Эти ботинки были сделаны из жесткой кожи. На каблуки отец набивал подкову. Новые ботинки стирали кожу до крови. Но спустя какое-то время они становились словно вторая кожа, поэтому основной работой моего отца стала починка ботинок, сделанных много лет назад. Я часто помогал ему. Именно так я и научился своему ремеслу.
Женевьева пристально смотрела на его горло, когда он говорил. На его грудь. Она обожала звук его голоса. Какое наслаждение быть с ним рядом, от счастья у нее кружилась голова.
– Моя мать обладала настоящим талантом. Она умела замечательно рисовать, у нее рождалась масса интересных идей… Ей следовало стать дизайнером. В другом месте, в другое время она стала бы Коко Шанель. Мы любили сидеть вместе и мечтать. Отец терпеть этого не мог. Он считал, что мама забивает мне голову глупостями, заставляет мечтать о несбыточном. Но мама возлагала большие надежды на мое будущее. У ее брата были связи. Мы беседовали о том, как я поеду в Париж и начну учиться создавать театральные костюмы. Брат жил в Париже и знал владельца театра. Он готов был оплатить мне проезд и поговорить обо мне со своим знакомым. После этого все зависело бы только от моих стараний.
Женевьева взяла его ладонь. На пальцах чувствовались следы от крошечных порезов, некоторые стерлись, некоторые казались совсем свежими. Маленькие клочки омертвевшей кожи.
Жесткие мозоли. Ей хотелось помассировать его пальцы питательным дорогим кремом «Д'Орсэ», чтобы они снова стали мягкими и гладкими, хотелось перецеловать каждый палец.
– Мой отец ничего не желал об этом слышать. Думаю, он презирал маминого родственника и возможности, которыми тот обладал. Он терпеть не мог, когда приезжал дядя, не выносил его элегантные костюмы, роскошные ботинки из лакированной кожи – весь ореол богатства, который окружал родственника. Думаю, он чувствовал себя неполноценным на его фоне. Но отец был болен, мы знали это. Мы видели, что силы постепенно покидают его. Это ужасно, когда желаешь смерти собственному отцу, Женевьева.
– Я знаю.
Он ни разу не взглянул на нее, рассказывая свою историю, но теперь, наконец, пристально посмотрел ей в глаза. В этом взгляде она прочла понимание.
– Я знал, что моя жизнь по-настоящему не начнется, пока он не уйдет. А он скрипел и скрипел, как его собственные вечные ботинки. Но однажды он умер, и я уехал в Париж. Мне было двадцать четыре, я был жаден до жизни, ты и представить себе не можешь.
– Ты так считаешь?
Закари снова взглянул на нее и улыбнулся. Эта улыбка преобразила его лицо, сделала его ласковым и нежным, словно теплый лучик солнца коснулся ее щеки.
– Поначалу у меня неплохо шли дела в театре. Я работал над костюмами, строчил швы и красил ткани, вскоре мне позволили сделать несколько собственных моделей. Мои костюмы были отлично выполнены. Но все дело испортили туфли, и карьера театрального костюмера рухнула, не успев начаться.
– Ты сделал плохие туфли?
– Наоборот, мои туфли оказались слишком хороши. Они отвлекали внимание зрителей от представления. Порой туфли получали больше отзывов, чем спектакли. Меня просили сделать их менее заметными, не привлекающими внимания. А когда я отказался, меня уволили.
– И что было потом?
– Я уже знал, чего хочу, мне надо было найти место, где я смог бы создавать свои туфли. Открыть собственное дело.
Я написал дяде, и он одолжил мне немного денег. Я занял еще денег у пары богатых людей из театральной среды, которым так понравились мои туфли, что я получил от них несколько заказов. И конечно же Ольга тоже очень помогла мне.
Ольга, сидящая за конторкой в магазине с выражением восковой куклы на лице…
– Сначала я ютился в одной крохотной мастерской с еще тремя дизайнерами. Трудно было понять, как я вообще смогу заявить о себе, мое творческое развитие шло невыносимо медленно, но в конце концов люди начали говорить о моих туфлях, заказчики потекли ко мне. Наконец я смог купить собственное помещение для магазина. Именно так. Дела шли все лучше и лучше, у меня появились заказы от женщин, имеющих влияние в обществе…
Женевьева вспомнила черный автомобиль «ли-фрэнсис».
– Мои туфли стали знаменитыми, я переехал в модный квартал. – Закари повернулся и взглянул на нее. – Итак, теперь ты все знаешь. Не было никаких калабрианских волков, младенца в корзине, кровной мести.
– Паоло.
– Я никогда никому об этом не рассказывал, Женевьева. – Он придвинулся ближе и нежно коснулся губами ее лица. – Только ты и Ольга знаете мою историю. Это правда.
