Наверняка сговорился со своей Марикой.
— С Марикой? Да ты что, какая там Марика! Я ее уж век не видал. Останься я с ней, навряд ли в горы муку бы таскал.
— Так чего ты тогда все надумываешь?
— Знаешь, Филка, там в горах среди наших парней был один чех, Яноушек. И прилепился я сердцем к этому Яноушеку. Он рассказывал мне, что дома, в Чехии, у него осталась жена и семеро ребятишек и что, мол, изводится из-за них. И я потом нарочно всегда болтал при нем всякие глупости, нарочно шуточки все отпускал. А знаешь почему? Я понимал его и тоже стал за его детей бояться. Но ни разу ему о том не сказал.
— Ведь и у нас могли бы дети быть, Яно.
— Могли. Только не было. И нету. И вот этот Яноушек как-то раз дал мне часы и попросил отнести их в починку. Я отнес. Потом пошел с мукой. Остальное ты уже знаешь. А вот Яноушек посейчас не знает, почему я часы ему не воротил.
— И тебя это мучает? Кто тебе поверит? Ты ж всю жизнь воровал. А теперь вдруг часы тебе покою не дают?
— Что я воровал? У кого воровал? Голодал из-за меня кто? Разве что я голодал. Если и воровал, что у меня осталось? Но часы я не крал. И парень этот тоже меня полюбил. Даже в Чехию позвал... Вот только адрес забыл дать. Может, думал, что даст его в другой раз. А теперь, поди, считает, что я и адреса-то не заслужил. Да и его мальцы, за которых он так беспокоился, еще, глядишь,
подумают, что в то самое лютое время, когда они дома дрожали от страха, голодали и по вечерам молились за татеньку, который в словацких горах тоже дрожал, голодал и убивался от горя, какой-то мужик, что время от времени приносил в горы в рюкзаке немного фасоли, картошки или муки, всегда, правда, ворованные, украл у их татки часы.
— Глупости! Кто сейчас после этой войны станет из-за часов горевать? Люди радехоньки, что в живых остались, что домой муж, отец или брат воротился. Один ты такой ветрогон и недоумок, а к тому же, оказывается, еще и совестливый! На жену начхал, детей не нажил, вот и нету у тебя забот посерьезней. О чужих часах все печалишься. Что за часы такие? Где они у тебя? Покажи-ка!
— Нету их.
— Как так нету?
— Ну нету. После войны не нашел я этого часовщика.
— Ты еще и часовщика разыскиваешь? Бог ты мой, да из тебя хороший епископ получился бы. Или по крайности проповедник. Мог бы проповедовать правду, справедливость и честность. Про все знаешь, а вот о самом главном понятия не имеешь. Даже несмышленая птаха может найти и устроить гнездо, жаворонок в траве, дятел в дупле, перепелка на земле и овсянка на земле или на кусте. Ласточка людей держится: соорудит себе гнездо под стрехой, а как вылетит из него, вскорости опять туда воротится. Всякая птица своего гнезда держится, куда б ни улетела, а всегда найдет дорогу назад.
—- Так, да не так!
— А как? Разве птаха своего гнезда не узнает? Пускай неведомо куда ее занесет, но спать куда всегда возвращается? Ласточка, хоть по осени и улетает от нас и где-то пропадает всю зиму, весной тоже находит дорогу в родное гнездо. Глянь, а она тут как тут — готова пожелать людям доброго утречка.
— Все это — одни побасенки. А ну как это другая ласточка?
— Какая еще другая? Опять ты мне голову крутишь!
