– А ты знаешь, что такое не спать три ночи в неделю? Мне и в голову не приходило, что ты можешь обидеться. Я просто не успел тебя предупредить. И вообще, Жозеф, как не стыдно говорить о таких вещах?
В темноте Жозеф не мог видеть лица брата, но голос Гийома дрожал от волнения.
– Три ночи в неделю? Но ведь ты ложишься в девять часов!
– Да, я ложусь в девять, а в одиннадцать уже просыпаюсь и не сплю до утра.
Жозеф почувствовал жалость, а может быть, устыдился своей горячности.
– Стало быть, когда мы шутим, что ты засыпаешь с петухами…
– Все это пустяки, Жозеф, лишь бы они не догадались.
– А это у тебя давно?
– Сейчас уж не припомню точно. Трудно сказать. Должно быть, с войны.
– И тебе все хуже?
– Да.
Жозеф начал спускаться с лестницы.
– Ты нащупал перила? Осторожно. Но ведь ты понимаешь, что это серьезно?
– Понимаю. А что делать?
– Почему ты не принимаешь лекарства? Непременно сходи к врачу.
– Не стоит, это у нас в крови. Нас всех гложет.
– Ты чем-нибудь озабочен?
– Все мы чем-нибудь озабочены.
– Ты действительно настоящий Зимлер.
– А ты? – спросил Гийом, и голос его вдруг прозвучал резко.
Жозеф уклонился от прямого ответа.
– Ну, я…
Они ощупью добрались до ткацкой мастерской, дверь которой забыли притворить. Синеватый свет луны вливался в огромные окна.
По нижнему этажу, с фонарем в руке, проследовал Пайю. Гийом вошел в застекленную конторку и дрожащей рукой зажег керосиновую лампу на столе Ипполита.
Следует сказать, что эта самая лампа горела на отцовском письменном столе, когда они еще были детьми; с детства помнили они столы и стулья, стоявшие сейчас в конторе. А эти двое, только что в запальчивости оскорблявшие друг друга, были братья Зимлеры из Бушендорфа, пересаженные, как черенки, в почву Вандевра для нового существования. Поэтому, когда Гийом поднял свое изможденное лицо с персидским профилем и вопросительно взглянул в глаза Жозефа, оба поняли, что случилось нечто важное.
– Что же тебя особенно беспокоит?
Голос Жозефа прозвучал устало и не так уверенно, как прежде.
Вера в виновность брата подсказывала Гийому столь правильную тактику, что ей мог позавидовать самый искусный дипломат.
– Так это правда, Жозеф? – закричал Гийом, хватая брата за руку. – Так, значит, это правда?
Жозеф ждал всего, только не того, что ему придется тут же привести в ясность свои чувства.
– Не понимаю! Что ты хочешь этим сказать?
– Значит, это правда! – заключил Гийом, и в голосе его прозвучало отчаяние. – Значит, правда!
Он отбросил руку Жозефа.
– Ради бога, скажи яснее.
– Что сказать? То, что ты сам знаешь? То, что знают все?
– Вам, очевидно, повезло, если вы всё знаете. Я лично не понял ни слова.
– Ах, Жозеф! Зачем ты это сделал?
Впрочем, Гийом настолько верил в то, что говорил, что не слушал ответов брата и продолжал беседовать сам с собой. Через десять минут в душе Жозефа уже не осталось ни одного белого пятна. Жозеф знал теперь то, что ему хотелось бы подольше не знать, а рука брата с лихорадочной и фанатической поспешностью все раздирала и раздирала края незапекшейся раны.
– Нет, ты не можешь, ты не можешь сделать этого!
В злобе и тоске Жозеф метался по стеклянной клетке. Он втянул в плечи свою бычью шею, сжатые в кулаки руки были глубоко засунуты в карманы и судорожно вздрагивали.
– Да кто вам позволил? Зачем вы это сделали?
Сейчас братья прибегали к самым неопределенным выражениям: «Вы это сделали». Что «это»? О чем шла речь? Для Гийома – о том, чтобы сохранить незыблемыми законы клана. Для Жозефа – защитить самые заветные свои чаяния, о которых так просто не скажешь.
– Я согласен, что эта девушка не лишена достоинств, – бормотал Гийом, чувствуя священное опьянение Авраама, приносящего в жертву сына. Однако он был напуган гневом Жозефа.
– Да что вы о ней знаете? Разве вы можете о ней судить? Разве вы понимаете, что она такое?
– Я ведь ничего не отрицаю, и мама тоже, и Гермина… Но ты же не можешь так заблуждаться.
– Ах, вот как! Объясните хоть, к чему вы клоните?
– А вот к чему, Жозеф: что бы там ни произошло, каковы бы ни были твои чувства, есть нечто, чего нельзя касаться, – это наша фабрика и наша семья. Ты не можешь нас покинуть, ты не можешь выделиться!
А почему, скажут, Жозеф им не ответил просто: «Я женюсь на мадемуазель Лепленье и не уйду от вас». Те, кто так легко решает вопрос, пусть приглядятся к нашей «единой и неделимой Республике». Дух ее кодексов бессилен против того, что нарушает хотя бы букву ее законов.
Жозеф никогда не изучал общественных наук, но и он понял в эту минуту, что тридцать веков гнета религии сильнее чувства, насчитывавшего всего месяц.
Да, сильнее, хотя правота на стороне этого молодого чувства, а не на стороне веков. Жозеф не раз об этом думал в течение всей своей последующей жизни.
Он открыл было рот, собираясь ответить: «Какая между всем этим связь? Я женюсь на ком хочу и не уйду от вас». Но произошло обратное. Он так и остался стоять с открытым ртом, тупо глядя на лампу, и с каждой минутой ему становилось яснее и очевиднее, что все связано между собой, связано и переплетено.
Тем временем Гийом говорил и говорил, не заботясь о логической последовательности своих слов. Он вытявкивал фразу за фразой, не пытаясь угнаться за стройным ходом мыслей и умозаключений Жозефа.
– Гойская девушка в нашей семье? Ты же знаешь, что это невозможно… Мама… Что бы ты ни делал… Ведь верно? Ты знаешь маму… А впрочем, ведь она… она тоже никогда не согласится… Разве она станет еврейкой? Нет… тебе придется уехать… придется уехать… А тогда? Тогда, значит, этот самый… как его, Маш-Бурбэн… тот маленький домик, который ты мне вчера показывал… значит, ты там хочешь жить, отдельно от нас? А мы? Нам остается фабрика, долги… Жить потихоньку, потихоньку работать, бросить дело… А фабрика? А долг? А я? Когда папы и дяди Миртиля не будет, значит, я останусь один… совсем один…
Это соображение пришло Гийому только в последнюю минуту. Он сам испугался. Он затаил про себя образ Элен, воспитывающей детей Жозефа Зимлера ревностными католиками. Разве этого не могло случиться? По части распознавания женских козней, уж поверьте, Сара и Гермина не ошибутся. Гийом ясно видел, так ясно, как им того хотелось, происки лукавой невестки. Вот она, закутанная в длинную монашескую вуаль, украдкой, под вечер, ведет его племянников и племянниц к черной дыре исповедальни.
Но, скрывая от самого себя этот довод, он со свойственной мужчинам внутренней стыдливостью еще сильнее ужаснулся остальным своим открытиям. И особенно – грядущему одиночеству, которое всей тяжестью упадет на его плечи. И, заранее ужасаясь, он простонал:
– Один, совсем один! Значит, придется отказаться от всего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96