Она успокаивается и говорит:
«Погладь меня, Джереми, погладь меня. Еще. Не останавливайся. О, Джереми!»
Глава 5
Три дня спустя я навещаю Генриетту не по делу – впервые это просто дружеский визит. Вообще-то именно она это предложила. Я думал, это оттого, что Лора тоже будет. Но нет. Вместо этого – красивый обнаженный мужчина, которого пишет Генриетта. Он лежит в самой удобной для него позе – если только это правило не относится лишь к несовершенным натурщикам вроде меня. Генриетта здоровается, но она так поглощена работой и марципановыми кошечками, что не обращает на меня внимания. Ее дочь Сара берет меня за руку и тащит к себе в спальню, чтобы показать свою коллекцию Шалтаев-Болтаев.
У нее на полках сидит множество Шалтаев-Болтаев. Многие из них – настоящие яйца с нарисованным лицом и приклеенными ручками и ножками из тесемочек.
– Их сделала я, – сообщает Сара.
– Очень хорошо нарисованы, – хвалю ее я.
Она указывает на одно из яиц, и, взглянув на него, я испытываю потрясение. Она говорит:
– Это мой последний. Я его закончила сегодня утром. Я делала его девять часов, в течение трех дней.
На яйце нарисовано мое лицо.
– Он вам нравится? – спрашивает она.
– Это я?
– Да.
– Очень реалистично. Ты такая талантливая!
– Спасибо. Когда я встречаю того, кто мне нравится, то делаю из него яйцо.
– Я весьма польщен.
– Это еще не все. С ним еще должно быть шоу.
– О?
– Да. Вы готовы?
– Да.
– О'кей. – Она выпрямляется и, став лицом ко мне, начинает декламировать:
Шалтай-Болтай
сидел на стене.
Шалтай-Болтай
свалился во сне…
В этот момент она сталкивает яйцо с моим лицом с полки. Оно падает на деревянный пол и разбивается. Из него выливается густая блестящая красная жидкость.
Сара продолжает декламацию:
Вся королевская конница,
вся королевская рать
не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая,
Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать!
Я ошеломлен и чувствую себя обиженным.
– Разве это не было чудесно? – спрашивает она.
– Очень плохо, что ты разбила мое лицо.
– Но разве это не было чудесно – представление с кровью? Разве это не удивительно?
– Весьма удивительно. Как ты сделала кровь?
– Ртуть и оливковое масло.
– Но плохо, что ты разбила мое лицо. Тем более что ты трудилась над ним целых девять часов. Оно было так хорошо сделано.
– Не расстраивайтесь, – утешает она меня, беря закрытый контейнер для яиц. Она открывает его, и я вижу еще шесть Шалтаев-Болтаев, изображающих меня. На каждом лице – различные выражения. Эти эмоции я примерно могу расшифровать как Страх, Удивление. Гнев, Печаль, Скука, а последнее, Вина, – с ярко-красными от стыда щеками.
Я смотрю на маленькое разбитое лицо на полу, седьмое, и вижу, что это было Счастье.
– Они красивые, – говорю я ей.
– Не думайте, что я потратила шестьдесят три часа на эти яйца. На них ушло девять часов. Вы можете взять одно, но должна предупредить: то, которое вы выберете, скажет о вас больше, чем девять часов беседы.
Я пытаюсь решить, взять ли мне то, которое больше всех нравится, или то, которое меньше всего меня изобличит. Больше всех мне нравится Вина. Оно самое забавное и выразительное, с ярко-красными от стыда щеками; однако оно – самое обличающее, поэтому я решаю выбрать самое невинное.
– Я, пожалуй, возьму Скуку, – решаю я, указывая на яйцо.
– Это не Скука, а Сонливость. То, что вы поняли его как Скуку, говорит о вас бесконечно много. Но вы лжете. Не оно понравилось вам больше всего, потому что оно явно хуже всех нарисовано. Все это разоблачает вас, Джереми, и показывает в не очень выгодном свете. Это показывает, что вы трусоваты и нечестны. Признайте это. Скука – не ваше любимое яйцо.
Я нахожу, что для ребенка ее лет она как-то неприятно умна.
– Ты права, – соглашаюсь я, скрывая раздражение. – Я выбрал Скуку, потому что не хотел, чтобы ты подумала, что я испуган, удивлен, сердит, печален или виновен.
– Вы раскрываетесь все больше с каждой минутой. Почему же это вам не хочется, чтобы я подумала, будто вы удивлены? Это не отрицательная эмоция, которой нужно стыдиться, но, очевидно, для вас она такова по какой-то глубокой, странной и загадочной причине.
Девчонка поймала меня. Она права. Мне не хотелось, чтобы она подумала, что я удивлен ее поведением по отношению ко мне, ее чрезмерной фамильярностью, которая беспокоит и смущает меня. Я должен солгать.
– Нет, ты неправа, удивление – это не отрицательная эмоция, и ее нечего стыдиться. Просто я прежде всего подумал о скуке. Я был невнимателен.
Она смотрит на меня с подозрением, полуприкрыв глаза.
– Так скажите же мне, какое яйцо ваше любимое на самом деле?
– Счастливое, которое на полу.
– Ну, это слишком просто. И в любом случае его я не могу вам дать, оно разбилось. Какое яйцо в коробке нравится вам больше всего?
– Вот это, – говорю я, указывая на виноватое. – Мне нравятся его красные щеки.
– Вы не должны оправдываться за свой выбор, говоря, что вам нравятся красные щеки. У вас нет причин чувствовать себя виноватым из-за того, что вы выбрали Вину.
– Я не оправдываюсь из-за своего выбора. Мне действительно нравятся эти красные щеки.
Я наношу визиты леди Генриетте дважды в неделю – в субботу и среду, по вечерам, поскольку она говорит, что я могу заходить, когда мне вздумается. Наверно, ей приятно мое присутствие. Мне кажется, наши отношения становятся глубже – медленно, но верно. Надеюсь, ее привязанность ко мне скоро примет романтическое свойство, если этого еще не случилось.
Лора изредка заглядывает в эти дни к леди Генриетте. Она пытается заговаривать со мной, произнося нормальные, приятные фразы, например: «Джереми, мне понравился тот фильм, который вы выбрали, „Мы – Телец"», или «Джереми, мне нравится ваш пиджак», или «Чудесный день, не так ли?». Генриетте или Саре она говорит: «Твоя картина чудесно получается, Генриетта», и «Что интересного было в школе, Сара?».
Я хватаюсь за первую же возможность поиграть с Сарой, что нравится мне гораздо больше, чем беседовать с Лорой. Не знаю, отчего эта женщина вызывает у меня такую неприязнь. Одна из причин, вероятно, в том, что я терпеть не могу, когда меня сватают. Терпеть не мог это всю свою жизнь, с тех пор, как моя мама заставляла меня играть с противной соседской девчонкой. Наши мамы сидели рядышком, смотрели на нас и сюсюкали: «О, это так преле-е-естно!»
Часто во время моих визитов Генриетта пишет одного из своих натурщиков. Пока что я видел только красавцев – ни одного обыкновенного мужчины вроде меня. В то время, как Генриетта пишет картины, ее дочь Сара тоже занимается искусством. Сидя за кофейным столиком, она рисует мужскую одежду – иногда придумывая, иногда беря одежду натурщика из раздевалки и раскладывая ее перед собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66