— И не думаю. Просто поясняю. Не все птицы, что у нас не зимуют, назад возвращаются. А если и прилетают, редко когда в родное гнездо. Когда птица ладит гнездо, то все больше о своем потомстве хлопочет. Возьми старых птиц: они садятся в гнездо не для того, чтобы согреться, а чтоб гнездо согреть. Если в гнезде уже нет ни
яичек, ни птенцов, зачем в нем сидеть? Есть и такие птицы, что ночуют просто на дереве. И даже в самые- самые холодные, морозные ночи подчас целыми стаями сидят они на голых ветках; укутаются своими крыльями и взглядывают украдкой на соседа, не замерз ли, не свалился ли с дерева; а может, хотят увериться, не остыла ли начисто в них самих жизнь, могут ли они еще слегка помаргивать, глазком двигать. А поутру не одного находишь под деревом! И глазки у них уже никогда не откроются. Иные птахи не любят больших перелетов; все лето живут, поют, озоруют в поле, а глядя на зиму, стягиваются к людским жилищам, поближе к хлевам, мельницам и амбарам. То-то и попадается на глаза столько воробьев, синичек, жаворонков-подорожников и всяких прочих пташек. А иные подорожники слетаются к дороге и по ней только и бегают; склюнут что-нибудь и опять побегут, а где-то и дольше задерживаются, добегут этак до самой деревни и там, может, спросят какого-нибудь оборванного и оторопелого школяра: «Послушай, мальчик, не проходила ли давеча по этой дороге лошадка?» И, не дождавшись ответа, поспешат дальше. А детям в школе едва ли кто скажет, сколько такой подорожник отмахает за зиму километров. Доскачет он до самого города, и подметальщик, который только что ладился подобрать с дороги на лопату конский навоз, вдруг заколеблется: «Ежели соберу, так, пожалуй, на будущий год тут будет меньше подорожников». Человек мало смыслит в птицах. А много ли он знает о людях? Многие словаки, к примеру, думают, что у каждого чеха дома есть карусель, а чех, в свой черед, поди, думает, что у каждого словака где-нибудь в углу короб с проволокой стоит. Но разве мало в Словакии людей, у которых дома вечно худой горшок? И разве в Чехии да и в Словакии мало детей, что обмирают от восторга при виде карусели? Только кто им сунет в ладошку, хотя бы раз, на храмовый праздник, медяк на карусель? Ведь и я обожал карусель! Всегда ходил смотреть на нее. Медяка у меня не водилось, но я надеялся, что меня позовут хотя бы крутить карусель. Однажды мне йовезло — я был уже, считай, наверху, у самого колеса, да ведь и другие дети туда протискивались! Мы толкались изо всех сил, пытаясь сбросить друг дружку. Вдруг меня кто-то стянул вниз: дескать, шестерых ребят хватит, а я седьмой был, то ли восьмой. Ей-ей, в жизни я на карусели не сидел, даже ни разу колеса не крутил. Но на кару сель я ходил смотреть и поздней, уже совсем взрослым. И когда, бывало, видел, как иные дети долгими часами стояли там, мечтая о медяке или надеясь хотя бы добраться к колесу, покрутить его с полчаса, а потом за эти полчаса одну-две минуты посидеть на карусели, смеяться, визжать и покрикивать другим, не таким везучим ребятишкам, которые уже не первый и не второй день томятся в ожидании, щурясь и разевая рот от зависти, и многие из них будут так ждать не час, не день, не месяц и не год, а может, все двадцать лет, мне становилось их до того жалко, что и глядеть уже было невмочь. Находились и такие чудаки, что начинали злиться на карусель, заявлялись даже вздорить с карусельщиком. И я сказал себе тогда: «Разве это жизнь? Не хочу детей, не хочу жениться, не заведу детей до тех пор, покуда не заработаю столько, чтобы у меня всегда хватало на еду и детям на карусель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— С Марикой? Да ты что, какая там Марика! Я ее уж век не видал. Останься я с ней, навряд ли в горы муку бы таскал.
— Так чего ты тогда все надумываешь?
— Знаешь, Филка, там в горах среди наших парней был один чех, Яноушек. И прилепился я сердцем к этому Яноушеку. Он рассказывал мне, что дома, в Чехии, у него осталась жена и семеро ребятишек и что, мол, изводится из-за них. И я потом нарочно всегда болтал при нем всякие глупости, нарочно шуточки все отпускал. А знаешь почему? Я понимал его и тоже стал за его детей бояться. Но ни разу ему о том не сказал.
— Ведь и у нас могли бы дети быть, Яно.
— Могли. Только не было. И нету. И вот этот Яноушек как-то раз дал мне часы и попросил отнести их в починку. Я отнес. Потом пошел с мукой. Остальное ты уже знаешь. А вот Яноушек посейчас не знает, почему я часы ему не воротил.
— И тебя это мучает? Кто тебе поверит? Ты ж всю жизнь воровал. А теперь вдруг часы тебе покою не дают?
— Что я воровал? У кого воровал? Голодал из-за меня кто? Разве что я голодал. Если и воровал, что у меня осталось? Но часы я не крал. И парень этот тоже меня полюбил. Даже в Чехию позвал... Вот только адрес забыл дать. Может, думал, что даст его в другой раз. А теперь, поди, считает, что я и адреса-то не заслужил. Да и его мальцы, за которых он так беспокоился, еще, глядишь,
подумают, что в то самое лютое время, когда они дома дрожали от страха, голодали и по вечерам молились за татеньку, который в словацких горах тоже дрожал, голодал и убивался от горя, какой-то мужик, что время от времени приносил в горы в рюкзаке немного фасоли, картошки или муки, всегда, правда, ворованные, украл у их татки часы.
— Глупости! Кто сейчас после этой войны станет из-за часов горевать? Люди радехоньки, что в живых остались, что домой муж, отец или брат воротился. Один ты такой ветрогон и недоумок, а к тому же, оказывается, еще и совестливый! На жену начхал, детей не нажил, вот и нету у тебя забот посерьезней. О чужих часах все печалишься. Что за часы такие? Где они у тебя? Покажи-ка!
— Нету их.
— Как так нету?
— Ну нету. После войны не нашел я этого часовщика.
