейцарии, которая окружала его еще совсем недавно. Кирилл Любин ощутил себя раздавленным и задохнулся от безысходности.
«В ту ли Россию мы пытаемся возвратить „Золотую братину“? – смятенно думал он. – И морально ли то, что мы делали эти полтора месяца? И я… я участник всего… Господи!» Но одно знал теперь наверняка Кирилл Любин: отныне его судьба неотделима от родового сервиза графов Оболиных.
Поезд остановился. Дверь в купе без стука открыл гражданин в драповом пальто. Лицо его было буро-красного цвета, глаза масляно блестели.
– С прибытием! Давайте мешки с вашей золотой безделицей. – От него несло тошноватым запахом перегара и махорки. – Мои молодцы поднесут. Машина должна ждать у главного входа. Товарищ Картузов распорядился.
Их встретили уже у вагона несколько человек в кожанках, и среди них оказался Михеич, который был за главного, буднично пожал всем руки, на Любина взглянув по-пролетарски хмуро, сказал:
– Запах от тебя буржуйский. Духи, что ли?
– Мужской одеколон из Парижа, – с напором, с вызовом ответил Кирилл, чувствуя, что наливается темной, жаркой ненавистью.
Забродин сжал его локоть:
– Пошли! Пошли!
Их ждал открытый грузовик. В центре кузова положили кожаные мешки с предметами «Золотой братины», вокруг встали чекисты в кожанках и красноармейцы с винтовками – решительные, напряженные, словно сейчас произойдет нападение на грузовик. Михеич сел в кабину рядом с шофером по-хозяйски, хлопнув дверью.
Кирилл Любин и Глеб Забродин стояли бок о бок, держась за борт. Машина мчалась через их любимый город, и друзья узнавали и не узнавали его. Что-то разительно изменилось в Петрограде за те полтора месяца, что они отсутствовали. Смутные громады домов; щели проспектов, едва угадываемые, терялись в перспективе. Силуэт Петропавловской крепости, неясно прорисованный на темно-сером холсте неба. «Да ведь нет уличного освещения! – понял Любин. – Или электростанция не работает?» Но в окнах домов свет был – только он и разгонял, слабо и бессильно, сгущающийся мрак вечера. Большими хлопьями густо лепил мокрый снег. «Как будто какая-то сила ушла из великого города, – подумал Любин. – Оставила его. Сила, которая и есть основа его жизни. Или… Сейчас Питер похож на столицу государства, которую оккупировали незримые враги».
Внезапно Кирилл вспомнил слова матери. Тогда, с полгода назад, он не придал им значения. Клавдия Ивановна вернулась из церкви (она не пропускала ни одной службы), села в свое кресло у окна и вдруг заплакала. «Ты что, мама?» – всполошился он. «Знаешь, Кирюша, – ответила она, – я поняла, что случилось с Петербургом. Шла по Невскому, смотрела… И поняла: сейчас Петербург остался без Божеского благословения. Бог покинул нас».
А в длинных коридорах Чека бурлила жизнь: сновали люди, хлопали двери; дом был хорошо натоплен, ярко освещен. Дмитрий Наумович Картузов, попыхивая трубкой, ждал их в своем кабинете, и весь его облик был олицетворением нетерпения, радости, энергичной деятельности. Всем крепко пожал руки, Забродина приобнял за плечи, коротко прижал к себе:
– Все знаю. Но… Рассказывайте!
– Мы лучше сначала покажем, – предложил Глеб Забродин. – Давай, ребята!
Белкин и Любин развязали кожаные мешки, сорвав сургучные печати, стали раскладывать на письменном столе предметы «Золотой братины». В кабинете стало тихо, только иногда позванивало золото, когда блюда, кубки, тарелки касались друг друга.
– Сто семьдесят четыре предмета, – сообщил Забродин. – Не хватает одного блюда. Алексей Григорьевич попросил. «Как память на всю жизнь», – сказал. Не смогли отказать.
– И правильно сделали, – живо согласился Дмитрий Наумович.
Забродин достал из небольшого чемодана папку, из нее извлек глянцевый лист с печатями.
– Вот дарственная графа Оболина. – Глеб прочитал последнюю строку: – «Передаю в дар России добровольно и с пониманием содеянного…» Хотите ознакомиться?
Картузов взял дарственную, стал внимательно читать, тихо приговаривая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160