— Как вы можете быть в этом настолько уверены? Бландье покачал головой.
— Это не в его духе. Он не таков, чтобы пойти на мокрое дело. И на кой черт ему приканчивать этого типа подсвечником, когда у него в кармане была пушка? Полиция ее отобрала. Они спятили, честное слово! Взглянитека.
Бландье протянул Валентину утреннюю газету. Вся история была преподнесена с еще большей помпой, чем предсказывала Роберта. В некрологе, посвященном Сильверу, этого старого подонка изображали чуть ли не святым. Чувствовалось, что редактор, выпей он еще стаканчик, потребовал бы воздвигнуть знаменитому торговцу кулаками бронзовый памятник. Одному дьяволу известно, где газета выкопала фотографию, на которой у Сильвера был вид эдакого строгого, высокопринципиального отца семейства. А на соседней фотографии Кид Черч в спортивной форме, с жестоким выражением лица, со сжатыми челюстями был похож как раз на хулигана. Впрочем, в посвященной боксеру заметке ему пели дифирамбы. После удивившей всех победы молодого человека о нем писали как о полубоге, неожиданно спустившемся на землю. Сравнив его с Аполлоном, журналист не преминул вспомнить и Давида, разящего Голиафа.
Однако на первой странице заметка об убийстве была написана сухо, как полицейское донесение. Валентин улыбнулся. Тут не обошлось без Шенье, который, как и многие полицейские, терпеть не мог журналистов и говорил им лишь то, что хотел.
— Чему вы смеетесь? — спросил Бландье.
— Да так,— ответил Валентин, возвращая ему газету.— Какого черта вы печетесь об этом Туане.
Бландье не спеша отпил глоток:
— Потому что он мой приятель. О, я, конечно, не святой, вы прекрасно знаете, но и у меня есть сердце.
Его взгляд, казалось, блуждал в толпе торговцев и покупателей, но в действительности умчался далеко от улицы Монторгей. Он возвращал его к безвозвратно ушедшим годам.
— Может быть, если б я мог продолжать работать, как другие...
— Я думал, вы были жокеем,— сказал Валентин.
— Разумеется, я был жокеем! Я родился в Эндре. Там я нанялся к Буссаку, у которого конный завод... А потом заболел туберкулезом и не мог больше работать даже с клячей... Брат помогал мне. До того дня, когда ему — он был боксером — пришлось убраться с ринга. Он слепнул и потихоньку становился чокнутым. Ходил по барам, задирался с людьми. От горечи, понимаете?
Бландье резко повернул к Валентину свое лисье лицо.
— Вы никогда не поднимались на ринг, верно? Не выходили на сцену, не садились на лошадь, которая мчится галопом к победе. Вы не можете знать, что это за чувство, когда тебе аплодирует толпа, когда у тысячи людей замирает дыхание, а ты там, один.
Валентин опустил голову. Да нет, он отлично понимал. Он никогда не поднимался на ринг или на сцену, не садился на лошадь, но он произносил речи в суде. И публика, и присяжные также затаивали дыхание, и это было куда важнее, потому что на карту была поставлена человеческая жизнь. Он тоже испытал это пьянящее чувство; один посреди зала суда, один против всех, и постепенно его убежденность передается другим... Незабываемое ощущение.
— Я это чувство забыл,— продолжал Бландье Жюль.— А Гаспар не смог. Удача покинула его однажды вечером, именно тогда, когда все видели в нем будущего чемпиона^ Он вынужден был все бросить. И тогда я, в свою очередь, стал помогать ему. До того дня, когда...
Он отпил еще глоток, проводил рассеянным взглядом проходившую мимо девушку.
— Не будем больше об этом,— сказал он.— Я пришел не для того, чтобы рассказывать вам свою жизнь, Просто мой брат умер месяц назад. Умер в больнице для психов, в Сент-Анн, в палате для буйных. Он был опасен; все думал, что находится на ринге, и молотил всех, кого видел. Видел! Он мог различать лишь тени, но для него каждая тень была противником. Когда он, хоть и почти слепой, нокаутировал троих или четверых, его забрали,
— Я не совсем понимаю, какое отношение к этой истории имеет Туан? — спросил Валентин, чувствуя себя неловко после рассказа Бландье.
Тот кашлянул и поднес носовой платок ко рту. Валентин впервые обратил внимание на его пылающие скулы, на нездоровый блеск глаз.
— Он был приятелем Гаспара. Однажды он оказал брату услугу. Теперь мой черед. Возьмите на себя его защиту, мэтр, вытащите его оттуда.
— Если он невиновен, как вы утверждаете, то кто же тогда преступник!
Бландье рассмеялся коротко и скрипуче и снова повернулся к Валентину.
- Об этом я ничего ке знаю,—сказал он.—Ничегошеньки. А если бы и знал, мэтр, я бы вам не сказал.
Валентин не стал настаивать. Он знал, что это бесполезно. Бландье больше не был жокеем и, может быть, даже не был больше сутенером. Но знакомство с преступным миром раз и навсегда предписывало молчать — закон, уважать который заставлял страх. В этом мире основой мудрости служит страх перед бандитом, а не перед полицейским.
— Как вам будет угодно,— сказал Валентин.
Но в нем пробудилось его неисправимое любопытство, из-за которого он уже столько раз попадал в опасные положения.
— А вы уверены, что у Туана еще нет защитника?
— Уверен,— ответил Бландье.— У меня свежие данные. Мимо них прошел высокий худой мужчина с седыми волосами и совсем молодым лицом.
— Привет,— сказал он.
— Привет,— ответил Бландье.
Наступило молчание, которое нарушали лишь шум автомобилей и крики торговцев. Валентин смотрел, как мужчина удаляется и исчезает в толпе.
— Знаете этого типа? —спросил Бландье.— Нет? Это Вандербрук, дружок Туана.
— И он ему не помогает?
— Он еще не сошел с ума.
— То есть?
Бландье Жюль не спеша закурил сигарету: —Послушайте, мэтр! Хотите заработать много денег? Валентин откинулся в кресле. Он был не из тех, кто стал бы плевать на ассигнации только потому, что подпись главного кассира Французского банка неразборчива, но, е другой стороны, он не хотел впутываться в темные дела. - Этот тип,— заговорил опять Бландье,—вроде Алад-дина. Он нашел волшебную лампу. А лампа —это доверчивость простофиль. Он принимает пари на боксеров. Но, чтобы выиграть, достаточно знать некоторые вещи. Я вам все объясню.
— А вы откуда это знаете?
— Туан был в доле с этим Вандербруком. Он, наверное, и к Сильверу-то пошел насчет их дел.
Бландье откинулся назад и слегка повернул голову.
— Оскар! — крикнул он.—Еще два аперитива! Потом обратился к Валентину:
— А теперь, мэтр, назовите гонорар.
— У меня будут расходы,—сказал Валентин,—но пока в качестве аванса хватит ста тысяч франков.
Он улыбнулся краешком губ:
— Я не хочу вас грабить.
— Я не принимаю,— сказала Жасмина.
Она стояла посреди гостиной в черном платье. Копна ее черных волос была как смоль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32