Дерево, на котором когда-то висели качели, сгибалось под порывами ветра.
Ему вдруг живо представился отец. Вот он открывает дверь, выходит на крыльцо и направляется к Стефану. Но на нем не обычный его костюм и серый плащ, а мундир, тот самый мундир, что висел в шкафу у Эльзы Берггрен.
Он снова выехал на магистраль и не останавливался до самого Варберга. В кафе напротив вокзала он выпил кофе, попросил телефонный справочник и тут же нашел номер Анны Якоби. Она жила в районе частных вилл на южной окраине города. Надо бы позвонить сначала, подумал он, но тогда Анна Якоби, или кто там, возьмет трубку, наверняка скажет, что старый адвокат не в состоянии принимать посетителей. Порядком поплутав, он нашел нужный адрес.
Дом оказался очень старый, построенный, по-видимому, в начале века, и разительно отличался от стоящих рядом современных вилл. Стефан открыл калитку и пошел по дорожке к входной двери, расположенной под широкой верандой. Он уже поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг его одолели сомнения. Что я делаю? Что он может мне рассказать? Он был приятелем отца, по крайней мере, внешне это так выглядело. Как относился отец к евреям, я боюсь даже догадываться. Но они оба, отец и Якоби, принадлежали к небольшой группе городской элиты, так что для отца, наверное, важнее было поддерживать с ним хорошие отношения. Как он на самом деле относился к Якоби, я никогда не узнаю.
Он решил начать с общества «Благо Швеции», упомянутого в отцовском завещании. Он когда-то уже задавал Якоби этот вопрос и задаст его еще раз. Если будет нужно, он честно скажет, что это связано со следствием по убийству Молина. Я уже врал в глаза Олауссону, хватит, подумал он. Не хочу врать. Он позвонил в дверь.
После второго звонка дверь открыла женщина лет сорока. У нее были очки с толстыми стеклами, отчего зрачки казались ненормально большими. Он представился.
— Отец никого не принимает, — сказала она. — Он стар и болен и не хочет, чтобы его тревожили.
Из дома доносились звуки классической музыки.
— Отец каждое утро слушает Баха, если вам интересно. Сегодня он попросил меня поставить Третий Бранденбургский концерт. Он говорит, что только музыка привязывает его к жизни. Музыка Баха.
— У меня очень важное дело.
— Отец уже давно не занимается никакими делами.
— Это дело личное. Когда-то он занимался завещанием моего отца. Я тогда говорил с ним. Сейчас вопрос о сумме, завещанной некоему обществу, всплыл вновь, в связи с серьезным правовым конфликтом. Но я не хочу скрывать, что для меня лично это очень важно.
Она покачала головой:
— Я не сомневаюсь, что дело важное. Но все равно — нет.
— Только несколько минут.
— Нет. Я очень сожалею.
Она сделала шаг назад, чтобы закрыть дверь.
— Ваш отец стар. Возможно, он скоро умрет. А я еще молод, но очень вероятно, что и я тоже скоро умру. Потому что у меня рак. И мне будет легче, если он ответит на мои вопросы.
Анна Якоби внимательно посмотрела на него через свои толстые очки. От нее пахло очень крепкими духами, так что даже щекотало в носу.
— Надеюсь, что такими вещами, как смертельная болезнь, не шутят?
— Я могу дать номер телефона моего врача в Буросе.
— Я спрошу отца. Но если он откажется, вам придется уйти.
Она закрыла за собой дверь. В доме по-прежнему слышны были звуки музыки. Стефан ждал. Он уже подумал было, что она не вернется, как Анна появилась на пороге.
— Не больше пятнадцати минут, — сказала она. — Имейте в виду — я засекла время.
Она проводила его в комнату в торце дома. Музыка все еще звучала, хотя громкость убавили. Комната была большая, с голыми стенами, посередине стояла больничная кровать.
— Говорите в левое ухо, — сказала она. — Правым он совсем не слышит.
Она закрыла за собой дверь. В голосе ее чувствовалась усталость и раздражение глухотой отца. Он подошел к постели. Лежащий на ней человек был очень худ, на грани истощения. Чем-то он напоминал Эмиля Веттерстеда. Тоже ждет смерти.
Якоби повернул голову и показал рукой на стоящий у кровати стул.
— Сейчас музыка кончится, — сказал он. — Извините, но я совершенно убежден, что это преступление — начинать разговор под музыку Иоганна Себастьяна.
Стефан сел на стул. Якоби взял пульт и прибавил громкость. Музыка заполнила комнату. Он лежал с закрытыми глазами и слушал.
Когда концерт закончился, он дрожащим пальцем нажал кнопку на пульте и положил его на живот.
