И выполню я его по высшей статье. Процесс будет. Во всяком случае, он начнется. А там посмотрим. Интересно, кого они из Москвы пришлют, чтобы мне через плечо заглядывать? Первая кандидатура – Забродин. С этим лучше ухо держать востро – хитрая бестия… Итак, первая задача – граф Оболин. Очень даже не зря мой человек его в Осло сопроводил – тайно, разумеется».
Как-то в полдень в один из первых дней мая 1922 года (было прохладно и ветрено) Дарью на многолюдной берлинской улице, когда она вышла из магазина, остановил мужчина средних лет и сказал на чистейшем русском языке с петербургским выговором:
– Добрый день, милейшая Дарья Ивановна! Дарья обомлела – чуть сумку не выронила.
– Да вы не извольте волноваться, сударыня, – пришел ей на помощь незнакомец, подхватывая под локоток. – Я, собственно, к вам с приветом от Алексея Григорьевича.
– Графушка… – прошептала молодая женщина. И серые дома с витринами магазинов стали заваливаться набок. – Графушка…
Сильная, цепкая рука подхватила ее за талию.
– Вот что значит любовь, Дарья Ивановна! Умоляю, молчите. Именно так-с, любовь! И их сиятельство без вас, можно сказать, жизни не имеет, чахнет на глазах.
– Да кто вы такие?… – наконец прошептала Дарья.
– Я ваш друг и преданный слуга графа Оболина. И у меня к вам, Дарья Ивановна, лишь один вопрос: желаете ли вы, как этого страстно желает Алексей Григорьевич, соединиться со своим возлюбленным?
– Желаю… – И у молодой женщины опять все поплыло перед глазами.
– Да не переживайте так, многоуважаемая Дарья Ивановна. Все складывается наилучшим образом! Вам надо всего лишь написать Алексею Григорьевичу небольшую записочку.
– Какую записочку? О чем?…
– Моментально растолкую. Только, милая моя Дарья Ивановна, если о ней узнает… – Незнакомец огляделся по сторонам и понизил голос: – Если о ней узнает Никита Никитович – всему конец. Вы погубите и себя, и Алексея Григорьевича.
– Он ничего не узнает! Крот… – И такая ненависть прозвучала в голосе Дарьи, что мужчина с незапоминающейся внешностью погрузился в довольно продолжительную паузу.
Но затем продолжал с явным облегчением:
– А раз так, сейчас я вам все растолкую…
Да, записка, полученная от Дарьи графом Оболиным, сработала безотказно, хотя у товарища Фарзуса были некоторые сомнения (дело в том, что люди его типа не верят в «так называемую любовь», в то, что «браки заключаются на небесах», и в прочую подобную чепуху). Были, были сомнения, и на крайний случай разработал господин Иоганн Вайтер второй, запасной вариант действий – его основу составлял прямой, грубый шантаж, включающий угрозу жизни дочери Алексея Григорьевича, Оленьке, проживающей в Париже с матерью по адресу, который товарищ Фарзус помнил наизусть. Слава богу, ко второму варианту прибегнуть не пришлось.
Подготовка к процессу теперь шла полным ходом – адвокаты, свидетели, журналисты и прочее, и прочее. Дел, как говорится, под завязку. Но оставалось еще одно, главное дело: Никита Никитович Толмачев, лжеграф, охотник за второй половиной «Золотой братины» с подкопом под магазин Арона Нейгольберга. «Знать бы, сколько ему осталось копать…» Над запиской Толмачеву товарищ Фарзус трудился несколько дней, выверяя каждое слово, и записка эта была такова:
...
«Никита! Убийца, вор, лжеграф, фальшивый немец, русская свинья!
Мы все знаем о твоем подкопе под магазин еврея Нейгольберга, грязная скотина. Под „Золотую братину“ копаешь, вшивый ублюдок?
Ладно, не дрожи. Ты уже прочитал о процессе, который начинает граф Оболин? Так вот. Можешь копать дальше, мешать не будем. Но при двух условиях, крыса вонючая. Первое. Завтра ты навеки распрощаешься с Дарьей. Вернешься домой, когда отвезешь мешки с землей, и ее не застанешь. Не ищи. И о ней не беспокойся. Второе. Ни в каком качестве, шелудивый потрох, не возникай на процессе – ни в зале, ни в газетах. Ни одним словом. Все понял, крот слепой? Иначе – сам понимаешь.
Еще раз растолковываем: копай себе. Неизвестно, куда процесс повернется, а уж он растянется на месяцы, само собой. Смекаешь? Может, наши интересы по „Золотой братине“ совпадут. Соображай».
