В гостиной у нас зона военных действий…
– А что он делает? – спрашивает Свенсон.
– Все как по учебнику. Повышенная отвлекаемость. Усидчивости ноль, самоконтроля ноль. Сосредоточиться не может даже на минуту. Все разносит в клочья. То ему одно понадобилось, то другое – причем немедленно.
Лен, похоже, не понимает, что описывает свою собственную манеру поведения, что всё эти симптомы за последние пять минут он с блеском продемонстрировал. Свенсон не собирается говорить этого, как не собирается советовать Лену принимать те же лекарства, которыми тот кормит сына. Может, Свенсону тоже неплохо бы попробовать?
– Намучились, пока диагноз поставили. Таскали по всем этим чертовым специалистам, и к психологу, и к детскому психоневрологу. Неделями пацан валялся, увешанный электродами. По меньшей мере три четверти этих врачей сами психи законченные. А мы еще годами сражались с его так называемыми педагогами. Да этих сук на пушечный выстрел к детям нельзя подпускать!
– Ужас какой! – Свенсон близок к панике. А что, если Лен, в новом своем воплощении ставший заботливым отцом, твердо решившим дать отпрыску воспитание, подобающее мальчику с Манхэттена, весь ланч проговорит о своих детках и они так и не обсудят те пустые, искусственные, замшелые вопросы бизнеса и карьеры, ради которых, собственно, и встретились?
– Потом пару лет подбирали подходящую дозу. А он продолжал ходить по потолку. Если верить приметам, нас ждет тыща лет сплошных несчастий: зеркал он расколотил море. Брал сестренкину Барби и дубасил по зеркалу, пока у куклы голова в куски не разлетится. Ты даже представить себе не можешь, какой урон может нанести самая обычная Барби. Хорошо еще, никого не убило. Сейчас риталин вроде помогает, хотя, по-моему, то количество таблеток, каким пичкает пацана новый врач, и носорога с ног свалит…
– Боже ты мой! – восклицает Свенсон. – Да это же издевательство над ребенком!
До Лена сказанное доходит не сразу. Затем его сияющие глаза заволакивает мутная пелена. Тут уже и Свенсон соображает, что он сказал. Он сидит, уставившись в свой бокал, и чувствует себя персонажем сказки про трех медведей. Кто пил мое вино? Неужели он выхлебал еще целый стакан, но даже если так, могли ли несколько бокалов мерло превратить мужика ста восьмидесяти фунтов весом в упившегося в дым алкаша? Или – это уж как посмотреть – в напыщенного правдолюбца?
– Прошу прощенья? – говорит Лен ледяным тоном. Свенсон отлично знает, что у Лена и без такого серьезного повода, как обвинение в издевательстве над детьми, всегда найдется способ его осадить. – Вот если бы ты жил с таким ребенком, видел бы, как он страдает…
– Извини, я пошутил, – говорит Свенсон. Надо же было такое ляпнуть! – Знаешь, в последнее время все просто помешались на жестокости к детям. Только и вспоминают, что да когда претерпели. Да теперь, если твое родное дитя не обвиняет тебя в том, что ты заставлял его участвовать в сатанинской мессе, считай – у тебя с ним полный контакт…
В глазах Лена холодный блеск изумления, словно Свенсон публично делает себе харакири.
Понятно, за что Лен так любит этот ресторан. Официантка интуитивно почувствовала, что Свенсону необходимо вмешательство извне, и ставит перед ним и Леном тарелки с громадными кусками мяса.
– Погоди-ка! – говорит Лен. – А не выпить ли нам полбутылочки чего-нибудь изысканного?
– Как тебе будет угодно, – отвечает Свенсон.
С одной стороны, хватит ему пить. И так достаточно накуролесил. Но с другой… а что он теряет? Даже если он уже настроил против себя Лена, он же не о своем романе собрался с ним беседовать. Он приехал из-за Анджелы, и ему не так уж и важно, нравится он сам Лену или нет.
– Потрясающее место! – говорит Лен. – Еда отменная, и обслуживают быстро. Туда-сюда, туда-сюда, как на конвейере.
Свенсон обводит взглядом обедающих. Никому из них мысль о конвейере и в голову не приходит. Они все здесь расположились весьма удобно, неторопливо поглощают свои бифштексы, тщательно, как того требует мясо с кровью, пережевывают каждый кусок. И только Лену хочется, чтобы текла конвейерная лента. Что можно сказать о его отношении к Свенсон)', если он пригласил своего автора туда, где можно на скорую руку проглотить бифштекс, уложившись в три четверти часа, не больше? Свенсон ради этого прилетел из Вермонта, оставил дочь, погубил целый день, а Лен хочет отделаться побыстрее.
Некоторое время они молча жуют.
– Как роман продвигается? – спрашивает Лен.
