Она не сказала конкретно «дважды», но, вероятно, это подразумевалось.
Я меняю свое мнение. Решаю, что, вероятно, это не подразумевалось.
– Все в порядке, но, может быть, тебе не следует делать это в третий раз, – говорит Лора после того, как я рассказываю ей о втором разе.
– Именно так я и думал, – говорю я.
К моему великому удивлению, через несколько дней мне звонит леди Генриетта. Она хочет, чтобы я опять ей позировал. Это шутка, думаю я про себя. По крайней мере, она могла бы быть честной по отношению ко мне. Сначала я возражаю, но она уверяет, что хочет лишь писать меня – и ничего больше. Я сдаюсь, потому что мне все еще хочется ей помочь.
Я вхожу в ее квартиру. Она пишет меня около получаса и снова пытается соблазнить. Но на этот раз я не уступаю, так как три раза – это уже любовница. Я ухожу из ее квартиры.
Несколько дней от нее ничего не слышно, потом она снова звонит мне с просьбой позировать ей. Я просто ушам своим не верю.
– Нет, – отвечаю я. – Нет.
– Клянусь богом, я больше не буду пытаться, – уверяет она. – Я просто хочу закончить картину. Мне нужно, чтобы ты только позировал еще раз. Если я что-нибудь попытаюсь, ты всегда можешь уйти. Я же не могу тебя изнасиловать.
А вот в этом я не уверен. Я слышал, что некоторые женщины могут каким-то образом изнасиловать мужчину. Но я соглашаюсь. Иду к ней и позирую. Она не пытается приставать. Просто пишет. А потом сообщает, что закончила, и говорит, что я могу взглянуть на картину.
Я смотрю на полотно, и у меня мороз по коже. Так я чувствовал себя только раз в жизни давным-давно – когда загадал свое первое желание маленькому белому слону и нашел монетку.
Картина, на которую я пристально смотрю, – это портрет, мой и Сарин, на котором мы объединены в одну персону. Наш «гибрид» обнажен, но у него нет полового органа – просто гладкое место, как у куклы. Я не могу определить; то ли лицо в основном мое, а душа Сары просвечивает в нем, то ли наоборот. Волосы неопределенные, размытые. Генриетте удалось ухватить невинность и шаловливость Сары и сочетать с моей вялостью, неуверенностью и слабостью. Впечатление настолько неуловимое и цельное, что я начинаю сомневаться, в своем ли я уме. Может быть, у меня галлюцинации? Не вообразил ли я это сходство с нами обоими, тогда как это просто я, или просто Сара? Я закрываю глаза, потом смотрю снова. Сходство с нами обоими поражает меня еще сильнее, чем прежде. Я не могу отвести глаза от этого существа – от нас, – которое, несмотря на его шаловливый вид, выглядит печальным. В этом выражении лица – наше прошлое; оно знает все. Я вдруг вспоминаю о чудовищном, дьявольском портрете в «Портрете Дориана Грея». Эта картина кажется такой же сверхъестественной, хотя, возможно, не столь опасной и демонической. Это самая совершенная оптическая иллюзия, какую когда-либо создавала Генриетта. Несомненно, это шедевр. Но я его ненавижу. Портрет путает меня, как и его создатель. Я не могу избавиться от чувства, что Генриетта пытается мною управлять, пытается загипнотизировать, околдовать, заточить меня с помощью этого портрета. Я очень расстроен и ощущаю слабость. Нужно немедленно бежать из ее дома, пока меня окончательно не лишили силы воли.
– До свидания, леди Генриетта. – Я давно не называл ее этим именем. Я весь дрожу, мне закладывает уши, когда я иду к лифту, и я совершенно не слышу того, что она мне, наверно, говорит. – До свидания. До свидания, – повторяю я еще несколько раз, не очень громко, не глядя на нее – скорее про себя.
Полагаю, мне нужно теперь долго не видеться с леди Генриеттой. Она не в своем уме и, как мне кажется, одержима мной, поэтому для нее будет лучше, если она какое-то время не будет меня видеть. Поэтому я собираюсь уехать во Францию вместе с Лорой. Мы проведем две недели с ее друзьями, на их яхте в Средиземном море.
Моя мама согласилась взять к себе Мину, пока я буду в отъезде. Когда я сажаю Мину в коробку, она говорит:
«Ты сказал своей матери, чтобы она давала мне жирные сливки хотя бы раз в день?»
«Я никогда на это не соглашался. Самое большее – три раза в неделю», – отвечаю я.
«Жадина. Ну, так ты ей сказал?»
«Три раза в неделю – да».
«А ты сказал ей, что я не люблю купаться? В последний раз она выкупала меня просто ради собственного удовольствия».
«Я ей скажу».
«А также что мне не особенно интересно общаться с другими кошками. Если она знакома с кем-то, кто умирает от желания со мной встретиться, то я не имею ничего против того, чтобы посидеть с ним или с нею десять минут, но твоя мать не должна организовывать вторую встречу без моего согласия».
