Сперва пришел жандарм и спросил: Фила, где муж у тебя?
— Разве я знаю, где он?
— Как так не знаешь? Кому ж тогда о нем знать? Давненько его тут не видать.
— Я о нем ничего не знаю. Нечего было вам тут его дергать. Лучше бы приличную работу дали. А вы у него еще и ружье отняли. Позволь вы ему здесь ходить на охоту, он бы и за зверьми, и за угодьями присматривал. Ничего больше ему и не нужно было. Велика ли беда* если иной раз он и поймает зайца или фазана? Разве мало в округе фазанов? Когда надо было в лес зверям соль отнести, кто ее всегда носил? Что ни год он на закорках соль в лес волочил и кормить ходил, когда сугробы наметало. Когда стояли лютые морозы, господа в тепле рассиживали, а он одним-один все кормушки обегал, а потом только докладывал господам, что все в порядке. Зимой-то он подходил даже к косулям, и они из его руки ели.
Попусту зверье никогда не обижал, хоть и городской был человек, а со зверушками в ладу жил. Ну и было бы у него ружье, он что, по-вашему, перестрелял бы тут все? Зверь своего человека чует, запоминает, кто в лес соли или сена принес. Неужто такой человек не заслуживает зайца или куропаточки? И загонщик был хоть куда! Ни одна охота без него не обходилась. Господа всегда шли на охоту с ружьями, а он, хоть целый год об угодьях заботился, ходил без ружья и знай прислуживал тем, кто по большей части петушка от курочки отличить не может. Трудно вам было дать ему разрешение на охоту? Еще жандармов на него наслали! И вы, негодники, враз побежали: чтоб, дескать, не украл, не браконьерствовал. Сами-то вы воровали и меня обокрали. Потому как его ружье было на мои деньги куплено, за мое имущество.
— Ну будет! — зло отрезал жандарм.— Не для того я пришел, чтобы нотации выслушивать. Где Яно?
— Ищи ветра в поле!
Несколько лет она ничего не знала о Яно. Нет-нет да и заглядывал к ней жандарм и спрашивал о нем, но что она могла ответить? Повторяла то же самое, что сказала ему в первый раз, когда он только начал разыскивать Яно. А однажды даже раскричалась на жандарма:
— Поди прочь, лоботряс! Проваливай отсюда и уж боле на глаза не попадайся! Чего повадился меня допекать? Нешто я его из дому выгнала? Сам ушел. Может, вы-то его и выгнали. Катись отсюда и больше не лезь ко мне!
А дня через два пришли к ней двое гардистов и давай опять выпытывать:
— Где муж?
Она выставила зад и сказала:
— Вот вам! И чего вы, нечисть черная, человеку покоя не даете!
И вмиг, вбежав в горницу, замкнула дверь.
— Ну-ну! — пригрозил один из них.— Веди себя прилично! Не то не ровен час поплатишься за свои слова!
Они подергали дверь, потом ушли.
В городе становилось все оживленнее. Запестрели новые формы: жандармы, гардисты, гитлерюгенд, словацкие солдаты, а потом и немецкие. Глинковская молодежь волчата, орлы, юнаки. Только у волчат, словацких орлов и словацких юнаков, у них лишь шапки были по форме — на все остальное, видать, не хватило. Было здесь, впрочем, и много парней из протектората, говорили, что это чешские студенты; хаживали они изо дня в день под немецкую песенку окопы рыть — рыли и в дождь и в снег, и когда полевая кухня привозила им на обед вареную кормовую свеклу, бедняги никак не могли ею насытиться. А вечером, частенько вымокшие до нитки, усталые и загвазданные, снова маршировали по городу с той же — ни в коем разе не с чешской, а все лишь с немецкой песенкой.
У гитлерюгенда были и барабаны и дудки. Когда они маршировали по городу, все гремело, звенело, и стекла в окнах, в витринах маленьких магазинов и лавчонок так и дребезжали. Иногда они устраивали меж собой поединки; командиры делили их на несколько групп, отсылали прочь из города, каждую в иную сторону, и гоняли вдоль и поперек по угодьям, по полям, виноградникам, по лугам, пашням и холмам, а когда одна группа встречалась с другой, затевалась отнюдь не детская игра, не походило это даже на ученье. Ей-богу, эти огольцы сшибались по-настоящему, кулаков не жалея. И работавшие тогда в поле или на винограднике люди вертели головами: «Господи боже, что ж такое они вытворяют? Почему эти дети так мучаются?» Но на другой день ребятки уже снова гордо шагали по площади, барабаны отбивали такт, а пронзительные, высокие звуки дудок резко ударялись в стекла магазинов, квартир и квартирок, пока наконец командир или воспитатель не приказывал им петь: « ха-ха!»