– Я тоже хочу кое-что рассказать тебе, то, что я никогда не рассказывала своему мужу.
– Именно поэтому ты хочешь рассказать это мне? Потому что никогда не говорила ему?
Вместо ответа она поцеловала веснушку у него на шее. А затем принялась рассказывать о дне школьных фотографий и о том, что произошло дальше.
«Бентли» стоял около отеля уже минут двадцать. Роберт сидел, спрятав лицо в ладонях, и не говорил ни слова.
– Роберт? – послышался спокойный и ровный голос Фелперстоуна. – Я могу называть вас просто Роберт?
– Нет, не можете.
– В ситуациях, подобных этой, лучше всего сразу брать быка за рога, если можно так выразиться.
– Ее там нет. Я не могу в это поверить.
– Ну и где же она тогда? И почему вы все-таки согласились приехать сюда?
– Сэр? – окликнул Пьер с водительского сиденья. – Мы должны переставить машину.
– Вы что, получаете от этого удовольствие? – Роберт изо всех сил прижал кулаки к глазам. – Должно быть, вы повидали немало несчастных олухов, которые ловили своих жен на месте преступления! Никогда не задумывались о том, чтобы продавать билеты на это шоу?
– Роберт, я действительно думаю… – начал детектив.
– Сэр, – предупредил Пьер. – Сюда идет швейцар.
– Хорошо! – Роберт открыл глаза. – Я согласен, мы войдем. Пьер, пожалуйста, поставьте машину как можно ближе и подождите нас. Я не знаю, сколько мы там пробудем.
32
Из окна своей спальни Женевьева Сэмюэл разглядывала снег на траве, любовалась цветущими крокусами, а затем наблюдала за их увяданием, потом появились одуванчики, а вскоре расцвели розы в саду ее матери. Она читала Генри Джеймса, Д.Х. Лоуренса, Эмиля Золя (ее родители, абсолютно не разбиравшиеся в литературе, полагали, что это поможет улучшить ее французский). И конечно же Vogue. Она неистово и честно выложила всю правду в своем дневнике, а затем однажды ночью спалила его в камине, опасаясь, что кто-нибудь прочитает ее записи. Женевьева тосковала по общению с миром за пределами домашних стен, но могла подумать лишь о том, чтобы написать Ирэн Николас. Потом она представила, что получит в ответ детальный отчет из жизни школы и сообщения о последних романах, и ее душу наполнило уныние.
Она думала о мистере Джилсе, о том, что тот, возможно, нашел более юную и наивную девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Женевьева пристально смотрела на его горло, когда он говорил. На его грудь. Она обожала звук его голоса. Какое наслаждение быть с ним рядом, от счастья у нее кружилась голова.
– Моя мать обладала настоящим талантом. Она умела замечательно рисовать, у нее рождалась масса интересных идей… Ей следовало стать дизайнером. В другом месте, в другое время она стала бы Коко Шанель. Мы любили сидеть вместе и мечтать. Отец терпеть этого не мог. Он считал, что мама забивает мне голову глупостями, заставляет мечтать о несбыточном. Но мама возлагала большие надежды на мое будущее. У ее брата были связи. Мы беседовали о том, как я поеду в Париж и начну учиться создавать театральные костюмы. Брат жил в Париже и знал владельца театра. Он готов был оплатить мне проезд и поговорить обо мне со своим знакомым. После этого все зависело бы только от моих стараний.
Женевьева взяла его ладонь. На пальцах чувствовались следы от крошечных порезов, некоторые стерлись, некоторые казались совсем свежими. Маленькие клочки омертвевшей кожи.
Жесткие мозоли. Ей хотелось помассировать его пальцы питательным дорогим кремом «Д'Орсэ», чтобы они снова стали мягкими и гладкими, хотелось перецеловать каждый палец.
– Мой отец ничего не желал об этом слышать. Думаю, он презирал маминого родственника и возможности, которыми тот обладал. Он терпеть не мог, когда приезжал дядя, не выносил его элегантные костюмы, роскошные ботинки из лакированной кожи – весь ореол богатства, который окружал родственника. Думаю, он чувствовал себя неполноценным на его фоне. Но отец был болен, мы знали это. Мы видели, что силы постепенно покидают его. Это ужасно, когда желаешь смерти собственному отцу, Женевьева.
– Я знаю.
Он ни разу не взглянул на нее, рассказывая свою историю, но теперь, наконец, пристально посмотрел ей в глаза. В этом взгляде она прочла понимание.
– Я знал, что моя жизнь по-настоящему не начнется, пока он не уйдет. А он скрипел и скрипел, как его собственные вечные ботинки. Но однажды он умер, и я уехал в Париж. Мне было двадцать четыре, я был жаден до жизни, ты и представить себе не можешь.