Свенсону хочется думать, что от еды настроение Лена улучшилось. Или Лен себя вышколил, научился изображать улучшение настроения под влиянием пищи – приток энергии, что позволяет обратиться к делу, ради которого и встретились?
– Очень медленно, – говорит Свенсон. – Вообще-то… честно говоря… я, собственно, приехал не для того, чтобы говорить о своем романе.
– Ну и не будем! Давай просто поболтаем. Выпьем, поедим.
– Нет! – восклицает Свенсон столь громко, что Лен вздрагивает. – У меня есть к тебе дело! Я привез одну рукопись, хочу, чтобы ты почитал. Это одна из моих студенток написала.
– Студенческий опус? – говорит Лен. – Господи помилуй!
– Вовсе не студенческий опус. Хороший роман. Очень хороший.
– Не сомневаюсь, – говорит Лен.
Он отрезает очередной кусок бифштекса, жует его, и тут появляется официант с заказанной полбутылкой. Лен делает глоток, перекатывает вино во рту, смотрит нарочито рассеянно на официанта. Свенсон прикрывает свой бокал рукой.
– Мне, пожалуй, достаточно.
– До того хорошо – грех не попробовать, – говорит Лен.
– Ну разве что чуть-чуть, – соглашается Свенсон. Лен задумчиво смакует вино.
– Я рад, что нам удалось встретиться, – говорит он. – Дома я бы спятил. А уходить я имею право только на работу. Не дай бог решу прогуляться или в кино сходить…
Если сейчас Свенсон не продолжит разговор о романе Анджелы, вернуться к нему уже не удастся.
– Роман, который пишет эта студентка… Даже не расскажешь, насколько он хорош. Сказать, что это роман про старшеклассницу, у которой любовь с учителем, значит не сказать…
– Понятно! – прерывает его Лен. – Так вот почему у тебя на уме издевательства над детьми!
– Да нет! Поверь мне: там все иначе. Девочка сама мечтает, чтобы это произошло. Она его соблазняет. Так редко пишут. Все больше про мужиков-извращенцев, но здесь девочка сама… Можешь себе представить «Лолиту», переписанную с точки зрения самой Лолиты?
– Серьезная заявочка, – говорит Лен.
– Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь…
– А какова она из себя? – перебивает его Лен.
– Героиня?
– Ну тебя! Писательница.
– Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.
– Ты этих эксцентричных берегись, – говорит Лен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– А что он делает? – спрашивает Свенсон.
– Все как по учебнику. Повышенная отвлекаемость. Усидчивости ноль, самоконтроля ноль. Сосредоточиться не может даже на минуту. Все разносит в клочья. То ему одно понадобилось, то другое – причем немедленно.
Лен, похоже, не понимает, что описывает свою собственную манеру поведения, что всё эти симптомы за последние пять минут он с блеском продемонстрировал. Свенсон не собирается говорить этого, как не собирается советовать Лену принимать те же лекарства, которыми тот кормит сына. Может, Свенсону тоже неплохо бы попробовать?
– Намучились, пока диагноз поставили. Таскали по всем этим чертовым специалистам, и к психологу, и к детскому психоневрологу. Неделями пацан валялся, увешанный электродами. По меньшей мере три четверти этих врачей сами психи законченные. А мы еще годами сражались с его так называемыми педагогами. Да этих сук на пушечный выстрел к детям нельзя подпускать!
– Ужас какой! – Свенсон близок к панике. А что, если Лен, в новом своем воплощении ставший заботливым отцом, твердо решившим дать отпрыску воспитание, подобающее мальчику с Манхэттена, весь ланч проговорит о своих детках и они так и не обсудят те пустые, искусственные, замшелые вопросы бизнеса и карьеры, ради которых, собственно, и встретились?
– Потом пару лет подбирали подходящую дозу. А он продолжал ходить по потолку. Если верить приметам, нас ждет тыща лет сплошных несчастий: зеркал он расколотил море. Брал сестренкину Барби и дубасил по зеркалу, пока у куклы голова в куски не разлетится. Ты даже представить себе не можешь, какой урон может нанести самая обычная Барби. Хорошо еще, никого не убило. Сейчас риталин вроде помогает, хотя, по-моему, то количество таблеток, каким пичкает пацана новый врач, и носорога с ног свалит…
– Боже ты мой! – восклицает Свенсон. – Да это же издевательство над ребенком!
До Лена сказанное доходит не сразу. Затем его сияющие глаза заволакивает мутная пелена. Тут уже и Свенсон соображает, что он сказал. Он сидит, уставившись в свой бокал, и чувствует себя персонажем сказки про трех медведей. Кто пил мое вино? Неужели он выхлебал еще целый стакан, но даже если так, могли ли несколько бокалов мерло превратить мужика ста восьмидесяти фунтов весом в упившегося в дым алкаша? Или – это уж как посмотреть – в напыщенного правдолюбца?