«А как ты выразишь ей свое согласие?»
«Если кошка мне понравится, то я дотронусь до нее или до него во время первого визита».
И вдруг я в замешательстве умолкаю. Моя кошка говорит со мной. Я внимательно смотрю на нее, пытаясь уловить тот чудесный отсутствующий взгляд, которым она одаривала меня последние несколько месяцев – но ничуть не бывало. Ее взгляд многозначителен, в нем светится интеллект. Я стараюсь не задумываться, что бы это значило применительно к моей жизни.
«О'кей, я ей скажу», – обещаю я.
На яхте друзей Лоры у нас отдельная каюта. Когда я распаковываю свои сумки, то осторожно вынимаю маску Микки-Мауса, которую захватил с собой на память о Саре. Я приколачиваю ее к стене.
Первые два дня путешествия, как и следовало ожидать, проходят приятно; и я расслабляюсь. Но на третий день я испытываю неприятный шок. Я в каюте один, одеваюсь к обеду. Когда я опускаю руку в карман пиджака, то нахожу фотографию последней картины Генриетты, той самой, которая меня так ужаснула. А еще – длинный белокурый волос, который я сразу не заметил. Наверно, Генриетта сунула все это мне в карман, когда я последний раз ее видел, несомненно, в слабой, жалкой попытке взволновать меня. И это срабатывает. Я взволнован и испуган. Фотография и волос. Это наводит меня на мысль о черной магии, вуду. Но я не позволю себе расстраиваться. Когда через пять минут я выйду из каюты и отправлюсь обедать, я буду прекрасно себя чувствовать. Я кладу фото и волос в ящик.
Как и следовало ожидать, мне не становится лучше через минуту. И через несколько часов. Меня преследует не фотография, как можно было подумать, а волос. Каждую ночь мне снятся кошмары о длинных белокурых волосах. Мне снится Румпельштильцхен, и будто бы мне нужно прясть из волос солому, а потом золото; мне снится Страшила из «Волшебника из страны Оз», набитый волосами вместо соломы; мне снится Рапунцель, и мне снятся зыбучие пески, я медленно, неудержимо тону в озере из мягких, теплых, шелковистых, роковых белокурых волос – и задыхаюсь.
Люди хлопают ей за границей. На Корсике. В Сардинии. В ресторанах. Эти богатые европейцы прослышали о забавной, ловкой, интригующей штучке из Нью-Йорка, – об этой причуде Нью-Йорка, маленькой его слабости – хлопать почти что ничему, хлопать почти что никому, – да, никому, которому просто… хлопают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Я меняю свое мнение. Решаю, что, вероятно, это не подразумевалось.
– Все в порядке, но, может быть, тебе не следует делать это в третий раз, – говорит Лора после того, как я рассказываю ей о втором разе.
– Именно так я и думал, – говорю я.
К моему великому удивлению, через несколько дней мне звонит леди Генриетта. Она хочет, чтобы я опять ей позировал. Это шутка, думаю я про себя. По крайней мере, она могла бы быть честной по отношению ко мне. Сначала я возражаю, но она уверяет, что хочет лишь писать меня – и ничего больше. Я сдаюсь, потому что мне все еще хочется ей помочь.
Я вхожу в ее квартиру. Она пишет меня около получаса и снова пытается соблазнить. Но на этот раз я не уступаю, так как три раза – это уже любовница. Я ухожу из ее квартиры.
Несколько дней от нее ничего не слышно, потом она снова звонит мне с просьбой позировать ей. Я просто ушам своим не верю.
– Нет, – отвечаю я. – Нет.
– Клянусь богом, я больше не буду пытаться, – уверяет она. – Я просто хочу закончить картину. Мне нужно, чтобы ты только позировал еще раз. Если я что-нибудь попытаюсь, ты всегда можешь уйти. Я же не могу тебя изнасиловать.
А вот в этом я не уверен. Я слышал, что некоторые женщины могут каким-то образом изнасиловать мужчину. Но я соглашаюсь. Иду к ней и позирую. Она не пытается приставать. Просто пишет. А потом сообщает, что закончила, и говорит, что я могу взглянуть на картину.
Я смотрю на полотно, и у меня мороз по коже. Так я чувствовал себя только раз в жизни давным-давно – когда загадал свое первое желание маленькому белому слону и нашел монетку.
