– Кое-кто попадал, – сказал Гийом с непритворным сожалением. – Но что поделаешь?
«Конечно, тут уж ничего не поделаешь! Держу пари, что из трех тысяч этих каторжников, грязных, чахоточных и запуганных, вряд ли наберется тридцать, которые в один прекрасный день помоют руки, наденут пиджак и заявят хозяевам: „Мы пришли в качестве делегатов союза ваших рабочих, чтобы договориться об условиях труда. Мы желаем…“
– Покажи мне раздевалку и умывальную, – обратился он к Гийому.
– Раздевал… у нас их нет.
– А душевых и подавно! И машины для подметания тоже нет? А эти молодцы, зачем они колотят и скребут?
– Делают бархат. Хочешь поглядеть?
– Мерси, мерси. Что-то в этом роде я видел в Судане, в тамошней деревне.
Адский грохот станков помешал Гийому осознать это любопытное сопоставление.
– А сколько у вас генераторов? Котлов? – поправился Вениамин, видя, что Гийом его но понял.
– Семь.
– Семь? Боже милостивый, значит, вы поглощаете в семь раз больше угля, чем вам требуется. Сколько же у вас расходуется впустую энергии! Почему не построить центральную станцию? Правда, она вам обойдется в восемьдесят тысяч долларов, но вы сэкономите в год пять тысяч на топливе и персонале. Хороши же были те фабрики, которые вы сумели разорить.
Вениамин решил отложить до лучших времен свои, как он видел теперь, наивные вопросы относительно стоимости продукции, потерях при транспортировке, о нерациональном размещении мастерских и о перспективах финансирования строительства жилищ для рабочих.
Поверх очков он взглянул на засаленные книжки, куда, должно быть, заносились расчеты с рабочими. Он постарался также расспросить об организации труда, о рабочем клубе и о кооперативной столовой.
Быть может, кузен Вениамин был не совсем справедлив. Немалое расстояние все же отделяло это предприятие от фабрики в Бушендорфе, укрытой листвой каштанов. Но он познал за морем некий иной предел жизненного и технического уровня, и доброе старое время с его косностью не удовлетворяло приезжего господина.
«Гм! Однако эта страна наложила на них свой отпечаток. Кажется, это называется мимикрия».
Он быстро взглянул на своего спутника. «Гм! Они чертовски быстро состарились, и в первую очередь пострадал наш бедняжка Гийом. Сейчас это особетгао заметно. Кажется, я слишком допек его моими расспросами. Что это с ним такое?»
– Скажи-ка, Гийом («Это-то я уж во всяком случае могу спросить»), твои рабочие объединены в союз?
И, боясь, что фабрикант снова не поймет его, он уточнил:
– Профессиональный союз?
Взглянув на помертвевшего от страха Гийома, он понял, что попал в самое наболевшее место.
– Ага! Значит, забастовка?
Гийом ничего не ответил, но с каждой минутой какая-то тяжесть все сильнее давила ему на плечи.
Они так и не осмотрели всего, хотя ходили по фабрике целых четыре часа, после чего встревоженный Гийом устало опустился в кресло с резными завитушками – единственная эмблема хозяйской власти в маленьком чуланчике, примыкавшем к прядильной.
И вдруг этот самодовольный Гийом, не удостоивший ответом своего гостя, ответил, может быть для себя, на все заданные ему вопросы.
– Да, Вениамин, профсоюз есть. Он организовался, как только был принят этот роковой закон восемьдесят четвертого года. И подумать только, что эти рабочие, которых мы любим, как родных детей, которых всех знаем по именам, с которыми делим труд и заботы, бываем у них на дому, вытаскиваем из беды, – они, они при первом же удобном случае… отплатили нам черной неблагодарностью. Уже осенью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в самый разгар сезона, они без всякого предупреждения посылают делегатов, выставляют свои требования, ставят свои условия, спрашивают отчета… И кто же? Кто? Шесть жалких типов, которые и голоса-то не посмели бы поднять, если бы не тот краснобай механик, без году неделя принятый на фабрику. Он открыл пасть и выложил все, что ему натвердили парижские агитаторы, как будто мы уже раньше не видали этой комедии.
Так что же было делать? Удовлетворили их законные требования, а они начали кричать на своих собраниях, что победа за ними, и выставили новые бессмысленные требования. Работа стала. Фабрика – и чья же? Зимлеров! – замолчала впервые со времени войны. В эти три недели Гийом узнавал на улице своих рабочих по тому, что они не ломали перед ним шапки. Нелегко им это давалось, должно быть поэтому некоторые сжимали в кармане кулаки. А через четыре дня после объявления забастовки они явились в сумерки, позвонили на черном ходу и попросили хлеба. Пришлось им тогда на десять су наслушаться поучений и упреков.
Тогда он сам, Гийом, хотел все бросить, а дядя Миртиль, при виде такой катастрофы, кричал, что все нужно к черту ликвидировать, что пусть его племянники лучше будут биржевыми маклерами. Без Жюстена – да, да, именно без Жюстена (здесь отец гордо выпрямился) – никто не знает, чем бы все это кончилось. Через три недели профсоюз сдался. Хозяева и рабочие вернулись на фабрику опустив голову.
Пусть вот Вениамин сам скажет, разве это награда за такую каторжную жизнь? И разве стоило менять патриархальный покой Бушендорфа на бурный ход нынешнего мира?
Но, как видно, и этого было мало. Два года спустя, как раз в прошлом году, – в самый разгар выполнения заказов для Всемирной выставки, – новые требования. На сей раз профсоюз победил, пустившись на разные уловки, а Зимлеры, доверчивые и наивные Зимлеры, старались не верить, ходившим по городу слухам. В один прекрасный день является делегация, возглавляемая каким-то незнакомым субъектом, в котелке, с белыми, нерабочими руками, кладет па стол бумагу и молча удаляется… Такие нахалы, что Зимлеры прямо-таки обомлели. Жозеф нагнал их и бросил им в морду бумагу. Конечно, он разорвал ее в клочки. Детей держали дома, на улице хозяев оскорбляли. Пришлось перенести кровати на фабрику, где Зимлеры поселились вместе с десятком эльзасских мастеров. И что же – в конце концов появилась пехота и показала забастовщикам через решетку, как блестят штыки. И если все обошлось только криками и разбитыми стеклами, неужели Вениамин думает, что сейчас дела идут лучше? Он, Гийом, чувствует себя чужим на своей собственной фабрике, – вокруг враждебные взгляды, и ночью он просыпается в холодном поту при каждой вспышке света в окнах.
Пусть Вениамин сам скажет, кому на пользу такие методы.
Но Бен стал расспрашивать о заработках рабочих, записал что-то в свою записную книжечку и сделал свои выводы, о которых он не сообщил кузену.
Затем Бен спросил, что сталось с вожаками после окончания обеих стачек. Узнав, что их, конечно, выбросили на улицу при первой же возможности, он глубокомысленно пососал карандаш, внимательно разглядывая дверной плинтус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96