– Прошу прощенья? – говорит Лен ледяным тоном. Свенсон отлично знает, что у Лена и без такого серьезного повода, как обвинение в издевательстве над детьми, всегда найдется способ его осадить. – Вот если бы ты жил с таким ребенком, видел бы, как он страдает…
– Извини, я пошутил, – говорит Свенсон. Надо же было такое ляпнуть! – Знаешь, в последнее время все просто помешались на жестокости к детям. Только и вспоминают, что да когда претерпели. Да теперь, если твое родное дитя не обвиняет тебя в том, что ты заставлял его участвовать в сатанинской мессе, считай – у тебя с ним полный контакт…
В глазах Лена холодный блеск изумления, словно Свенсон публично делает себе харакири.
Понятно, за что Лен так любит этот ресторан. Официантка интуитивно почувствовала, что Свенсону необходимо вмешательство извне, и ставит перед ним и Леном тарелки с громадными кусками мяса.
– Погоди-ка! – говорит Лен. – А не выпить ли нам полбутылочки чего-нибудь изысканного?
– Как тебе будет угодно, – отвечает Свенсон.
С одной стороны, хватит ему пить. И так достаточно накуролесил. Но с другой… а что он теряет? Даже если он уже настроил против себя Лена, он же не о своем романе собрался с ним беседовать. Он приехал из-за Анджелы, и ему не так уж и важно, нравится он сам Лену или нет.
– Потрясающее место! – говорит Лен. – Еда отменная, и обслуживают быстро. Туда-сюда, туда-сюда, как на конвейере.
Свенсон обводит взглядом обедающих. Никому из них мысль о конвейере и в голову не приходит. Они все здесь расположились весьма удобно, неторопливо поглощают свои бифштексы, тщательно, как того требует мясо с кровью, пережевывают каждый кусок. И только Лену хочется, чтобы текла конвейерная лента. Что можно сказать о его отношении к Свенсон)', если он пригласил своего автора туда, где можно на скорую руку проглотить бифштекс, уложившись в три четверти часа, не больше? Свенсон ради этого прилетел из Вермонта, оставил дочь, погубил целый день, а Лен хочет отделаться побыстрее.
Некоторое время они молча жуют.
– Как роман продвигается? – спрашивает Лен.
Свенсону хочется думать, что от еды настроение Лена улучшилось. Или Лен себя вышколил, научился изображать улучшение настроения под влиянием пищи – приток энергии, что позволяет обратиться к делу, ради которого и встретились?
– Очень медленно, – говорит Свенсон. – Вообще-то… честно говоря… я, собственно, приехал не для того, чтобы говорить о своем романе.
– Ну и не будем! Давай просто поболтаем. Выпьем, поедим.
– Нет! – восклицает Свенсон столь громко, что Лен вздрагивает. – У меня есть к тебе дело! Я привез одну рукопись, хочу, чтобы ты почитал. Это одна из моих студенток написала.
– Студенческий опус? – говорит Лен. – Господи помилуй!
– Вовсе не студенческий опус. Хороший роман. Очень хороший.
– Не сомневаюсь, – говорит Лен.
Он отрезает очередной кусок бифштекса, жует его, и тут появляется официант с заказанной полбутылкой. Лен делает глоток, перекатывает вино во рту, смотрит нарочито рассеянно на официанта. Свенсон прикрывает свой бокал рукой.
– Мне, пожалуй, достаточно.
– До того хорошо – грех не попробовать, – говорит Лен.
– Ну разве что чуть-чуть, – соглашается Свенсон. Лен задумчиво смакует вино.
– Я рад, что нам удалось встретиться, – говорит он. – Дома я бы спятил. А уходить я имею право только на работу. Не дай бог решу прогуляться или в кино сходить…
Если сейчас Свенсон не продолжит разговор о романе Анджелы, вернуться к нему уже не удастся.
– Роман, который пишет эта студентка… Даже не расскажешь, насколько он хорош. Сказать, что это роман про старшеклассницу, у которой любовь с учителем, значит не сказать…
– Понятно! – прерывает его Лен. – Так вот почему у тебя на уме издевательства над детьми!
– Да нет! Поверь мне: там все иначе. Девочка сама мечтает, чтобы это произошло. Она его соблазняет. Так редко пишут. Все больше про мужиков-извращенцев, но здесь девочка сама… Можешь себе представить «Лолиту», переписанную с точки зрения самой Лолиты?
– Серьезная заявочка, – говорит Лен.
– Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь…
– А какова она из себя? – перебивает его Лен.
– Героиня?
– Ну тебя! Писательница.
– Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.
– Ты этих эксцентричных берегись, – говорит Лен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88