Картина, на которую я пристально смотрю, – это портрет, мой и Сарин, на котором мы объединены в одну персону. Наш «гибрид» обнажен, но у него нет полового органа – просто гладкое место, как у куклы. Я не могу определить; то ли лицо в основном мое, а душа Сары просвечивает в нем, то ли наоборот. Волосы неопределенные, размытые. Генриетте удалось ухватить невинность и шаловливость Сары и сочетать с моей вялостью, неуверенностью и слабостью. Впечатление настолько неуловимое и цельное, что я начинаю сомневаться, в своем ли я уме. Может быть, у меня галлюцинации? Не вообразил ли я это сходство с нами обоими, тогда как это просто я, или просто Сара? Я закрываю глаза, потом смотрю снова. Сходство с нами обоими поражает меня еще сильнее, чем прежде. Я не могу отвести глаза от этого существа – от нас, – которое, несмотря на его шаловливый вид, выглядит печальным. В этом выражении лица – наше прошлое; оно знает все. Я вдруг вспоминаю о чудовищном, дьявольском портрете в «Портрете Дориана Грея». Эта картина кажется такой же сверхъестественной, хотя, возможно, не столь опасной и демонической. Это самая совершенная оптическая иллюзия, какую когда-либо создавала Генриетта. Несомненно, это шедевр. Но я его ненавижу. Портрет путает меня, как и его создатель. Я не могу избавиться от чувства, что Генриетта пытается мною управлять, пытается загипнотизировать, околдовать, заточить меня с помощью этого портрета. Я очень расстроен и ощущаю слабость. Нужно немедленно бежать из ее дома, пока меня окончательно не лишили силы воли.
– До свидания, леди Генриетта. – Я давно не называл ее этим именем. Я весь дрожу, мне закладывает уши, когда я иду к лифту, и я совершенно не слышу того, что она мне, наверно, говорит. – До свидания. До свидания, – повторяю я еще несколько раз, не очень громко, не глядя на нее – скорее про себя.
Полагаю, мне нужно теперь долго не видеться с леди Генриеттой. Она не в своем уме и, как мне кажется, одержима мной, поэтому для нее будет лучше, если она какое-то время не будет меня видеть. Поэтому я собираюсь уехать во Францию вместе с Лорой. Мы проведем две недели с ее друзьями, на их яхте в Средиземном море.
Моя мама согласилась взять к себе Мину, пока я буду в отъезде. Когда я сажаю Мину в коробку, она говорит:
«Ты сказал своей матери, чтобы она давала мне жирные сливки хотя бы раз в день?»
«Я никогда на это не соглашался. Самое большее – три раза в неделю», – отвечаю я.
«Жадина. Ну, так ты ей сказал?»
«Три раза в неделю – да».
«А ты сказал ей, что я не люблю купаться? В последний раз она выкупала меня просто ради собственного удовольствия».
«Я ей скажу».
«А также что мне не особенно интересно общаться с другими кошками. Если она знакома с кем-то, кто умирает от желания со мной встретиться, то я не имею ничего против того, чтобы посидеть с ним или с нею десять минут, но твоя мать не должна организовывать вторую встречу без моего согласия».
«А как ты выразишь ей свое согласие?»
«Если кошка мне понравится, то я дотронусь до нее или до него во время первого визита».
И вдруг я в замешательстве умолкаю. Моя кошка говорит со мной. Я внимательно смотрю на нее, пытаясь уловить тот чудесный отсутствующий взгляд, которым она одаривала меня последние несколько месяцев – но ничуть не бывало. Ее взгляд многозначителен, в нем светится интеллект. Я стараюсь не задумываться, что бы это значило применительно к моей жизни.
«О'кей, я ей скажу», – обещаю я.
На яхте друзей Лоры у нас отдельная каюта. Когда я распаковываю свои сумки, то осторожно вынимаю маску Микки-Мауса, которую захватил с собой на память о Саре. Я приколачиваю ее к стене.
Первые два дня путешествия, как и следовало ожидать, проходят приятно; и я расслабляюсь. Но на третий день я испытываю неприятный шок. Я в каюте один, одеваюсь к обеду. Когда я опускаю руку в карман пиджака, то нахожу фотографию последней картины Генриетты, той самой, которая меня так ужаснула. А еще – длинный белокурый волос, который я сразу не заметил. Наверно, Генриетта сунула все это мне в карман, когда я последний раз ее видел, несомненно, в слабой, жалкой попытке взволновать меня. И это срабатывает. Я взволнован и испуган. Фотография и волос. Это наводит меня на мысль о черной магии, вуду. Но я не позволю себе расстраиваться. Когда через пять минут я выйду из каюты и отправлюсь обедать, я буду прекрасно себя чувствовать. Я кладу фото и волос в ящик.
Как и следовало ожидать, мне не становится лучше через минуту. И через несколько часов. Меня преследует не фотография, как можно было подумать, а волос. Каждую ночь мне снятся кошмары о длинных белокурых волосах. Мне снится Румпельштильцхен, и будто бы мне нужно прясть из волос солому, а потом золото; мне снится Страшила из «Волшебника из страны Оз», набитый волосами вместо соломы; мне снится Рапунцель, и мне снятся зыбучие пески, я медленно, неудержимо тону в озере из мягких, теплых, шелковистых, роковых белокурых волос – и задыхаюсь.
Люди хлопают ей за границей. На Корсике. В Сардинии. В ресторанах. Эти богатые европейцы прослышали о забавной, ловкой, интригующей штучке из Нью-Йорка, – об этой причуде Нью-Йорка, маленькой его слабости – хлопать почти что ничему, хлопать почти что никому, – да, никому, которому просто… хлопают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66