Куда уж было глинковской молодежи тягаться с ними, хотя она и пыжилась быть им под стать! Разве шапки-г пилотки могли заменить полную форму? Не было у них ни барабанов, ни дудок. Правда, один-то барабан имелся, но не было при нем достойного барабанщика. Обычно барабан нес сам командир и бил по нему всегда одной палочкой. Вторую палочку он, видать, где-то посеял либо украли ее, а может, у этого парня — их вожатого — рука была вывихнута, и он только зря колотил одной палочкой по своему барабану. Но тем пуще подбадривал их: «Веселей, мальчики! И тверже, тверже шаг! Левой, левой, левой!..» Только что делать, ежели и он путался?! Выкрикивал «Левой!», а ударял правой, и рука всегда совпадала с ногой! Выкрикивал: «Левой!», а ударял на правую! Вот как оно получалось!
Да и петь их совсем не научил. Будто времени не было! Но ведь и в школе могли их научить двум-трем приличным песенкам. Учили, да черта с два научили.
Но когда эти мальчики шагали без учителя или без вожатого, словом, если были предоставлены самим себе — стоило их послушать!
Липшер плачет: эко дело! Фабрика совсем сгорела, изразцам моим конец.
Пышут печи, дышат паром. Почернели от пожара бревна на Шпитальской...
Как полагаете, кто эту песенку сочинил? Один паренек. Ученик с изразцовой фабрики. И она прижилась. Весь город ее распевал.
Но когда маршировала гарда, бывало повеселей. Ведь гардисты были упитанные и все в сапогах, а на сапогах подковки. Каждый, уж коли был в гарде, стремился, чтобы его путем подковали. Наверняка все отдавали свои сапоги даже гвоздиками подбить, потому как сапог только топает, а железо, то есть гвоздики с подковкой, придают этому топанью дзинь и щелк. Оно и дзинькает и щелкает, тут уж точно рассказать или написать об этом невозможно, но когда все это сливается: дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ- топ, дуп-дуп, тогда звук становится на редкость густым. И кто однажды это услыхал, тот уж по одному звуку всегда отгадает, что идут тяжеловесы, иначе сказать гарда. Жаль только, что и они, маршируя, не пели! У таких здоровенных и солидных дядьев определенно луженые глотки. Правда, потом они наверстывают упущенное. Одни в кабаке, другие в кофейне.
Наконец, в городе ести и военная казарма. Командир хоть в общем-то и благовоспитанный человек, а всю казарму держит в кулаке, солдатам спуску не дает: каждое
утро все до единого обязаны выйти на зарядку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Разве я знаю, где он?
— Как так не знаешь? Кому ж тогда о нем знать? Давненько его тут не видать.
— Я о нем ничего не знаю. Нечего было вам тут его дергать. Лучше бы приличную работу дали. А вы у него еще и ружье отняли. Позволь вы ему здесь ходить на охоту, он бы и за зверьми, и за угодьями присматривал. Ничего больше ему и не нужно было. Велика ли беда* если иной раз он и поймает зайца или фазана? Разве мало в округе фазанов? Когда надо было в лес зверям соль отнести, кто ее всегда носил? Что ни год он на закорках соль в лес волочил и кормить ходил, когда сугробы наметало. Когда стояли лютые морозы, господа в тепле рассиживали, а он одним-один все кормушки обегал, а потом только докладывал господам, что все в порядке. Зимой-то он подходил даже к косулям, и они из его руки ели.
Попусту зверье никогда не обижал, хоть и городской был человек, а со зверушками в ладу жил. Ну и было бы у него ружье, он что, по-вашему, перестрелял бы тут все? Зверь своего человека чует, запоминает, кто в лес соли или сена принес. Неужто такой человек не заслуживает зайца или куропаточки? И загонщик был хоть куда! Ни одна охота без него не обходилась. Господа всегда шли на охоту с ружьями, а он, хоть целый год об угодьях заботился, ходил без ружья и знай прислуживал тем, кто по большей части петушка от курочки отличить не может. Трудно вам было дать ему разрешение на охоту? Еще жандармов на него наслали! И вы, негодники, враз побежали: чтоб, дескать, не украл, не браконьерствовал. Сами-то вы воровали и меня обокрали. Потому как его ружье было на мои деньги куплено, за мое имущество.
— Ну будет! — зло отрезал жандарм.— Не для того я пришел, чтобы нотации выслушивать. Где Яно?
— Ищи ветра в поле!
Несколько лет она ничего не знала о Яно. Нет-нет да и заглядывал к ней жандарм и спрашивал о нем, но что она могла ответить? Повторяла то же самое, что сказала ему в первый раз, когда он только начал разыскивать Яно. А однажды даже раскричалась на жандарма:
— Поди прочь, лоботряс! Проваливай отсюда и уж боле на глаза не попадайся! Чего повадился меня допекать? Нешто я его из дому выгнала? Сам ушел. Может, вы-то его и выгнали. Катись отсюда и больше не лезь ко мне!
