Монотонность их нудных молитв отличалась от монотонности их повседневных жалоб лишь тем, что молились они на иврите, а в быту общались на идиш или чудовищной смеси идиш и английского.
Здесь, в церкви Св. Марка, веяло покоем, ангел вздымал руки к небесам, обращаясь ко всем с ласковыми словами, вырезанными на камне: «Что вы ищете живого между мертвыми? Его здесь нет… Пустите детей приходить ко мне…» Бывая в церкви, я каждый раз перечитывала эпитафии: «Якоб С. Херрик. Он умер, сознавая, что совесть его чиста, в лоне католической церкви, укрепившись в вере, утешась возвышенной надеждой, примирившись с Богом и людьми». Интересно, что, не веря в Бога, я ни разу не усомнилась в истинности этих слов. Как и в том, что «Чарльз Генри Болдуин, контрадмирал флота Соединенных Штатов, родившийся 3 сентября 1822 года, умерший 17 ноября 1888 года, благополучно достиг тихой пристани». Наверное, я не сомневалась, потому что никто не требовал, чтобы я верила.
Последний раз я была в церкви в четырнадцать лет. Миссис Ландау увидела, как я выходила оттуда. Когда я вернулась домой, она уже сидела у нас на кухне.
– Ну, Роза, спросите ее. Спросите свою шиксу.
– Руфи, – говорит мать, глядя в сторону, – это правда?
– Ей-Богу, мама! Она что, в борделе меня поймала?!
– Ай-яй-яй! – Миссис Ландау хватается за свою огромную грудь, будто опасается, что я отрежу от нее кусочек. – Простите меня, Роза, мне вас жаль, но я не могу оставаться в вашем доме!
– Тебе нечего делать в этом доме, ты, жирная свинья! – Мой голос почти срывается.
– Руфи! – Мать чуть не плачет; миссис Ландау от возмущения будто прилипла к полу.
– Чего стоишь? – захожусь я, дрожа от ярости. – Убирайся! Проваливай наверх к своему сморчку маринованному!
– Руфи-детка-перестань-я-не-могу-этого-слышать! – Миссис Ландау вроде очухалась и выметается за дверь. – Где ты научилась так разговаривать?
– У Дэвида! – Кричу изо всех сил, чтобы та услышала меня через дверь. – Я научилась этому у Дэвида!
Потом мать плакала. Отец давился от смеха и в который раз просил повторить все сначала. А Дэвид – умный Дэвид – вел себя как ни в чем не бывало, и я не могла понять, знает он что-нибудь или нет. Пока через несколько месяцев я не пригласила его пойти со мной на вечеринку.
– Моя матушка – улыбка шестнадцатилетнего юнца – не позволяет мне гулять с неправоверными девушками.
– Очень остроумно. И ты, конечно, всегда ее слушаешься.
– Не всегда. Но мама сказала, что я весь покроюсь бородавками, если буду гулять с нехорошими девушками.
Я взглянула на него и улыбнулась. Мы на Третьей авеню; он разворачивает меня, и мы идем назад.
– Чему улыбаешься?
– Да так, вспомнила эту историю с моими походами в церковь. Смешно.
– С каких это пор ты смеешься над тем, что смешно?
– С сегодняшнего дня, наверное.
Мы проходили мимо винного магазина; он остановился и засунул руку в карман брюк.
– Это надо отметить, – сказал он, торжественно извлекая оттуда смятую долларовую бумажку. Исчез и через минуту появился с бутылкой белого вина, торчащей из кармана пальто. Мы радостно помчались по Третьей и из осторожности свернули к церкви Св. Марка, держась поближе к домам, чтобы успеть спрятаться, если нас кто-нибудь заметит. Но никого не встретили.
Окна квартиры Ландау черны. Минуя нашу дверь, мы на цыпочках поднялись по лестнице на третий этаж, хихикая, как школьники.
– Не угодно ли зайти? – Он открыл замок и распахнул дверь.
– Ладно, зайду, – ответила я, прошмыгнув в кухню. – Но на несколько дней, не дольше. Я должна думать о своей репутации.
Он включил свет и сразу же выключил.
– Черт возьми, зачем искушать судьбу?
В темноте мы сняли пальто и лихо бросили их прямо на пол; я услышала, как он поставил на стол бутылку.
– Ты где? – прошептала я и хихикнула.
– Погоди, найду свечу.
Послышалось бренчание посуды в шкафу, чиркнула спичка, и я увидела, что он поднес к пламени нижний конец свечи и, когда он оплавился, установил ее на блюдце и зажег. Потом он достал из шкафа два стакана и велел мне захватить бутылку. Я пошла за ним в комнату, потом меня будто что-то толкнуло – я резко остановилась и потом направилась в спальню его родителей, по дороге больно ударившись об угол стола.
– Какого черта ты там делаешь? – позвал он.
– Я опьянела от собственной смелости! – откликнулась я, включив свет. – Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была в этой комнате? И в этой квартире, не считая… – Я замолчала, потому что не могла произнести «не считая того вечера, когда пришла к тебе за помощью».