— Ты еще и часовщика разыскиваешь? Бог ты мой, да из тебя хороший епископ получился бы. Или по крайности проповедник. Мог бы проповедовать правду, справедливость и честность. Про все знаешь, а вот о самом главном понятия не имеешь. Даже несмышленая птаха может найти и устроить гнездо, жаворонок в траве, дятел в дупле, перепелка на земле и овсянка на земле или на кусте. Ласточка людей держится: соорудит себе гнездо под стрехой, а как вылетит из него, вскорости опять туда воротится. Всякая птица своего гнезда держится, куда б ни улетела, а всегда найдет дорогу назад.
—- Так, да не так!
— А как? Разве птаха своего гнезда не узнает? Пускай неведомо куда ее занесет, но спать куда всегда возвращается? Ласточка, хоть по осени и улетает от нас и где-то пропадает всю зиму, весной тоже находит дорогу в родное гнездо. Глянь, а она тут как тут — готова пожелать людям доброго утречка.
— Все это — одни побасенки. А ну как это другая ласточка?
— Какая еще другая? Опять ты мне голову крутишь!
— И не думаю. Просто поясняю. Не все птицы, что у нас не зимуют, назад возвращаются. А если и прилетают, редко когда в родное гнездо. Когда птица ладит гнездо, то все больше о своем потомстве хлопочет. Возьми старых птиц: они садятся в гнездо не для того, чтобы согреться, а чтоб гнездо согреть. Если в гнезде уже нет ни
яичек, ни птенцов, зачем в нем сидеть? Есть и такие птицы, что ночуют просто на дереве. И даже в самые- самые холодные, морозные ночи подчас целыми стаями сидят они на голых ветках; укутаются своими крыльями и взглядывают украдкой на соседа, не замерз ли, не свалился ли с дерева; а может, хотят увериться, не остыла ли начисто в них самих жизнь, могут ли они еще слегка помаргивать, глазком двигать. А поутру не одного находишь под деревом! И глазки у них уже никогда не откроются. Иные птахи не любят больших перелетов; все лето живут, поют, озоруют в поле, а глядя на зиму, стягиваются к людским жилищам, поближе к хлевам, мельницам и амбарам. То-то и попадается на глаза столько воробьев, синичек, жаворонков-подорожников и всяких прочих пташек. А иные подорожники слетаются к дороге и по ней только и бегают; склюнут что-нибудь и опять побегут, а где-то и дольше задерживаются, добегут этак до самой деревни и там, может, спросят какого-нибудь оборванного и оторопелого школяра: «Послушай, мальчик, не проходила ли давеча по этой дороге лошадка?» И, не дождавшись ответа, поспешат дальше. А детям в школе едва ли кто скажет, сколько такой подорожник отмахает за зиму километров. Доскачет он до самого города, и подметальщик, который только что ладился подобрать с дороги на лопату конский навоз, вдруг заколеблется: «Ежели соберу, так, пожалуй, на будущий год тут будет меньше подорожников». Человек мало смыслит в птицах. А много ли он знает о людях? Многие словаки, к примеру, думают, что у каждого чеха дома есть карусель, а чех, в свой черед, поди, думает, что у каждого словака где-нибудь в углу короб с проволокой стоит. Но разве мало в Словакии людей, у которых дома вечно худой горшок? И разве в Чехии да и в Словакии мало детей, что обмирают от восторга при виде карусели? Только кто им сунет в ладошку, хотя бы раз, на храмовый праздник, медяк на карусель? Ведь и я обожал карусель! Всегда ходил смотреть на нее. Медяка у меня не водилось, но я надеялся, что меня позовут хотя бы крутить карусель. Однажды мне йовезло — я был уже, считай, наверху, у самого колеса, да ведь и другие дети туда протискивались! Мы толкались изо всех сил, пытаясь сбросить друг дружку. Вдруг меня кто-то стянул вниз: дескать, шестерых ребят хватит, а я седьмой был, то ли восьмой. Ей-ей, в жизни я на карусели не сидел, даже ни разу колеса не крутил. Но на кару сель я ходил смотреть и поздней, уже совсем взрослым. И когда, бывало, видел, как иные дети долгими часами стояли там, мечтая о медяке или надеясь хотя бы добраться к колесу, покрутить его с полчаса, а потом за эти полчаса одну-две минуты посидеть на карусели, смеяться, визжать и покрикивать другим, не таким везучим ребятишкам, которые уже не первый и не второй день томятся в ожидании, щурясь и разевая рот от зависти, и многие из них будут так ждать не час, не день, не месяц и не год, а может, все двадцать лет, мне становилось их до того жалко, что и глядеть уже было невмочь. Находились и такие чудаки, что начинали злиться на карусель, заявлялись даже вздорить с карусельщиком. И я сказал себе тогда: «Разве это жизнь? Не хочу детей, не хочу жениться, не заведу детей до тех пор, покуда не заработаю столько, чтобы у меня всегда хватало на еду и детям на карусель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32