Записка была отпечатана на машинке. Подпись отсутствовала. План передачи послания Толмачеву был прост. Клиент (с запиской от товарища Фарзуса) попросит Толмачева отвезти его в дальний район, например в Шарлоттенберг или Шененберг, чтобы на долгом обратном пути до дома на Унтер-ден-Линден было у господина Штойма время для размышлений. Так вот, расплачиваясь, клиент, вручив Толмачеву вместе с деньгами конверт с запиской и с единственным словом: «Вам», исчезнет.
Таков в общих чертах был план Фарзуса.
Между тем обед в ресторане «Новая Германия» подходил к концу: официант расставил на столе тарелки с десертом – мороженое в ананасном сиропе.
– На процессе, – спросил граф Оболин, ни к кому не обращаясь конкретно, – вы будете в зале?
– Нет, Алексей Григорьевич, – спокойно ответил товарищ Фарзус, – нас там вы не увидите. Но… Как бы поточнее выразиться? Наше присутствие, нашу поддержку вы будете ощущать постоянно. Однако, надеюсь, вы понимаете… Для суда нас, а за нами Москвы – нет. Вы, и только вы отсуживаете свое законное право на вторую половину «Золотой братины».
Граф Оболин горько усмехнулся:
– Это я понимаю.
– Кстати, Алексей Григорьевич… – Господин Иоганн Вайтер выдержал внушительную паузу. – Думаю, послезавтра вы уже будете с вашей Дарьей.
Серебряная ложка в руке графа Оболина застыла над тарелкой с мороженым.
В это самое время, когда в ресторане отеля «Новая Германия» завершался неторопливый обед, в Берлине одновременно развертывались два драматических события. В конспиративной квартире раздался телефонный звонок, и голос Лысого, прерываемый частым дыханием, не назвав пароль, открытым текстом произнес:
– Надо немедленно встретиться с Третьим… (Так среди подчиненных именовался Иоганн Вайтер.)
– Спокойно, спокойно! – попытались его остановить из конспиративной квартиры.
– Надо немедленно встретиться! – повторил Курт Балл. – Сейчас же! Беда…
– Перезвоните через пятнадцать минут, – перебили его и положили трубку.
Через четверть часа Лысому было сказано:
– У себя Третьего нет. Предполагаю, где он может быть. Через двадцать минут будьте на перекрестке Унтер-ден-Линден и Будапешт-штрассе. От вас недалеко, успеете. Бордовый «фольксваген», номер двенадцать – восемьдесят три.
Во время этого телефонного разговора Никита Никитович Толмачев возвращался домой с работы, честно заработав свои марки. Неспокойно, муторно на душе у Толмачева. И путаные мысли возвращаются к одному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Как-то в полдень в один из первых дней мая 1922 года (было прохладно и ветрено) Дарью на многолюдной берлинской улице, когда она вышла из магазина, остановил мужчина средних лет и сказал на чистейшем русском языке с петербургским выговором:
– Добрый день, милейшая Дарья Ивановна! Дарья обомлела – чуть сумку не выронила.
– Да вы не извольте волноваться, сударыня, – пришел ей на помощь незнакомец, подхватывая под локоток. – Я, собственно, к вам с приветом от Алексея Григорьевича.
– Графушка… – прошептала молодая женщина. И серые дома с витринами магазинов стали заваливаться набок. – Графушка…
Сильная, цепкая рука подхватила ее за талию.
– Вот что значит любовь, Дарья Ивановна! Умоляю, молчите. Именно так-с, любовь! И их сиятельство без вас, можно сказать, жизни не имеет, чахнет на глазах.
– Да кто вы такие?… – наконец прошептала Дарья.
– Я ваш друг и преданный слуга графа Оболина. И у меня к вам, Дарья Ивановна, лишь один вопрос: желаете ли вы, как этого страстно желает Алексей Григорьевич, соединиться со своим возлюбленным?
– Желаю… – И у молодой женщины опять все поплыло перед глазами.
– Да не переживайте так, многоуважаемая Дарья Ивановна. Все складывается наилучшим образом! Вам надо всего лишь написать Алексею Григорьевичу небольшую записочку.
– Какую записочку? О чем?…
– Моментально растолкую. Только, милая моя Дарья Ивановна, если о ней узнает… – Незнакомец огляделся по сторонам и понизил голос: – Если о ней узнает Никита Никитович – всему конец. Вы погубите и себя, и Алексея Григорьевича.
– Он ничего не узнает! Крот… – И такая ненависть прозвучала в голосе Дарьи, что мужчина с незапоминающейся внешностью погрузился в довольно продолжительную паузу.
