Справившись со смущением, я продолжала мыть посуду уже без прежнего озлобления.
– Если ты понял, что противен мне, чего липнешь?
– Натура такая, жажду нравиться. Особенно женщинам. Женщины – моя слабость.
– Что ты говоришь? Никогда бы не подумала.
Он пожал плечами:
– Мужчине не приходится быть слишком разборчивым. Малышка гонялась за мной, будто на мне свет клином сошелся. Что поделаешь, ей нужен жеребец. С возрастом это пройдет.
– Ничего не поделаешь, – пробормотала я. – Я, по крайней мере, не собираюсь в это вмешиваться. Не моя забота.
– Вот и ладненько. За это надо выпить. Налить тебе, Мамочка?
Я не ответила.
– Обещаю не считать это знаком особого расположения ко мне, – продолжал он, и я почувствовала себя полной дурой. – Ты меня ненавидишь. Сейчас запишу это на манжете, чтобы не забыть ненароком.
– Давай, пиши.
Он принес мой бокал и ждал, пока я домою посуду.
– О чем бы нам поговорить, Мамочка? – спросил он, когда я села за стол напротив него.
– Говори о чем хочешь.
– Боюсь тебя утомить.
– Предпочитаю утомляться от чужой болтовни, а не от собственной.
– Так-так, с чего бы начать? Как я дошел до жизни такой – это в двадцать-то восемь лет?..
– Ты выглядишь старше.
– …Перед вами автор неоконченной книги о Дэниеле Вебстере, окончить которую представляется все менее возможным, как бы ни стремился к этому автор, ставший объектом матримониальных намерений симпатичной восемнадцатилетней наследницы…
– Что ты мелешь?
– О, у малышки большие планы. Ей так хочется меня захомутать, что она готова узаконить наши отношения.
– Ты не посмеешь. – Я тут же поняла, как нелепо это звучит.
– Черт меня знает, – вздохнул он, – я ведь не совсем равнодушен к малышке. И к ее денежкам. Не говоря уж о ее прелестной мачехе, к которой я совсем не равнодушен.
– Слушай, смени пластинку.
– Да я только хотел…
– Знаю, чего ты хотел. Давай о чем-нибудь другом. Расскажи-ка мне о своей жизни. – Я мило улыбнулась. – О своих надеждах и разочарованиях. Почему ты насквозь прогнил в столь нежном возрасте.
– Один-ноль в твою пользу, малышка, – скривился он.
– Ты запутался. Я не Малышка, я Мамочка.
– Ну да. – Он отъехал со стулом к стене и закинул руки за голову. – Ладно. В истории наше спасение. Итак. Я родился в Миннесоте, вырос в Сан-Диего и Лос-Анджелесе, переехал на Восток, когда мой папаша получил наконец место в Вассаре. Это было в сорок втором, тогда же мне исполнилось восемнадцать и я на три года стал солдатом дяди Сэма. Моя почтенная матушка не сразу поехала с отцом и еще два года жила в Лос-Анджелесе. Старушка «С уважением, Сара» почему-то боялась, что на Востоке не найдется охотников на то дерьмо, которым она зарабатывала на жизнь.
– С уважением, Сара? Он коротко рассмеялся:
– Я понял, в чем твоя беда, Мамочка. Ты не читаешь дамских журналов. Черт, а еще хочешь стать настоящей леди. Сара ведет отдел советов для дам. Учит их воспитывать детей.
– Ну да?
– Зря удивляешься. Хотя, конечно, трудно поверить, глядя на ее отпрыска. А ведь влезла она в это дело из-за нас. Честное слово. Она еще в Миннесоте поняла, что она плохая мать и никудышная хозяйка. И пошла работать в немецкую газету, принялась поучать всех остальных хаусфрау, как правильно вести хозяйство и воспитывать детей. «Муттер Хенне». То есть Матушка Наседка. Можешь себе представить, что это за бодяга. «Либе Муттер Хенне! Киндер всю жизнь спал в одна комната, а теперь девочки надо отдельная, и они говорит, чтоб мальчишки убирался в другая; но тогда поросята ночевать на улице, а там холодно, и от этого получаться плохой колбаса». «Милые мамаши! Возьмите несколько фруктовых корзин по числу киндер. Накройте каждую куском красивой клеенки, лучше разного цвета, и напишите на ней имя киндера. Объясните, что теперь у каждого есть маленькая отдельная комнатка, где можно спрятать от других самые ценные вещи. И пусть никто не сует носик в чужую корзинку – каждый должен знать, что у него есть право на частную жизнь. Это так важно для правильного развития личности! Ваша любящая Матушка Наседка».
Когда мы переехали в Сан-Диего, она перекинулась на английский и стала писать для разных газетенок Южной Калифорнии – «С уважением, Сара». Поумнела. Перестала рыться в отцовских книгах по социологии и целиком положилась на свой жизненный опыт. «Дорогая Мать-одиночка! Пусть бабушка убирается туда, откуда приехала, если не хочет смотреть за детьми», и тому подобное. – Он подтащил стул к столу и отхлебнул из бокала: – О чем это я? Да, так вот, после учебки три года прослужил в разведке. О причинах умолчу: все равно не поймешь. В сорок пятом демобилизовался с благодарностью от командования, чем несказанно удивил Сару и остальных придурков; пару лет бездельничал, болтался по стране, чем никого не удивил; осенью сорок седьмого поступил в Йелль, в пятидесятом окончил… тебе еще не надоело?