— Я скоро умру, — сказал Якоби. — Это большое счастье — жить в эпоху после Баха. Мое личное летоисчисление знает только две исторические эпохи — до Баха и после Баха. Кто-то из поэтов даже написал об этом стихи, забыл его имя. Я удостоен великой милости — провести мои последние дни в обществе его музыки.
Он лег поудобнее.
— Но теперь музыка кончилась, и мы можем говорить. Что вы хотели?
— Меня зовут Стефан Линдман.
— Это мне уже сообщили, — сказал Якоби нетерпеливо. — Я помню вашего отца, я составлял его завещание. Вы же об этом хотели говорить? Но неужели вы думаете, что я помню содержание какого-то завещания? За сорок лет практики я составил не меньше чем тысячу завещаний.
— Там было упомянуто пожертвование в общество «Благо Швеции».
— Что-то такое помню — хоть и не уверен.
— Выяснилось, что это общество — составная часть шведской нацистской организации.
Якоби нервно забарабанил пальцами по одеялу:
— Нацизм умер вместе с Гитлером.
— И тем не менее в Швеции немало людей, передающих средства в эту организацию. Среди них много и молодых людей.
Якоби смотрел на него, не мигая.
— Кто-то собирает марки. Или спичечные этикетки. Ничего необычного в том, что кто-то коллекционирует отброшенные политические идеалы, я не вижу. Люди всегда тратят жизнь на чепуху. Например, бесконечные и ничего не говорящие сериалы — их создатели просто-напросто презирают зрителей, считают их законченными кретинами. Люди таращатся на эти серии и умирают, не досмотрев.
— Мой отец пожертвовал деньги этой организации. Он был нацистом?
— Я знал вашего отца как патриота с развитым национальным сознанием.
— А мать?
— Я ее почти не знал. Она еще жива?
— Умерла.
Якоби раздраженно прокашлялся:
— Зачем вы вообще пришли?
— Чтобы спросить, был ли мой отец нацистом.
— И почему вы решили, что я могу ответить на этот вопрос?
— Сейчас уже не осталось почти никого, кто бы мог на него ответить.
— Я уже ответил. Но мне интересно, почему вы решили меня побеспокоить.
— Я обнаружил его имя в списках членов нацистской организации. Я не знал, что он был нацистом.
— Какие еще списки?
— Я точно не знаю. Но там больше тысячи имен. Многие уже умерли. Но члены их семей продолжают вносить деньги.
— У организации должно быть имя. Как она там называлась?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Ему вдруг живо представился отец. Вот он открывает дверь, выходит на крыльцо и направляется к Стефану. Но на нем не обычный его костюм и серый плащ, а мундир, тот самый мундир, что висел в шкафу у Эльзы Берггрен.
Он снова выехал на магистраль и не останавливался до самого Варберга. В кафе напротив вокзала он выпил кофе, попросил телефонный справочник и тут же нашел номер Анны Якоби. Она жила в районе частных вилл на южной окраине города. Надо бы позвонить сначала, подумал он, но тогда Анна Якоби, или кто там, возьмет трубку, наверняка скажет, что старый адвокат не в состоянии принимать посетителей. Порядком поплутав, он нашел нужный адрес.
Дом оказался очень старый, построенный, по-видимому, в начале века, и разительно отличался от стоящих рядом современных вилл. Стефан открыл калитку и пошел по дорожке к входной двери, расположенной под широкой верандой. Он уже поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг его одолели сомнения. Что я делаю? Что он может мне рассказать? Он был приятелем отца, по крайней мере, внешне это так выглядело. Как относился отец к евреям, я боюсь даже догадываться. Но они оба, отец и Якоби, принадлежали к небольшой группе городской элиты, так что для отца, наверное, важнее было поддерживать с ним хорошие отношения. Как он на самом деле относился к Якоби, я никогда не узнаю.
Он решил начать с общества «Благо Швеции», упомянутого в отцовском завещании. Он когда-то уже задавал Якоби этот вопрос и задаст его еще раз. Если будет нужно, он честно скажет, что это связано со следствием по убийству Молина. Я уже врал в глаза Олауссону, хватит, подумал он. Не хочу врать. Он позвонил в дверь.
После второго звонка дверь открыла женщина лет сорока. У нее были очки с толстыми стеклами, отчего зрачки казались ненормально большими. Он представился.
— Отец никого не принимает, — сказала она. — Он стар и болен и не хочет, чтобы его тревожили.
Из дома доносились звуки классической музыки.
— Отец каждое утро слушает Баха, если вам интересно. Сегодня он попросил меня поставить Третий Бранденбургский концерт. Он говорит, что только музыка привязывает его к жизни. Музыка Баха.
— У меня очень важное дело.
— Отец уже давно не занимается никакими делами.
