Возможно, благодаря искусству гримера из похоронного бюро или тому, что в смерти она нашла наконец отдохновение, а может, меня просто обманывает память, но ее лицо в гробу казалось молодым. Если дело в искусстве – можно только восхищаться мастером. Если смерть настолько облегчила ее страдания, какая же у нее была жизнь?! Если зрение мое было тогда замутнено слезами или моя память сейчас, по прошествии лет, подводит меня, наверное, в этом тоже есть какая-то высшая справедливость, чтобы в моем сознании запечатлелся образ ее погибшей юности. Отец всегда казался мне выше, чем на самом деле, а мать – намного старше.
Ей было сорок три года, когда она умерла.
Через несколько дней я дала согласие поехать с Уолтером. Дэвид потом утверждал, что я воспользовалась смертью матери как предлогом. Скорее, я воспользовалась его безразличием, если вообще чем-то «воспользовалась» в том смысле, который он вкладывал в это слово. Дэвид, который с таким удовольствием выискивал у других мельчайшие ошибки в восприятии очевидного, превращал обыденную ситуацию в пародию на мелодраму, когда дело касалось меня.
Как бы то ни было, мы прекрасно провели лето втроем: Уолтер, Борис и я. Теперь-то мне ясно, насколько безрассудным было мое замужество, и я нахожу единственное утешение в воспоминаниях о том лете. Иногда я пытаюсь рассматривать поездку на озеро как своего рода искупление за смерть матери; но даже сейчас это звучит неубедительно, а уж тогда я меньше всего воспринимала ее как искупление.
Я трусливо сбежала, и, надо признать, не без пользы для себя. Первое время после смерти матери я ни о чем другом и думать не могла; на озере же я по нескольку часов в день не вспоминала о ней. Воздух, вода, движение и физическая усталость тоже делали свое дело.
Уолтер обычно проводил с нами три или четыре дня в неделю. Когда его не было, мы плавали, играли в теннис, бадминтон и пинг-понг. Стояло жаркое лето. В самые знойные дни мы втроем катались на катере, купались, устраивали пикники на берегу. В прохладные или дождливые дни Уолтер возил нас по окрестностям, и мы возвращались домой поздно вечером, а иногда ночевали в гостинице. Он знал все старинные усадьбы в Новой Англии, и ему ничего не стоило провести полдня за рулем, чтобы показать нам какой-нибудь красивый дом. Мы объехали почти все побережье, и к концу лета у меня в голове настолько все перепуталось, что я уже не отличила бы один город от другого. Помню какой-то прелестный городок со старинной торговой улицей, красивыми белыми домиками и аллеей старых вязов. Мы ездили на регату в Марблхед, где у друзей Уолтера – Карла и Эмили Симпсон – был дом, у самой воды. Уолтер объяснил мне, что в последние годы редко виделся с Симпсонами: Хелен их не жаловала. Мне немедленно захотелось подружиться с ними, но это не вполне удалось. Карл с самого начала не вызвал у меня большой симпатии; впоследствии я его просто возненавидела, потому что Уолтер принялся наставлять меня, как нужно правильно относиться к его другу, и, ничего не добившись, счел виновной ученицу, а не предмет.
По большому счету, Карл тут вообще ни при чем, – заявлял Уолтер, – по большому счету, причина – твое собственное чувство вины. По большому счету…
Интересно, от чего зависит желание или нежелание каждого человека знать всю правду? Лично я хотела бы изменить свое отношение к правде и либо воспринимать ее в меньшем объеме (что удобнее), либо уж в полном (что, конечно, полезнее), а не так, как сейчас, – ни то ни се. Я хотела бы понять, почему наивность считается добродетелью. Я всегда подозревала, что тут что-то не так, но всегда оставалась жертвой этого общепринятого заблуждения. Уолтер утверждал, что я презираю Карла Симпсона за то же, за что мне следовало бы презирать себя. Он не желал признать, что это утверждение по отношению ко мне во многом несправедливо; я же не могу отрицать, что во многом оно верно.
Мы с Карлом действительно в чем-то похожи, но лишь в том, что в каждом из нас заслуживает презрения. Оба трусы и приспособленцы. У обоих нет понятия о чести, только Карл вдобавок делает вид, что оно у него есть. Самое омерзительное, что он уверен, будто по праву получил состояние, женившись на Эмили. Он видел в себе воплощение своей же мечты – паренек из небогатой семьи (у его отца был маленький магазинчик в Бостоне), который благодаря своему усердию и святой вере своих родителей в университетское образование попал в Гарвард, где сосед по комнате (Уолтер) познакомил его со студенткой привилегированного Радклифа по имени Эмили Стори. Он сам, подвыпив, раздуваясь от самодовольства, рассказал мне историю этого знакомства.
– Эмили Стори, – повторил он, когда их представили друг другу, изо всех сил стараясь ее очаровать, хотя она была обыкновенная миленькая девушка, каких много, и ничем его особенно не привлекала, – какое красивое имя! Где вы его откопали?
– Ну, – отвечала она, немного смущаясь и словно сердясь на себя за свое смущение, – почему откопала? Стори живут в Салеме почти двести лет.
Это его и привлекло.
Через два года они окончили университет и поженились. Карл получил в фирме тестя какую-то маленькую должность, после рождения первого сына – повышение и с тех пор вел жизнь богатого человека из хорошей семьи (каковым он не был). Однако ни на его лице, псевдомужественном и пустом, как реклама мужских сигарет, ни в глазах не появилось выражения спокойствия и довольства, а улыбка осталась заискивающей. О, как он старался быть внимательным ко мне, как откровенно льстил Уолтеру, как без конца цеплялся к Эмили, приятной, спокойной женщине, чье терпение казалось бесконечным, хотя она прекрасно понимала, что не подурнела и не поглупела с тех пор, как он сделал ей предложение. Удивительно, что Уолтер не возмущался отношением Карла к жене, наоборот, по дороге домой заметил: «Какие милые люди», и я поняла, что он расценивает выпады Карла как милые семейные шуточки. Через год мое самое безобидное замечание воспринималось им как личное оскорбление.
По вечерам, когда Борис уходил спать, мы разговаривали. Однажды он спросил меня о Дэвиде:
– А куда делся тот красивый молодой человек, который приезжал к нам вместе с вашим братом?
– Дэвид? Наверное, работает в городе.
– Вы давно знакомы?
– Всю жизнь. Наши матери знали друг друга еще до нашего рождения.
Его интересовало все, что я рассказывала о себе, о семье, о районе, в котором выросла. Через несколько лет он стал читать книги по еврейской истории, и я в шутку спрашивала, не пытается ли он таким образом возродить свое чувство ко мне. А потом меня до глубины души стало возмущать, что он использует мое происхождение как козырную карту, которую можно выложить на стол или придержать – в зависимости от хода игры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85