– Я про писательниц. Они убийцы. Да я тебе с легкостью назову десяток, с виду – вообще домохозяйки, вместо мозгов студень, а сядут за компьютер – только держись! Яйца береги. Я сказал «компьютер»? Да нет же, пишущая машинка. А добрая половина этих дамочек еще убедит тебя, что электрическая машинка выше их понимания, поэтому перья свои они макают в чернильницы с ядом.
Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писательниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.
– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?
– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.
– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.
– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?
– Из Бруклина.
– Ты с ней трахаешься?
– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.
– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.
– Нет, конечно!
– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.
Свенсон допивает вино.
– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…
Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не произойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протягивает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, которой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
– С удовольствием, – говорит Свенсон.
Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?
– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.
– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальными анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она когда-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?
– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.
Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его прикончит.
Лен смотрит на Свенсона в упор.
– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.
– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.
– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…
– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.
– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.
Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свенсона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.
Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:
– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?
* * *
В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, собирается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает: чего-то не хватает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Искоса бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные поиски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.
До вылета еще двадцать минут – можно успеть найти телефон, узнать через справочную номер ресторана, попросить их переслать конверт ему домой. Надо будет только следить за почтой, чтобы конверт из Нью-Йорка не попался Шерри.
Телефон звонит и звонит. Свенсон представляет себе пустой зал ресторана, залитый золотистым предзакатным светом. Наконец мужской голос говорит «Алло!», Свенсон торопливо начинает излагать свою проблему, но оказывается, что это всего лишь пауза на автоответчике, который неторопливым басом принимается рассказывать ему о местонахождении и часах работы ресторана, о том, где разрешено курить. Свенсон все это знает, нет, спасибо, он не хочет нажать «один», чтобы его соединили со службой предварительных заказов. Он готов целый день слушать автоответчик, пока не дозвонится до тех, кто может ему помочь.
Наконец трубку берет молодая женщина. Голос участливый. Она спрашивает, что в конверте. А ей какое дело? Небось, собирается просмотреть всю ту кипу оранжевых конвертов, которые оставили за сегодняшний день, и выяснить, какой из них его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писательниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.
– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?
– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.
– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.
– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?
– Из Бруклина.
– Ты с ней трахаешься?
– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.
– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.
– Нет, конечно!
– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.
Свенсон допивает вино.
– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…
Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не произойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протягивает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, которой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
– С удовольствием, – говорит Свенсон.
Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?
– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.
– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальными анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она когда-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?
– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.
Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его прикончит.
Лен смотрит на Свенсона в упор.
– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.
– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.
– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…
– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.
– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.
Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свенсона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.
Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:
– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?
* * *
В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, собирается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает: чего-то не хватает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Искоса бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные поиски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.
До вылета еще двадцать минут – можно успеть найти телефон, узнать через справочную номер ресторана, попросить их переслать конверт ему домой. Надо будет только следить за почтой, чтобы конверт из Нью-Йорка не попался Шерри.
Телефон звонит и звонит. Свенсон представляет себе пустой зал ресторана, залитый золотистым предзакатным светом. Наконец мужской голос говорит «Алло!», Свенсон торопливо начинает излагать свою проблему, но оказывается, что это всего лишь пауза на автоответчике, который неторопливым басом принимается рассказывать ему о местонахождении и часах работы ресторана, о том, где разрешено курить. Свенсон все это знает, нет, спасибо, он не хочет нажать «один», чтобы его соединили со службой предварительных заказов. Он готов целый день слушать автоответчик, пока не дозвонится до тех, кто может ему помочь.
Наконец трубку берет молодая женщина. Голос участливый. Она спрашивает, что в конверте. А ей какое дело? Небось, собирается просмотреть всю ту кипу оранжевых конвертов, которые оставили за сегодняшний день, и выяснить, какой из них его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88