– Если тебе здесь так нравится, вела бы себя прилично, чтобы тебя не перестали сюда пускать. – Он исчез в своей комнате.
Я разглядывала спальню; за эти годы в ней мало что изменилось. Горчичного цвета стены; огромная высокая кровать, занимавшая почти всю комнату, – лжесвидетель повышенной сексуальности ее обладателей; фотографии над кроватью. Собрание Знаменитостей из Спальни Берты Ландау. В основном фотографии из газет и несколько красочных картинок из каталогов: Франклин Рузвельт, Поль Муни, Эдди Кантор, Альберт Эйнштейн, Бернард Барух, Давид Бен-Гурион. Они располагались в форме пирамиды; когда-то вершиной была фотография Рузвельта, теперь ему пришлось потесниться, чтобы дать место большому подкрашенному портрету Давида Маркуса в форме генерала израильской армии и при всех регалиях. Я подошла поближе, чтобы прочесть подпись, стилизованную под иврит и помещенную между американским и израильским флагами: «Давид „Мики" Маркус, 1902–1948. Пересек полмира, чтобы отдать жизнь за еврейский народ».
Сжимая в руке бутылку с вином, я развернулась на пятках и шлепнулась на кровать. Дэвид наблюдал за мной, стоя в дверях.
– Надеюсь, свитер у тебя чистый.
– У меня душа чистая.
Я чувствовала себя как расшалившийся ребенок. Я растянулась на кровати в соблазнительной позе. Он подошел и забрал у меня бутылку.
– Пошли. Стаканы в моей комнате. – И выключил свет. – Эй, я ничего не вижу!
В темноте он схватил меня за руку и потянул к себе.
– Но тут удобнее, чем на твоей кровати, – капризно заявила я.
– Да ты на моей не пробовала.
– А ты на этой не пробовал. Иди-ка сюда, ну, на минуточку. – Я откатилась на другую сторону. – Ух ты, здесь еще мягче. С чего бы это?
– С одного края под матрацем доска, – раздраженно ответил он. – У матери больная спина, тебе это прекрасно известно.
Я вдруг испугалась, что все испорчу.
– Не злись, Дэвид. Больше не буду.
Я быстро поднялась и пошла за ним в его комнату. На столе ровно горела свеча. Он открыл вино и наполнил стаканы. Я села на кровать, прислонившись к стене. Он дал мне стакан и вытянулся на кровати рядом со мной, опершись на локоть. Вино было теплое, но мне оно показалось необыкновенно вкусным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Здесь, в церкви Св. Марка, веяло покоем, ангел вздымал руки к небесам, обращаясь ко всем с ласковыми словами, вырезанными на камне: «Что вы ищете живого между мертвыми? Его здесь нет… Пустите детей приходить ко мне…» Бывая в церкви, я каждый раз перечитывала эпитафии: «Якоб С. Херрик. Он умер, сознавая, что совесть его чиста, в лоне католической церкви, укрепившись в вере, утешась возвышенной надеждой, примирившись с Богом и людьми». Интересно, что, не веря в Бога, я ни разу не усомнилась в истинности этих слов. Как и в том, что «Чарльз Генри Болдуин, контрадмирал флота Соединенных Штатов, родившийся 3 сентября 1822 года, умерший 17 ноября 1888 года, благополучно достиг тихой пристани». Наверное, я не сомневалась, потому что никто не требовал, чтобы я верила.
Последний раз я была в церкви в четырнадцать лет. Миссис Ландау увидела, как я выходила оттуда. Когда я вернулась домой, она уже сидела у нас на кухне.
– Ну, Роза, спросите ее. Спросите свою шиксу.
– Руфи, – говорит мать, глядя в сторону, – это правда?
– Ей-Богу, мама! Она что, в борделе меня поймала?!
– Ай-яй-яй! – Миссис Ландау хватается за свою огромную грудь, будто опасается, что я отрежу от нее кусочек. – Простите меня, Роза, мне вас жаль, но я не могу оставаться в вашем доме!
– Тебе нечего делать в этом доме, ты, жирная свинья! – Мой голос почти срывается.
– Руфи! – Мать чуть не плачет; миссис Ландау от возмущения будто прилипла к полу.
– Чего стоишь? – захожусь я, дрожа от ярости. – Убирайся! Проваливай наверх к своему сморчку маринованному!
– Руфи-детка-перестань-я-не-могу-этого-слышать! – Миссис Ландау вроде очухалась и выметается за дверь. – Где ты научилась так разговаривать?
– У Дэвида! – Кричу изо всех сил, чтобы та услышала меня через дверь. – Я научилась этому у Дэвида!
Потом мать плакала. Отец давился от смеха и в который раз просил повторить все сначала. А Дэвид – умный Дэвид – вел себя как ни в чем не бывало, и я не могла понять, знает он что-нибудь или нет. Пока через несколько месяцев я не пригласила его пойти со мной на вечеринку.