А дня через два пришли к ней двое гардистов и давай опять выпытывать:
— Где муж?
Она выставила зад и сказала:
— Вот вам! И чего вы, нечисть черная, человеку покоя не даете!
И вмиг, вбежав в горницу, замкнула дверь.
— Ну-ну! — пригрозил один из них.— Веди себя прилично! Не то не ровен час поплатишься за свои слова!
Они подергали дверь, потом ушли.
В городе становилось все оживленнее. Запестрели новые формы: жандармы, гардисты, гитлерюгенд, словацкие солдаты, а потом и немецкие. Глинковская молодежь волчата, орлы, юнаки. Только у волчат, словацких орлов и словацких юнаков, у них лишь шапки были по форме — на все остальное, видать, не хватило. Было здесь, впрочем, и много парней из протектората, говорили, что это чешские студенты; хаживали они изо дня в день под немецкую песенку окопы рыть — рыли и в дождь и в снег, и когда полевая кухня привозила им на обед вареную кормовую свеклу, бедняги никак не могли ею насытиться. А вечером, частенько вымокшие до нитки, усталые и загвазданные, снова маршировали по городу с той же — ни в коем разе не с чешской, а все лишь с немецкой песенкой.
У гитлерюгенда были и барабаны и дудки. Когда они маршировали по городу, все гремело, звенело, и стекла в окнах, в витринах маленьких магазинов и лавчонок так и дребезжали. Иногда они устраивали меж собой поединки; командиры делили их на несколько групп, отсылали прочь из города, каждую в иную сторону, и гоняли вдоль и поперек по угодьям, по полям, виноградникам, по лугам, пашням и холмам, а когда одна группа встречалась с другой, затевалась отнюдь не детская игра, не походило это даже на ученье. Ей-богу, эти огольцы сшибались по-настоящему, кулаков не жалея. И работавшие тогда в поле или на винограднике люди вертели головами: «Господи боже, что ж такое они вытворяют? Почему эти дети так мучаются?» Но на другой день ребятки уже снова гордо шагали по площади, барабаны отбивали такт, а пронзительные, высокие звуки дудок резко ударялись в стекла магазинов, квартир и квартирок, пока наконец командир или воспитатель не приказывал им петь: « ха-ха!»
Куда уж было глинковской молодежи тягаться с ними, хотя она и пыжилась быть им под стать! Разве шапки-г пилотки могли заменить полную форму? Не было у них ни барабанов, ни дудок. Правда, один-то барабан имелся, но не было при нем достойного барабанщика. Обычно барабан нес сам командир и бил по нему всегда одной палочкой. Вторую палочку он, видать, где-то посеял либо украли ее, а может, у этого парня — их вожатого — рука была вывихнута, и он только зря колотил одной палочкой по своему барабану. Но тем пуще подбадривал их: «Веселей, мальчики! И тверже, тверже шаг! Левой, левой, левой!..» Только что делать, ежели и он путался?! Выкрикивал «Левой!», а ударял правой, и рука всегда совпадала с ногой! Выкрикивал: «Левой!», а ударял на правую! Вот как оно получалось!
Да и петь их совсем не научил. Будто времени не было! Но ведь и в школе могли их научить двум-трем приличным песенкам. Учили, да черта с два научили.
Но когда эти мальчики шагали без учителя или без вожатого, словом, если были предоставлены самим себе — стоило их послушать!
Липшер плачет: эко дело! Фабрика совсем сгорела, изразцам моим конец.
Пышут печи, дышат паром. Почернели от пожара бревна на Шпитальской...
Как полагаете, кто эту песенку сочинил? Один паренек. Ученик с изразцовой фабрики. И она прижилась. Весь город ее распевал.
Но когда маршировала гарда, бывало повеселей. Ведь гардисты были упитанные и все в сапогах, а на сапогах подковки. Каждый, уж коли был в гарде, стремился, чтобы его путем подковали. Наверняка все отдавали свои сапоги даже гвоздиками подбить, потому как сапог только топает, а железо, то есть гвоздики с подковкой, придают этому топанью дзинь и щелк. Оно и дзинькает и щелкает, тут уж точно рассказать или написать об этом невозможно, но когда все это сливается: дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ- топ, дуп-дуп, тогда звук становится на редкость густым. И кто однажды это услыхал, тот уж по одному звуку всегда отгадает, что идут тяжеловесы, иначе сказать гарда. Жаль только, что и они, маршируя, не пели! У таких здоровенных и солидных дядьев определенно луженые глотки. Правда, потом они наверстывают упущенное. Одни в кабаке, другие в кофейне.
Наконец, в городе ести и военная казарма. Командир хоть в общем-то и благовоспитанный человек, а всю казарму держит в кулаке, солдатам спуску не дает: каждое
утро все до единого обязаны выйти на зарядку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32