Но затем продолжал с явным облегчением:
– А раз так, сейчас я вам все растолкую…
Да, записка, полученная от Дарьи графом Оболиным, сработала безотказно, хотя у товарища Фарзуса были некоторые сомнения (дело в том, что люди его типа не верят в «так называемую любовь», в то, что «браки заключаются на небесах», и в прочую подобную чепуху). Были, были сомнения, и на крайний случай разработал господин Иоганн Вайтер второй, запасной вариант действий – его основу составлял прямой, грубый шантаж, включающий угрозу жизни дочери Алексея Григорьевича, Оленьке, проживающей в Париже с матерью по адресу, который товарищ Фарзус помнил наизусть. Слава богу, ко второму варианту прибегнуть не пришлось.
Подготовка к процессу теперь шла полным ходом – адвокаты, свидетели, журналисты и прочее, и прочее. Дел, как говорится, под завязку. Но оставалось еще одно, главное дело: Никита Никитович Толмачев, лжеграф, охотник за второй половиной «Золотой братины» с подкопом под магазин Арона Нейгольберга. «Знать бы, сколько ему осталось копать…» Над запиской Толмачеву товарищ Фарзус трудился несколько дней, выверяя каждое слово, и записка эта была такова:
...
«Никита! Убийца, вор, лжеграф, фальшивый немец, русская свинья!
Мы все знаем о твоем подкопе под магазин еврея Нейгольберга, грязная скотина. Под „Золотую братину“ копаешь, вшивый ублюдок?
Ладно, не дрожи. Ты уже прочитал о процессе, который начинает граф Оболин? Так вот. Можешь копать дальше, мешать не будем. Но при двух условиях, крыса вонючая. Первое. Завтра ты навеки распрощаешься с Дарьей. Вернешься домой, когда отвезешь мешки с землей, и ее не застанешь. Не ищи. И о ней не беспокойся. Второе. Ни в каком качестве, шелудивый потрох, не возникай на процессе – ни в зале, ни в газетах. Ни одним словом. Все понял, крот слепой? Иначе – сам понимаешь.
Еще раз растолковываем: копай себе. Неизвестно, куда процесс повернется, а уж он растянется на месяцы, само собой. Смекаешь? Может, наши интересы по „Золотой братине“ совпадут. Соображай».
Записка была отпечатана на машинке. Подпись отсутствовала. План передачи послания Толмачеву был прост. Клиент (с запиской от товарища Фарзуса) попросит Толмачева отвезти его в дальний район, например в Шарлоттенберг или Шененберг, чтобы на долгом обратном пути до дома на Унтер-ден-Линден было у господина Штойма время для размышлений. Так вот, расплачиваясь, клиент, вручив Толмачеву вместе с деньгами конверт с запиской и с единственным словом: «Вам», исчезнет.
Таков в общих чертах был план Фарзуса.
Между тем обед в ресторане «Новая Германия» подходил к концу: официант расставил на столе тарелки с десертом – мороженое в ананасном сиропе.
– На процессе, – спросил граф Оболин, ни к кому не обращаясь конкретно, – вы будете в зале?
– Нет, Алексей Григорьевич, – спокойно ответил товарищ Фарзус, – нас там вы не увидите. Но… Как бы поточнее выразиться? Наше присутствие, нашу поддержку вы будете ощущать постоянно. Однако, надеюсь, вы понимаете… Для суда нас, а за нами Москвы – нет. Вы, и только вы отсуживаете свое законное право на вторую половину «Золотой братины».
Граф Оболин горько усмехнулся:
– Это я понимаю.
– Кстати, Алексей Григорьевич… – Господин Иоганн Вайтер выдержал внушительную паузу. – Думаю, послезавтра вы уже будете с вашей Дарьей.
Серебряная ложка в руке графа Оболина застыла над тарелкой с мороженым.
В это самое время, когда в ресторане отеля «Новая Германия» завершался неторопливый обед, в Берлине одновременно развертывались два драматических события. В конспиративной квартире раздался телефонный звонок, и голос Лысого, прерываемый частым дыханием, не назвав пароль, открытым текстом произнес:
– Надо немедленно встретиться с Третьим… (Так среди подчиненных именовался Иоганн Вайтер.)
– Спокойно, спокойно! – попытались его остановить из конспиративной квартиры.
– Надо немедленно встретиться! – повторил Курт Балл. – Сейчас же! Беда…
– Перезвоните через пятнадцать минут, – перебили его и положили трубку.
Через четверть часа Лысому было сказано:
– У себя Третьего нет. Предполагаю, где он может быть. Через двадцать минут будьте на перекрестке Унтер-ден-Линден и Будапешт-штрассе. От вас недалеко, успеете. Бордовый «фольксваген», номер двенадцать – восемьдесят три.
Во время этого телефонного разговора Никита Никитович Толмачев возвращался домой с работы, честно заработав свои марки. Неспокойно, муторно на душе у Толмачева. И путаные мысли возвращаются к одному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160