Я пожала плечами.
– Ты неподражаема. Истинная женщина. Всю жизнь такую искал.
– Я устала. Мне что, восхищаться твоими россказнями и умолять, чтоб не закрывал рот до утра?
– Ну нет, это не твое амплуа. Я не хочу, чтобы ради меня ты выходила из роли. Оставайся самой собой – милой и ласковой.
Я выключила воду, вытерла руки и вышла из дома на лужайку. Вдохнула холодный свежий воздух. Услышала, что он вышел следом, и пошла по лужайке к дороге. Дойдя до нее, направилась вниз, туда, где дорога огибала озеро. Через минуту он меня догнал.
– Я чувствую себя дантистом, который вбурился в зуб и думает, что пациенту не больно, а тот вдруг выпрыгивает из кресла.
– Ты мало похож на дантиста, – ответила я и в темноте улыбнулась своим воспоминаниям.
Руфь: Я замерзла, как мороженое в холодильнике.
Дэвид: Точно, даже позеленела, как фисташковое.
Руфь: Я чувствую себя старой развалиной.
Дэвид: Ну что ты! Для своего возраста ты неплохо сохранилась.
Руфь: Моя жизнь – просто кино.
Дэвид: М-да… на кинозвезду ты вроде не тянешь.
– Сам знаю. От меня не пахнет эфиром.
Мы молча шли по дороге. Ярко светила луна, и в ее свете ровная гладь озера была еще красивее, чем днем. Спать уже не хотелось. Краузе не мог долго молчать.
– Давно ли вы замужем, миссис Штамм?
– Месяцев семь-восемь. С конца октября.
– А-а! Ну тогда все понятно, – негромко заметил он.
– Что тебе понятно? Лучше прикусил бы свой поганый язык! – сказала я и сама на себя разозлилась. Как я могла забыть, что в конце октября Хэллоуин!
– Я не хотел никого обидеть.
– Ну да, просто пошутил.
– По крайней мере, не тебя.
– Если это намек на моего мужа, обойдусь без твоей помощи. Если понадобится – обижу сама.
– Зачем мне его обижать? Но что делать? Жена у него больно аппетитная. Он славный малый, не дурак. Меня принял намного лучше, чем заслуживаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
– Если ты понял, что противен мне, чего липнешь?
– Натура такая, жажду нравиться. Особенно женщинам. Женщины – моя слабость.
– Что ты говоришь? Никогда бы не подумала.
Он пожал плечами:
– Мужчине не приходится быть слишком разборчивым. Малышка гонялась за мной, будто на мне свет клином сошелся. Что поделаешь, ей нужен жеребец. С возрастом это пройдет.
– Ничего не поделаешь, – пробормотала я. – Я, по крайней мере, не собираюсь в это вмешиваться. Не моя забота.
– Вот и ладненько. За это надо выпить. Налить тебе, Мамочка?
Я не ответила.
– Обещаю не считать это знаком особого расположения ко мне, – продолжал он, и я почувствовала себя полной дурой. – Ты меня ненавидишь. Сейчас запишу это на манжете, чтобы не забыть ненароком.
– Давай, пиши.
Он принес мой бокал и ждал, пока я домою посуду.
– О чем бы нам поговорить, Мамочка? – спросил он, когда я села за стол напротив него.
– Говори о чем хочешь.
– Боюсь тебя утомить.
– Предпочитаю утомляться от чужой болтовни, а не от собственной.
– Так-так, с чего бы начать? Как я дошел до жизни такой – это в двадцать-то восемь лет?..
– Ты выглядишь старше.
– …Перед вами автор неоконченной книги о Дэниеле Вебстере, окончить которую представляется все менее возможным, как бы ни стремился к этому автор, ставший объектом матримониальных намерений симпатичной восемнадцатилетней наследницы…
– Что ты мелешь?
– О, у малышки большие планы. Ей так хочется меня захомутать, что она готова узаконить наши отношения.
– Ты не посмеешь. – Я тут же поняла, как нелепо это звучит.
– Черт меня знает, – вздохнул он, – я ведь не совсем равнодушен к малышке. И к ее денежкам. Не говоря уж о ее прелестной мачехе, к которой я совсем не равнодушен.
– Слушай, смени пластинку.
– Да я только хотел…
– Знаю, чего ты хотел. Давай о чем-нибудь другом. Расскажи-ка мне о своей жизни. – Я мило улыбнулась. – О своих надеждах и разочарованиях. Почему ты насквозь прогнил в столь нежном возрасте.
– Один-ноль в твою пользу, малышка, – скривился он.
– Ты запутался. Я не Малышка, я Мамочка.
