– Во всем стане кличут… Ой.
– На дворе погодь! – гаркнула на нее подруженька.
Похоже, не впервой было рокотанщиковой внученьке вот так пичугой пуганой вон вылетать. Может, и прав был ее сивый дед, что заказал ей дорогу на блудный двор?
– Ладно уж, – сказал Харр, натягивая порты. – Самой, поди, не терпится амантовыми подарениями похвастать! Эй, умница, иди, полдничать будем.
Мади появилась как ни в чем не бывало, даже не покрасневшая, уселась на привычном месте, глядя сладкоголосому рассказчику в рот – не за угощением пришла, за сказками.
– Ну, так что там во стане твоем сказывают? – упредил он ее – пусть сама язычок разомнет.
– Что ты, господин Гарпогар, звезду-лихолетицу пригасил, что войско несметное порубанным по воде спустил, что дары бесценные за то от всех трех амантов получил…
– Как же! – взвилась Махида, за минуту до этого готовая похвастать небывалым богатством, в котором была хоть и малая, но и ее личная и вполне заслуженная доля. – Держи карман – дары! Горстка грошиков да урыльник с вином прокисшим…
Про грошики-то он, между прочим, впервые услышал.
– И по воде, право дело, не всех-то спускать было надобно. Пару-другую и в куст можно было закинуть, до утрева. Махиду уже понесло, удержаться она не могла. – А сейчас мы бы их достали – в проулках-то, поди, ни одного поганца пришибленного не осталось!
– Уже подобрали, – вздохнув, согласилась Мади. – В одном тупичке только и нашли вроде, так там несколько старух сцепились…
– Стойте, стойте, девки. – Харр потряс головой, стараясь представить себе, о чем речь. – На хрен мне дохлые подкоряжники?
– Тебе, может, и в лишку, а я за амантовым столом не сиживаю, так что стащила бы их к свинарям, мне за то к Белопушью, может, цельная свиная нога перепала бы. А не то и поросенок.
– Не понимаю, – искренне признался Харр. – Что, свинарям мертвяки прислуживают?
Обе подружки так и прыснули.
– Во-во, прислуживают, – подтвердила Махида, утирая губы тыльной стороной ладони. – В котле поганом. Свинари их порубят и чушкам наварят. Не пропадать же добру.
Слава Незакатному, пополдничать он не успел. А то прибирать бы Махиде свою халупу…
– Это кто ж у вас моду такую завел – людей свиньям скармливать?
Мади по обыкновению округлила золотые свои безмятежные глаза:
– Но ведь это не люди, господин мой! – и это таким детским, чуточку назидательным тоном, каким она могла бы сказать: «аманту надо кланяться» или «не сопливь два пальца – для этого зеленый лист надобен».
Харр почувствовал, что звереет.
– Я, между прочим, тоже не с неба свалился, из лесу пришел, даже хуже того – из болота поганого, бескрайнего; так что, может, и меня сонного порубить да скотине стравить, чтоб жиру поболе нагуляла? А? Кто человеком родился, тот человечьим прахом стать должен, потому как одинаково солнце светит и сыну амантову, и подкидышу лесному. Равны они перед богом Незакатным. В людской судьбе своей они рознятся, это правда, и от рождения до смерти каждый волен себе дорогу выбирать, но уж если пресекся путь его, нечестивый или праведный, – верни кости земле, чтоб солнце ясное их не видело, тленьем смрадным не гнушалося; смерти ночь предоставлена…
– А как же рыба? – невинным голосом спросила Махида. – Сам же принес, сам и потребил. А в ручье-то кто не топ!
Харр прикусил язык – а ведь права была девка. И медвежатинкой он лакомился, а медведь, с тех пор как на нем ездить перестали, совсем одичал, из лесу выкатывался и не токмо скотинку да ящеру придавливал, а и человечинкой пробавлялся.
Оттого что немудреная задачка засела в мозгу, как орех ядреный, который пальцами не расколоть, Харр рассвирепел окончательно.
– Ни ручью, ни рыбине слизкой ума-разума не дадено! – рявкнул он, остервенело вбивая левую ногу в правый сапог. – А человека бог на то и тварью мыслящей сотворил, чтобы он честь и совесть имел, чтобы он видел глупость несусветную в обычаях стародавних, чтоб имел понятие о том, что такое грех непрощаемый…
Он вдруг осекся, потому что сторонней мыслью оглядел и оценил себя как бы глядючи чужими глазами. Да солнцезаконник, и только! И как слова-поучения у него складно полились, просто диво! Никогда за собою такого не числил. Сказки-байки сказывал, это был его хлеб; но вот проповеди читать, да кому девкам куцемозглым! Срам. На каждой дороге свои законы-обычаи, и не ему их перекраивать; вот и тут – наскучат ему Махидины ласки-милости, встряхнется он, как горбатый кот, ручей переплывший, и снова айда в дорогу, и на кой ляд ему заботой маяться о том, что у него за спиной остается!
Он рванул с распялочки почищенный камзол, так что невидимые днем пирли посыпались вниз, расправляя спросонья свернутые крылышки.
– Чтобы духу свинины в этом доме не было! – он выкатился на улицу, пожалев только, что не было в халупах тутошних навесных дверей: так бы хлопнул, что живая кора от стволов отскочила бы.
Махида тревожно засопела, прислушиваясь к тому, как затихают чавкающие по непросохшей грязи Шаги мил-друга ненаглядного.
– Ох, Мадюшка, отвадишь ты моего…
– Ты ж сама про рыбу удумала!
– Что я скажу, то мне ночью простится. Разговорчивый он больно, так я ж не встреваю! Вон надумал: равные все под солнышком. Ха, держи карман! Выходит по-евоному, если в Лишайном лесу сучка подкорежная кутенка синюшного скинет, так он равен будет тому младенчику, какового ты, к примеру, родишь?
Мади вздрогнула, точно ее кольнули под ребрышко.
– А я о птенчиках-пуховичках думаю: если вылупятся они у зарянки-звонницы в Лишайном лесу – и в гнезде на твоем дереве; так ведь не только солнышко теплое, ты сама, Махида, не отличишь, какой откуда…
– Ну, приехали. Задурил он тебе голову. Иди, скупнись-охолонись.
– Ты лучше дай мне листы мои, пока я не позабыла всего…
– Ой, да ты ж мне всю зелень перевела! А ходить к ручью мне теперича не с руки – готовить надо.
– Там, помню, краешек свободный остался, а, Махида…
***
Зато амант встретил не дурацкими разговорами – хлопнул по плечу, почуял под рукой влажный от пота камзол, надетый на голое тело, и велел невесть откуда взявшимся рабам – а по-здешнему телесам – отмыть гостя в кадухе каменной, выдать три смены одежи на всякую погоду да полную справу воинскую.
В зелененой широкой кадухе (было б желание – хоть девку рядом укладывай!) вода была горяча и масляна, но не душиста; тер его злобный раб в неснимаемом ошейнике, и тер люто, Харр только постанывал – полегче, мол. Царапин на нем не было, ушибы не больно тревожили, но кожа, черпая и бархатистая, выдавала в нем не воина, а человека, который сам себе господин. Правда, господин не шибко богатый. Хрустальную цепь он предпочел снять, но зажал в кулаке странно: уместилась. Прибежала девчушка малая, на сынка амантова похожая, не смущаясь аспидной наготы, расплела ему брови и расчесала ласковым гребешком – и растерялась, не зная, как обратно заплести, то ли вниз, то ли вверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132