— Это дело личное. Когда-то он занимался завещанием моего отца. Я тогда говорил с ним. Сейчас вопрос о сумме, завещанной некоему обществу, всплыл вновь, в связи с серьезным правовым конфликтом. Но я не хочу скрывать, что для меня лично это очень важно.
Она покачала головой:
— Я не сомневаюсь, что дело важное. Но все равно — нет.
— Только несколько минут.
— Нет. Я очень сожалею.
Она сделала шаг назад, чтобы закрыть дверь.
— Ваш отец стар. Возможно, он скоро умрет. А я еще молод, но очень вероятно, что и я тоже скоро умру. Потому что у меня рак. И мне будет легче, если он ответит на мои вопросы.
Анна Якоби внимательно посмотрела на него через свои толстые очки. От нее пахло очень крепкими духами, так что даже щекотало в носу.
— Надеюсь, что такими вещами, как смертельная болезнь, не шутят?
— Я могу дать номер телефона моего врача в Буросе.
— Я спрошу отца. Но если он откажется, вам придется уйти.
Она закрыла за собой дверь. В доме по-прежнему слышны были звуки музыки. Стефан ждал. Он уже подумал было, что она не вернется, как Анна появилась на пороге.
— Не больше пятнадцати минут, — сказала она. — Имейте в виду — я засекла время.
Она проводила его в комнату в торце дома. Музыка все еще звучала, хотя громкость убавили. Комната была большая, с голыми стенами, посередине стояла больничная кровать.
— Говорите в левое ухо, — сказала она. — Правым он совсем не слышит.
Она закрыла за собой дверь. В голосе ее чувствовалась усталость и раздражение глухотой отца. Он подошел к постели. Лежащий на ней человек был очень худ, на грани истощения. Чем-то он напоминал Эмиля Веттерстеда. Тоже ждет смерти.
Якоби повернул голову и показал рукой на стоящий у кровати стул.
— Сейчас музыка кончится, — сказал он. — Извините, но я совершенно убежден, что это преступление — начинать разговор под музыку Иоганна Себастьяна.
Стефан сел на стул. Якоби взял пульт и прибавил громкость. Музыка заполнила комнату. Он лежал с закрытыми глазами и слушал.
Когда концерт закончился, он дрожащим пальцем нажал кнопку на пульте и положил его на живот.
— Я скоро умру, — сказал Якоби. — Это большое счастье — жить в эпоху после Баха. Мое личное летоисчисление знает только две исторические эпохи — до Баха и после Баха. Кто-то из поэтов даже написал об этом стихи, забыл его имя. Я удостоен великой милости — провести мои последние дни в обществе его музыки.
Он лег поудобнее.
— Но теперь музыка кончилась, и мы можем говорить. Что вы хотели?
— Меня зовут Стефан Линдман.
— Это мне уже сообщили, — сказал Якоби нетерпеливо. — Я помню вашего отца, я составлял его завещание. Вы же об этом хотели говорить? Но неужели вы думаете, что я помню содержание какого-то завещания? За сорок лет практики я составил не меньше чем тысячу завещаний.
— Там было упомянуто пожертвование в общество «Благо Швеции».
— Что-то такое помню — хоть и не уверен.
— Выяснилось, что это общество — составная часть шведской нацистской организации.
Якоби нервно забарабанил пальцами по одеялу:
— Нацизм умер вместе с Гитлером.
— И тем не менее в Швеции немало людей, передающих средства в эту организацию. Среди них много и молодых людей.
Якоби смотрел на него, не мигая.
— Кто-то собирает марки. Или спичечные этикетки. Ничего необычного в том, что кто-то коллекционирует отброшенные политические идеалы, я не вижу. Люди всегда тратят жизнь на чепуху. Например, бесконечные и ничего не говорящие сериалы — их создатели просто-напросто презирают зрителей, считают их законченными кретинами. Люди таращатся на эти серии и умирают, не досмотрев.
— Мой отец пожертвовал деньги этой организации. Он был нацистом?
— Я знал вашего отца как патриота с развитым национальным сознанием.
— А мать?
— Я ее почти не знал. Она еще жива?
— Умерла.
Якоби раздраженно прокашлялся:
— Зачем вы вообще пришли?
— Чтобы спросить, был ли мой отец нацистом.
— И почему вы решили, что я могу ответить на этот вопрос?
— Сейчас уже не осталось почти никого, кто бы мог на него ответить.
— Я уже ответил. Но мне интересно, почему вы решили меня побеспокоить.
— Я обнаружил его имя в списках членов нацистской организации. Я не знал, что он был нацистом.
— Какие еще списки?
— Я точно не знаю. Но там больше тысячи имен. Многие уже умерли. Но члены их семей продолжают вносить деньги.
— У организации должно быть имя. Как она там называлась?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108