– Ну да. – Он отъехал со стулом к стене и закинул руки за голову. – Ладно. В истории наше спасение. Итак. Я родился в Миннесоте, вырос в Сан-Диего и Лос-Анджелесе, переехал на Восток, когда мой папаша получил наконец место в Вассаре. Это было в сорок втором, тогда же мне исполнилось восемнадцать и я на три года стал солдатом дяди Сэма. Моя почтенная матушка не сразу поехала с отцом и еще два года жила в Лос-Анджелесе. Старушка «С уважением, Сара» почему-то боялась, что на Востоке не найдется охотников на то дерьмо, которым она зарабатывала на жизнь.
– С уважением, Сара? Он коротко рассмеялся:
– Я понял, в чем твоя беда, Мамочка. Ты не читаешь дамских журналов. Черт, а еще хочешь стать настоящей леди. Сара ведет отдел советов для дам. Учит их воспитывать детей.
– Ну да?
– Зря удивляешься. Хотя, конечно, трудно поверить, глядя на ее отпрыска. А ведь влезла она в это дело из-за нас. Честное слово. Она еще в Миннесоте поняла, что она плохая мать и никудышная хозяйка. И пошла работать в немецкую газету, принялась поучать всех остальных хаусфрау, как правильно вести хозяйство и воспитывать детей. «Муттер Хенне». То есть Матушка Наседка. Можешь себе представить, что это за бодяга. «Либе Муттер Хенне! Киндер всю жизнь спал в одна комната, а теперь девочки надо отдельная, и они говорит, чтоб мальчишки убирался в другая; но тогда поросята ночевать на улице, а там холодно, и от этого получаться плохой колбаса». «Милые мамаши! Возьмите несколько фруктовых корзин по числу киндер. Накройте каждую куском красивой клеенки, лучше разного цвета, и напишите на ней имя киндера. Объясните, что теперь у каждого есть маленькая отдельная комнатка, где можно спрятать от других самые ценные вещи. И пусть никто не сует носик в чужую корзинку – каждый должен знать, что у него есть право на частную жизнь. Это так важно для правильного развития личности! Ваша любящая Матушка Наседка».
Когда мы переехали в Сан-Диего, она перекинулась на английский и стала писать для разных газетенок Южной Калифорнии – «С уважением, Сара». Поумнела. Перестала рыться в отцовских книгах по социологии и целиком положилась на свой жизненный опыт. «Дорогая Мать-одиночка! Пусть бабушка убирается туда, откуда приехала, если не хочет смотреть за детьми», и тому подобное. – Он подтащил стул к столу и отхлебнул из бокала: – О чем это я? Да, так вот, после учебки три года прослужил в разведке. О причинах умолчу: все равно не поймешь. В сорок пятом демобилизовался с благодарностью от командования, чем несказанно удивил Сару и остальных придурков; пару лет бездельничал, болтался по стране, чем никого не удивил; осенью сорок седьмого поступил в Йелль, в пятидесятом окончил… тебе еще не надоело?
Я пожала плечами.
– Ты неподражаема. Истинная женщина. Всю жизнь такую искал.
– Я устала. Мне что, восхищаться твоими россказнями и умолять, чтоб не закрывал рот до утра?
– Ну нет, это не твое амплуа. Я не хочу, чтобы ради меня ты выходила из роли. Оставайся самой собой – милой и ласковой.
Я выключила воду, вытерла руки и вышла из дома на лужайку. Вдохнула холодный свежий воздух. Услышала, что он вышел следом, и пошла по лужайке к дороге. Дойдя до нее, направилась вниз, туда, где дорога огибала озеро. Через минуту он меня догнал.
– Я чувствую себя дантистом, который вбурился в зуб и думает, что пациенту не больно, а тот вдруг выпрыгивает из кресла.
– Ты мало похож на дантиста, – ответила я и в темноте улыбнулась своим воспоминаниям.
Руфь: Я замерзла, как мороженое в холодильнике.
Дэвид: Точно, даже позеленела, как фисташковое.
Руфь: Я чувствую себя старой развалиной.
Дэвид: Ну что ты! Для своего возраста ты неплохо сохранилась.
Руфь: Моя жизнь – просто кино.
Дэвид: М-да… на кинозвезду ты вроде не тянешь.
– Сам знаю. От меня не пахнет эфиром.
Мы молча шли по дороге. Ярко светила луна, и в ее свете ровная гладь озера была еще красивее, чем днем. Спать уже не хотелось. Краузе не мог долго молчать.
– Давно ли вы замужем, миссис Штамм?
– Месяцев семь-восемь. С конца октября.
– А-а! Ну тогда все понятно, – негромко заметил он.
– Что тебе понятно? Лучше прикусил бы свой поганый язык! – сказала я и сама на себя разозлилась. Как я могла забыть, что в конце октября Хэллоуин!
– Я не хотел никого обидеть.
– Ну да, просто пошутил.
– По крайней мере, не тебя.
– Если это намек на моего мужа, обойдусь без твоей помощи. Если понадобится – обижу сама.
– Зачем мне его обижать? Но что делать? Жена у него больно аппетитная. Он славный малый, не дурак. Меня принял намного лучше, чем заслуживаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85