– Моя матушка – улыбка шестнадцатилетнего юнца – не позволяет мне гулять с неправоверными девушками.
– Очень остроумно. И ты, конечно, всегда ее слушаешься.
– Не всегда. Но мама сказала, что я весь покроюсь бородавками, если буду гулять с нехорошими девушками.
Я взглянула на него и улыбнулась. Мы на Третьей авеню; он разворачивает меня, и мы идем назад.
– Чему улыбаешься?
– Да так, вспомнила эту историю с моими походами в церковь. Смешно.
– С каких это пор ты смеешься над тем, что смешно?
– С сегодняшнего дня, наверное.
Мы проходили мимо винного магазина; он остановился и засунул руку в карман брюк.
– Это надо отметить, – сказал он, торжественно извлекая оттуда смятую долларовую бумажку. Исчез и через минуту появился с бутылкой белого вина, торчащей из кармана пальто. Мы радостно помчались по Третьей и из осторожности свернули к церкви Св. Марка, держась поближе к домам, чтобы успеть спрятаться, если нас кто-нибудь заметит. Но никого не встретили.
Окна квартиры Ландау черны. Минуя нашу дверь, мы на цыпочках поднялись по лестнице на третий этаж, хихикая, как школьники.
– Не угодно ли зайти? – Он открыл замок и распахнул дверь.
– Ладно, зайду, – ответила я, прошмыгнув в кухню. – Но на несколько дней, не дольше. Я должна думать о своей репутации.
Он включил свет и сразу же выключил.
– Черт возьми, зачем искушать судьбу?
В темноте мы сняли пальто и лихо бросили их прямо на пол; я услышала, как он поставил на стол бутылку.
– Ты где? – прошептала я и хихикнула.
– Погоди, найду свечу.
Послышалось бренчание посуды в шкафу, чиркнула спичка, и я увидела, что он поднес к пламени нижний конец свечи и, когда он оплавился, установил ее на блюдце и зажег. Потом он достал из шкафа два стакана и велел мне захватить бутылку. Я пошла за ним в комнату, потом меня будто что-то толкнуло – я резко остановилась и потом направилась в спальню его родителей, по дороге больно ударившись об угол стола.
– Какого черта ты там делаешь? – позвал он.
– Я опьянела от собственной смелости! – откликнулась я, включив свет. – Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была в этой комнате? И в этой квартире, не считая… – Я замолчала, потому что не могла произнести «не считая того вечера, когда пришла к тебе за помощью».
– Если тебе здесь так нравится, вела бы себя прилично, чтобы тебя не перестали сюда пускать. – Он исчез в своей комнате.
Я разглядывала спальню; за эти годы в ней мало что изменилось. Горчичного цвета стены; огромная высокая кровать, занимавшая почти всю комнату, – лжесвидетель повышенной сексуальности ее обладателей; фотографии над кроватью. Собрание Знаменитостей из Спальни Берты Ландау. В основном фотографии из газет и несколько красочных картинок из каталогов: Франклин Рузвельт, Поль Муни, Эдди Кантор, Альберт Эйнштейн, Бернард Барух, Давид Бен-Гурион. Они располагались в форме пирамиды; когда-то вершиной была фотография Рузвельта, теперь ему пришлось потесниться, чтобы дать место большому подкрашенному портрету Давида Маркуса в форме генерала израильской армии и при всех регалиях. Я подошла поближе, чтобы прочесть подпись, стилизованную под иврит и помещенную между американским и израильским флагами: «Давид „Мики" Маркус, 1902–1948. Пересек полмира, чтобы отдать жизнь за еврейский народ».
Сжимая в руке бутылку с вином, я развернулась на пятках и шлепнулась на кровать. Дэвид наблюдал за мной, стоя в дверях.
– Надеюсь, свитер у тебя чистый.
– У меня душа чистая.
Я чувствовала себя как расшалившийся ребенок. Я растянулась на кровати в соблазнительной позе. Он подошел и забрал у меня бутылку.
– Пошли. Стаканы в моей комнате. – И выключил свет. – Эй, я ничего не вижу!
В темноте он схватил меня за руку и потянул к себе.
– Но тут удобнее, чем на твоей кровати, – капризно заявила я.
– Да ты на моей не пробовала.
– А ты на этой не пробовал. Иди-ка сюда, ну, на минуточку. – Я откатилась на другую сторону. – Ух ты, здесь еще мягче. С чего бы это?
– С одного края под матрацем доска, – раздраженно ответил он. – У матери больная спина, тебе это прекрасно известно.
Я вдруг испугалась, что все испорчу.
– Не злись, Дэвид. Больше не буду.
Я быстро поднялась и пошла за ним в его комнату. На столе ровно горела свеча. Он открыл вино и наполнил стаканы. Я села на кровать, прислонившись к стене. Он дал мне стакан и вытянулся на кровати рядом со мной, опершись на локоть. Вино было теплое, но мне оно показалось необыкновенно вкусным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85