Он казался очень красивым в светло-коричневом кашемировом джемпере, который я купила ему, когда ходила за ночными сорочками для приданого. («Дорогая, – сказал он тогда, – тебе совсем необязательно заботиться о моем гардеробе».)
Я села рядом с ним:
– Прости, я не думала, что ты вернешься так рано.
– Хотел сделать сюрприз, – ответил он немного обиженно. – Выпьешь что-нибудь?
– Да, то же, что и ты.
– Уолтер, – сказала я, когда он принес мне мартини, – оказывается, Борис переживает гораздо сильнее, чем мы думали.
(«Может, сам скажешь ему?» – шепнула я Борису в прихожей. – «Нет, вы, пожалуйста!» – попросил он и быстро ушел в свою комнату.)
– В самом деле?
– Звонил мистер Фармер. Борис прогуливал уроки.
– Прогуливал? – нахмурился Уолтер. – Это на него не похоже.
– Я знаю.
– Долго?
– С тех пор, как мы уехали. То есть со дня свадьбы.
Он взглянул на меня с таким ужасом, будто я сообщила ему, что его сын зарубил человека топором.
– Это не смертельно. По-моему, не стоит из-за этого так уж огорчаться, – быстро заметила я.
– Не стоит? Вот как?
– Разумеется, если бы он прогуливал безо всякой причины, я бы тоже забеспокоилась. Но он ведь переживал. Думал, места себе не находил. Такое ведь не каждый день случается. Это событие в определенном смысле изменило его жизнь.
– Если я правильно понял, – начал он, медленно и тщательно подбирая слова и притворяясь, что сохраняет объективность, – ты считаешь, моя женитьба достаточное основание для того, чтобы мой сын две недели не появлялся в школе?
Я впервые почувствовала к нему неприязнь. К его упрямству, к его непоколебимой уверенности в своей правоте, к тону, которым он произнес «мой сын», к его упорному нежеланию понимать сына, едва исчезла необходимость защищать его от придирок матери. Тогда, на заре нашего брака, я наивно ужаснулась этой захлестнувшей меня волне неприязни. И попыталась преодолеть ее, не выдавая себя.
– Нет, Уолтер, это недостаточное основание. И все же понять Бориса не так уж трудно.
– Да? Может, ты мне объяснишь?
– Все очень просто. В жизни Бориса произошел перелом. Кроме того, мне кажется, он был в меня слегка влюблен…
– Что-что? – Он так резко поднялся, что расплескал мартини, и гневно заметил: – Позволь тебе напомнить, Руфь, ты говоришь о двенадцатилетнем мальчике.
Один-ноль в вашу пользу, Хелен.
– Уолтер, мы только вчера вернулись домой и уже ссоримся. Мой призыв – не к чувствам, а к соблюдению приличий – возымел действие.
– Я серьезно поговорила с Борисом. И он понял, как огорчил нас его поступок. Он дал слово больше так не поступать. Даже если я не права, давай забудем об этом и простим его. И меня прости, что расстроила тебя. Наверно, все дело в моей неопытности. – Я ласково улыбнулась ему: – У меня ведь и правда нет опыта. Я не была замужем, и у меня не было детей.
Он неохотно сел. Уступил против воли. Не стал спорить, но и не махнул рукой великодушно. Не сказал, что я права, не рассмеялся, не обратил все в шутку, но и не заставлял меня признать, что я ошибаюсь. Он сделал вид, что готов пойти навстречу и прекратить спор, но до конца дня держался натянуто.
Думаю, он не говорил с Борисом о прогулах. Молча затаил обиду. (На протяжении нескольких месяцев я именно этим пыталась объяснить его охлаждение к сыну.) Мне он тоже не напоминал об этом случае. Но каждый раз, наткнувшись на нас с Борисом, когда мы мирно сидели рядышком на диване с учебниками в руках, всем своим видом будто спрашивал, какие еще сомнительные идеи бродят у меня в голове.
Он ни разу не поднял на меня руку, поддавшись безотчетной ярости; но и ни разу не сжал меня в объятиях от избытка нежных чувств.
В день выборов пятьдесят второго года я вошла в кабину для голосования, чтобы отдать свой голос за кандидата от республиканской партии. На мне был черный твидовый костюм и черный кашемировый свитер. В левой руке я держала сумочку и французские лайковые перчатки. И тут, почти дотянувшись до рукоятки на планке для голосования, я вдруг ощутила податливую мягкость кожи и ласковое тепло ткани на вытянутой руке. Рука замерла в воздухе, на минуту я словно застыла в нерешительности. Потом к горлу подступил беззвучный смех. Я стояла в кабине, трясясь от непреодолимого смеха, пока разные воспоминания детства проплывали у меня перед глазами. Мать, плачущая ясным весенним утром, когда по радио сообщили о смерти Рузвельта. Отец, злобно высмеивающий усы какого-то политического деятеля-республиканца, будто именно его усы были виноваты во всех наших бедах. «Что за чушь ты несешь о хороших и плохих республиканцах? – набросился он как-то на Дэниела. – Все они одним миром мазаны!» Отец Джерри Гликмана, любитель научной фантастики, накануне очередных выборов пугающий нас ужасами, которые ждут Нью-Йорк, если он, не дай Бог, попадет в руки республиканцев. «За жилье будут драть сотню в месяц, просто так!» – И яростно рубанул воздух ребром ладони – жест, напоминающий падение ножа гильотины.
За дверью кабины раздалось шарканье – кто-то нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Сквозь слезы я не сразу нашла демократическую планку и потянула рукоятку. Опустив голову, вышла из кабины, прошла через все здание и оказалась на 96-й улице.
Тогда я впервые в жизни показалась себе нелепой. Мне было почти двадцать два, и я была замужем целый год.
Невероятно, что мне удалось прожить с Уолтером целый год и не научиться смотреть на себя с определенной долей юмора. Мне нисколько не казались смешными те глупые выпады и бессмысленные обвинения, которыми мы ежедневно изводили друг друга.
Я презирала Уолтера за то, что в утренней газете он прежде всего читал извещения о смерти, изучая некрологи, как биржевик – результаты торгов. Но мне казалось естественным, что я сама прежде всего просматривала биржевые отчеты.
Не помню, когда он в первый раз притворно ласково заметил, увидев, с каким аппетитом мы с Борисом уплетаем обед: «Вы этак скоро слопаете меня самого и оставите без крыши над головой». По-моему, это было еще до того, как я впервые сама заполнила нашу налоговую квитанцию и выяснила, что его совокупный доход – жалованье президента компании, проценты от прибыли различных синдикатов и корпораций, которые эта компания контролировала, и дивиденды от множества акций – составляет свыше ста тысяч в год. На этом фоне его опасения остаться без гроша вызывали у меня глубокое отвращение. А вот то, что сама я всю жизнь стремилась откладывать, копить, едва устроившись на работу, открыла собственный счет в банке и теперь тайком от него все время увеличиваю сумму, – это мне казалось абсолютно нормальным.
Когда чистота и порядок в доме сделались предметом наших ссор? Хелен однажды намекнула на его страсть к порядку, но мне не могло прийти в голову, что, имея прислугу, он будет ходить по квартире с недовольно поджатыми губами и убирать на место перчатки, которые я оставила в прихожей, или свитер, брошенный на спинку стула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85