— Министр юстиции?
— Именно он. Я всегда пытался отговорить его заниматься политикой. С его идиотскими взглядами.
— Он был социал-демократ.
Веттерстед буквально пробуравил Стефана взглядом.
— Я же сказал — его взгляды были идиотскими. Вы, наверное, знаете — его убил сумасшедший. Труп нашли на берегу под Истадом, под лодкой. Я никогда не навещал его. Последние двадцать лет его жизни мы совершенно не общались.
— А никакого другого бюста рядом с Карлом Двенадцатым не было?
— Чьего, например?
— Гитлера.
Парень за креслом дернулся. Еле заметно, но от Стефана это не ускользнуло. Веттерстед бровью не повел.
— К чему вы клоните?
— Герберт Молин воевал в армии Гитлера добровольцем. Нам стало известно, что все в его семье были убежденными нацистами. Ведь это правда?
— Разумеется, правда.
В голосе старика не было ни тени сомнения.
— И я был убежденным нацистом, — продолжил он. — Незачем нам играть в игры, господин полицейский. Что вы знаете о моем прошлом?
— Ничего, кроме того, что вы были портретистом и знали Герберта Молина.
— Я преклонялся перед ним. Во время войны он показал пример истинного мужества. И ничего удивительного, что все разумные люди тогда были на стороне Гитлера. Нам надо было выбирать — смотреть, сложив ручки, как коммунизм завоевывает Европу, или сопротивляться. На наше тогдашнее правительство можно было полагаться лишь отчасти. Тогда все было подготовлено.
— Подготовлено к чему?
— К приходу немцев.
Это сказал парень. Стефан поглядел на него с интересом.
— И все-таки не все было напрасно, — продолжил Веттерстед. — Скоро я напишу мой последний портрет и умру. Но есть молодое поколение, которое понимает, в каком положении находится Швеция. Не только Швеция — вся Европа, весь мир. Можно, конечно, радоваться, что восточный блок прекратил существование. Зрелище жалкое, но приятное. Но в Швеции все хуже, чем когда-либо. Все рушится. Никакой дисциплины. Границы страны практически не существуют. Кто угодно, на каком угодно основании может каким угодно путем и в какое угодно время попасть в страну. Сомневаюсь, что шведский национальный характер удастся спасти. Может быть, уже поздно. Но пытаться надо.
Веттерстед остановился и с улыбкой поглядел на Стефана.
— Как видите, я верен своим взглядам. Никогда их не менял и никогда не пытался скрывать. Конечно, бывало, что кое-кто переставал со мной здороваться или плевал мне вслед. Но это были карлики. Чепуховые люди, вроде моего брата. И у меня никогда не было трудностей с получением заказов на портреты. Скорее наоборот.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что в этой стране всегда были люди, которые уважали меня за то, что я не предаю свои идеалы. Люди, которые думали точно так же, как я, но по разным причинам скрывали свои взгляды. Иногда я понимал их, хотя чаще они делали это из трусости. Но портреты заказывали мне.
Веттерстед сделал знак, что он хочет встать. Парень помог ему и подал палку. Как же он одолевает лестницу дома, в Кальмаре? — подумал Стефан.
— Я хочу кое-что вам показать.
Они вышли в коридор с каменным полом. Веттерстед вдруг остановился.
— Вы сказали, вас зовут Линдман?
— Стефан Линдман.
— У вас, если не ошибаюсь, вестеръётландский выговор.
— Я родился в Чинне под Буросом.
Веттерстед задумчиво кивнул и пошел дальше.
— Я никогда не был в Чинне, — сказал он. — Через Бурос как-то проезжал. Но больше всего мне нравится тут, на Эланде. Или в Кальмаре. Не могу понять, почему это люди все время куда-то ездят.
Он стукнул палкой по полу. Стефан вспомнил, что несколько дней назад еще один старик, Бьорн Вигрен, тоже говорил ему, что терпеть не может путешествовать. Они прошли в комнату, где не было никакой мебели. Одна из стен была задрапирована шторами. Веттерстед палкой отвел штору. Там были три полотна маслом в овальных позолоченных рамах. В середине висел портрет Гитлера в три четверти. Налево был Геринг, направо — какая-то женщина.
— Здесь мои боги, — сказал Веттерстед. — Портрет Гитлера я написал в 1944 году, когда все, не исключая его генералов, повернулись к нему спиной. Это единственный в моей жизни портрет, написанный с фотографии.
— А Геринг? Вы встречались с Герингом?
— И в Швеции, и в Берлине. До войны он был женат на шведке, ее звали Карин. Тогда я встречался с ним. В мае 1941 года ко мне обратилось немецкое представительство в Стокгольме. Они сказали, что Геринг хочет заказать портрет и что он выразил желание, чтобы написал его я. Это была большая честь. Я написал портрет Карин, и он ему очень понравился. Я поехал в Берлин и написал его портрет. Он был необыкновенно приветлив. Как-то раз я должен был присутствовать на приеме у Гитлера, но что-то этому помешало. Я жалел всю жизнь, что мне так и не удалось пожать ему руку.
— А кто женщина?
— Моя жена. Тереза. Я написал ее портрет в год нашей свадьбы, в 1943 году. Если вы умеете смотреть, то увидите, сколько любви в этом портрете. Я написал эту любовь. Мы прожили всего десять лет, потом она умерла от миокардита. Если бы это было сегодня, она бы не умерла.
Веттерстед кивнул своему помощнику, и тот задернул штору.
Они вернулись в студию.
— Теперь вы знаете, кто я, — сказал Веттерстед, усаживаясь в кресло и поправляя поданное парнем одеяло. Тот снова занял свое место у него за спиной.
— Но вы должны были как-то среагировать, когда получили известие о смерти Молина, — сказал Стефан. — Полицейский на пенсии, убит в лесу в Херьедалене. Неужели вам не было интересно, что случилось?
— Я решил, что это какой-то ненормальный. Скорее всего, кто-то из тех уголовников, что лезут к нам через все границы, творят тут, что хотят, и причем никто их не наказывает.
У Стефана от всего выслушанного разболелась голова.
— Это был не сумасшедший. Убийство было тщательно спланировано.
— Этого я не знаю.
Веттерстед ответил уверенно и быстро. Слишком быстро, подумал Стефан. Слишком быстро и слишком уверенно. Он осторожно продолжил:
— Что-то произошло. Может быть, в давнем прошлом. Может быть, еще во время войны.
— Что могло произойти во время войны?
— Это мне и интересно.
— Герберт Молин был солдат. Вот и все. Если бы произошло что-то необычное, он бы мне рассказал. Но он ничего не рассказывал.
— Вы часто встречались?
— За последние тридцать лет ни разу. Мы переписывались. Он писал письма, а я открытки. Никогда не любил писем. Ни писать, ни получать.
— У вас никогда не было ощущения, что он чего-то боится?
Веттерстед раздраженно забарабанил пальцами по ручке кресла.
— Конечно, он боялся. Как и я боюсь. Мы боимся того, что может случиться с нашей страной.
— А кроме этого, он ничего не опасался? Лично для себя?
— Чего ему было бояться? Он скрывал свои убеждения, и я его понимал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108