– Ты так считаешь?
Закари снова взглянул на нее и улыбнулся. Эта улыбка преобразила его лицо, сделала его ласковым и нежным, словно теплый лучик солнца коснулся ее щеки.
– Поначалу у меня неплохо шли дела в театре. Я работал над костюмами, строчил швы и красил ткани, вскоре мне позволили сделать несколько собственных моделей. Мои костюмы были отлично выполнены. Но все дело испортили туфли, и карьера театрального костюмера рухнула, не успев начаться.
– Ты сделал плохие туфли?
– Наоборот, мои туфли оказались слишком хороши. Они отвлекали внимание зрителей от представления. Порой туфли получали больше отзывов, чем спектакли. Меня просили сделать их менее заметными, не привлекающими внимания. А когда я отказался, меня уволили.
– И что было потом?
– Я уже знал, чего хочу, мне надо было найти место, где я смог бы создавать свои туфли. Открыть собственное дело.
Я написал дяде, и он одолжил мне немного денег. Я занял еще денег у пары богатых людей из театральной среды, которым так понравились мои туфли, что я получил от них несколько заказов. И конечно же Ольга тоже очень помогла мне.
Ольга, сидящая за конторкой в магазине с выражением восковой куклы на лице…
– Сначала я ютился в одной крохотной мастерской с еще тремя дизайнерами. Трудно было понять, как я вообще смогу заявить о себе, мое творческое развитие шло невыносимо медленно, но в конце концов люди начали говорить о моих туфлях, заказчики потекли ко мне. Наконец я смог купить собственное помещение для магазина. Именно так. Дела шли все лучше и лучше, у меня появились заказы от женщин, имеющих влияние в обществе…
Женевьева вспомнила черный автомобиль «ли-фрэнсис».
– Мои туфли стали знаменитыми, я переехал в модный квартал. – Закари повернулся и взглянул на нее. – Итак, теперь ты все знаешь. Не было никаких калабрианских волков, младенца в корзине, кровной мести.
– Паоло.
– Я никогда никому об этом не рассказывал, Женевьева. – Он придвинулся ближе и нежно коснулся губами ее лица. – Только ты и Ольга знаете мою историю. Это правда.
– Я тоже хочу кое-что рассказать тебе, то, что я никогда не рассказывала своему мужу.
– Именно поэтому ты хочешь рассказать это мне? Потому что никогда не говорила ему?
Вместо ответа она поцеловала веснушку у него на шее. А затем принялась рассказывать о дне школьных фотографий и о том, что произошло дальше.
«Бентли» стоял около отеля уже минут двадцать. Роберт сидел, спрятав лицо в ладонях, и не говорил ни слова.
– Роберт? – послышался спокойный и ровный голос Фелперстоуна. – Я могу называть вас просто Роберт?
– Нет, не можете.
– В ситуациях, подобных этой, лучше всего сразу брать быка за рога, если можно так выразиться.
– Ее там нет. Я не могу в это поверить.
– Ну и где же она тогда? И почему вы все-таки согласились приехать сюда?
– Сэр? – окликнул Пьер с водительского сиденья. – Мы должны переставить машину.
– Вы что, получаете от этого удовольствие? – Роберт изо всех сил прижал кулаки к глазам. – Должно быть, вы повидали немало несчастных олухов, которые ловили своих жен на месте преступления! Никогда не задумывались о том, чтобы продавать билеты на это шоу?
– Роберт, я действительно думаю… – начал детектив.
– Сэр, – предупредил Пьер. – Сюда идет швейцар.
– Хорошо! – Роберт открыл глаза. – Я согласен, мы войдем. Пьер, пожалуйста, поставьте машину как можно ближе и подождите нас. Я не знаю, сколько мы там пробудем.
32
Из окна своей спальни Женевьева Сэмюэл разглядывала снег на траве, любовалась цветущими крокусами, а затем наблюдала за их увяданием, потом появились одуванчики, а вскоре расцвели розы в саду ее матери. Она читала Генри Джеймса, Д.Х. Лоуренса, Эмиля Золя (ее родители, абсолютно не разбиравшиеся в литературе, полагали, что это поможет улучшить ее французский). И конечно же Vogue. Она неистово и честно выложила всю правду в своем дневнике, а затем однажды ночью спалила его в камине, опасаясь, что кто-нибудь прочитает ее записи. Женевьева тосковала по общению с миром за пределами домашних стен, но могла подумать лишь о том, чтобы написать Ирэн Николас. Потом она представила, что получит в ответ детальный отчет из жизни школы и сообщения о последних романах, и ее душу наполнило уныние.
Она думала о мистере Джилсе, о том, что тот, возможно, нашел более юную и наивную девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85