«Ну что ж, противники достойны друг друга», – решила Элен, не задумываясь над тем, откуда это странное удовлетворение, которое, впрочем, не проявилось ни в жесте, ни в слове.
Но Жозеф чутьем догадывался об этом. Он то и дело взглядывал на Элен и, как она отметила про себя, именно тогда, когда его ответ мог понравиться. Он видел только огромный узел каштаново-пепельных волос, обрамлявших перламутровую чистоту лба, и непередаваемо изящную линию шеи. Когда она случайно подняла глаза от журнала, Жозеф так побагровел, что Элен поклялась совсем не глядеть в его сторону. И тут-то она с неудовольствием отметила кое-что про себя.
Господин Лепленье меж тем осуществлял свой замысел с чисто восточной вежливостью персонажей Монтескье.
Выудив из Жозефа все, что касалось коммерческих дел Зимлеров, старик Лепленье перешел ко второй интересовавшей его теме – к вопросу о религиозных обрядах евреев.
– Скажите, пожалуйста, господин Зимлер, – допытывался он, впиваясь в гостя своими маленькими свиными глазками, – почему вы постились в тот день, когда я имел несчастье вам помешать?
– Это, знаете ли, совсем особый для нас день, – ответил просто Жозеф.
– А чем именно?
– Целые сутки мы не работаем, постимся и молимся. Впрочем, в этих вопросах я не силен, но считается, что это должно очистить нас от всех грехов, – ответил с улыбкой эльзасец.
– И вы в это верите?
– Так уж принято.
– И вы действительно поститесь?
– Ну конечно же.
Господин Лепленье вдруг вспомнил, каким он в тот день увидел обычно цветущего Жозефа: восковые веки, серые ввалившиеся щеки.
– Правду говорит, – пробормотал старик и добавил громче: – Значит, вы верите в чудеса, господин Зимлер.
– Ни в малейшей степени.
– Тогда зачем же…
– А что вы хотите? Все евреи постятся в этот день. Это что-нибудь да значит.
Элен низко склонила вдруг омрачившееся лицо над японским пейзажем. Жюстен перестал смотреть картинки, он весь покраснел, прислушиваясь к разговору старших.
Господин Лепленье выпрямил свой торс и соизволил пошутить:
– Вы говорите: «целые сутки»? Значит, и ночь идет в счет, а?
– В эту ночь спать не ложатся.
– Да бросьте шутить! Значит, вы тоже не спали?
Жозеф рассмеялся от всей души.
– Я, конечно, спал; но отец, дядя…
– Как? Значит, господин Ипполит Зим…
– Ну да, все старшие не ложились.
– Пфф! И они всю ночь стоя читали древнееврейские книги и не снимали ермолок?
Жозеф утвердительно кивнул.
– А почему вы не последовали их примеру?
– Видите ли, отвыкаешь.
– И вы не понимаете ни слова из того, что читают?
– Отец и дядя понимают! Большинство эльзасских евреев знает древнееврейский язык.
– Стало быть, они свято верят в конечное отпущение грехов?
– Не знаю. Мы никогда на эту тему не говорим.
– Никогда не говорите? Никогда не обсуждаете, пе спорите?
– Нет, – кротко ответил эльзасец, – не обсуждаем. Так повелось. Таковы уж мы есть.
«А все-таки – муравей!» – подумала Элен со странным ощущением раздражения и страха. На минуту ей даже показалось, что нападает не отец, а Жозеф Зимлер. Это зрелище было ей внове.
– Прекрасно. Если вы, так сказать, поступились ночным бдением, чего же тогда ждать от молодых? – продолжал атаку господин Лепленье, тыча трубкой в сторону Жюстена, который сидел ни жив ни мертв от стыда. – Особенно если они обучаются в лицеях республики?
– Этого я не знаю. У меня никогда не было времени ходить в школу. Говорю это не для хвастовства. Я, что называется, неуч. (Здесь Жозеф бросил быстрый взгляд в сторону Элен.) Не думаю, чтобы образование имело к этому какое-нибудь отношение.
– Черт побери! Но раз вы французские граждане, какой же вам смысл быть еще… гм… еврейскими гражданами?
– И это говорите вы, господин Лепленье! Разве об этом нам не стараются напомнить при любом случае – хотя бы в Коммерческом клубе?
– Ах да… да… Впрочем… впрочем… это шайка глупцов и дикарей. Но ведь вы, господин Зимлер, уже не сидите безвылазно в своей берлоге и от этого ничего не теряете. Нас еще просто не знают. А через двадцать лет они… – 11 старик снова ткнул трубкой в сторону Жюстена.
– Возможно, – кратко ответил Жозеф, с гордостью взглянув на племянника. – Зато вот они лучше нашего будут знать, что им делать.
Элен не выдержала. Мальчик, сидевший рядом с пей, трясся от страха. Она вмешалась в разговор:
– Вы нам, право, наскучили, папа, этими рассуждениями. Каждый поступает так, как знает. Почему бы вам не показать ваших гриффонов господину…
Она положила руку на плечо мальчика; тот вскинул на нее глаза, – в них уже не было ни капли доверия и снисходительности. Но улыбка Элен, по-видимому, обладала одной особенностью: всякое злое чувство таяло под ее лучами, как масло под лучами солнца; и мальчик ответил сдавленным голосом:
– Жюстену.
Девушка, скрепив ласковым взглядом состоявшееся перемирие, закончила фразу:
– Почему бы вам, папа, не показать ваших гриффонов господину Жюстену?
– Хорошо, – буркнул старик. Не зря он рассчитывал на то, что дочь сумеет вывести его из любого неприятного положения.
X
Элен вправе была сказать, что не по ее желанию Жозеф очутился в саду рядом с ней, – наоборот, она всячески старалась избежать этого.
Но, ревнуя о славе своих гриффонов, старик Лепленье опасался, что эльзасец не сумеет оценить их несравненные достоинства. Воспользовавшись тем, что Элен надевает перчатки и шляпу, он поспешно схватил Жюстена за руку п повлек его к псарне, забавно выбрасывая свои длинные худые ноги, чтобы рассмешить мальчика.
То, чего следовало избежать, все-таки произошло.
– Вы редко выезжаете, мадемуазель? – рискнул для начала Жозеф.
Сумел ли он произнести эту избитую фразу так, что она не прозвучала ни пошло, ни глупо?
– Очень редко, – ответила Элен. Она прищурилась, вглядываясь с грустной признательностью в знакомые ей уже двадцать два года места.
Усадьба Лепленье стояла на возвышенности, ближе к спуску. Узкая и длинная полоса земли – гектаров в десять – отделяла дом от главных ворот, выходивших на Нантское шоссе. Верхняя часть парка была покрыта сосновым леском, здесь же были разбиты искусственные лужайки, огород и двор, засаженный, на нормандский манер, яблонями и шпанскими вишнями.
Господский дом, построенный еще во времена Регентства, был обращен фасадом к дороге. Южная его сторона, составлявшая основание прямоугольника, выходила окнами на долину, где шелестели столетние дубы и расстилались обширные заливные луга. На противоположном высоком берегу реки, глубоко подмытом ее течением, шли уступами рыжеватые перепаханные поля. И наконец, возвышаясь над всем остальным пейзажем, кряжистое плоскогорье в полукилометре отсюда перерезало линию горизонта и сбегало к югу, унося на себе фермы, угодья, поля, вязы и свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96